Alas!..

— Что случилось?.. — озираясь по сторонам затравленной дворнягой, сипло выдыхаю я. Воздух в комнате наполнен завихрениями дыма, змеёй свивающим и развивающим свои кольца на фоне полоски света, льющего в щель между двумя неплотно задёрнутыми шторами. Джинни полулежит в массивном, низком кресле, подобрав под себя ноги, одной рукой удерживая раскрытую книгу на уровне глаз, другую уютно устроив на широком подлокотнике. — Что случилось? — повторяю я, ладонью пытаясь отмахнуться от едкого, кисловатого запаха, которым пропитано каждое облачко, каждое волокно дымной завесы, застилающей комнату. Не похоже на сигареты. Скорее — будто где-то совсем рядом тлеет кусок резины. Джинни не отвечает, уткнувшись в книгу, и я даже глаз её не вижу, но понимаю — на меня она не смотрит, да и вряд ли замечает. Прищурившись, чтобы не так слезились глаза, я подхожу к ней на пару шагов и замираю, давая глазам привыкнуть к сумраку. В нём очертания Джинни неотступно вырисовываются всё чётче и чётче, и я вдруг вижу, как завышенная талия длинного, мешковатого свитера, в котором тонет Уизли, непомерно раздаётся под грудью, выставляя на обозрение огромный живот. Беременна?.. Нет, я с безукоризненной логикой понимаю, что она убила Гарри. Жарит его тело на кухне, просто отвлеклась на книжку — и забыла, неудивительно, что всё... это... (требуется усилие даже чтобы подумать о предмете готовки) оно... вот откуда и дым, и запах. Голову она не жарит, решила оставить на память, — поэтому запихнула её под свитер. — Джин, — мягко говорю я. Понимая, что следующая моя фраза напрямую коснётся её кулинарных неумений, примиряюще глажу её ступню, обтянутую насмешливо-игривым белым носочком, стараясь смягчить упрёк. — У тебя Гарри пригорел. — Переверни? — полувопросительно предлагает она. С полным решимости взглядом я разворачиваюсь к кухонной двери — кривая, из трёх отходящих друг от друга досок, наскоро соединённых двумя тонкими перекладинами, когда-то жёлтая, а сейчас болезненно-коричневая от копоти, покрытая слезающими струпьями краски, она приветственно поскрипывает, приотворяясь навстречу. Этого достаточно, чтобы проснуться. И замереть в кровати, не в силах сообразить, что общего между увиденным в последние несколько минут и уютными, пёстрыми занавесками Норы. Что? Сглатываю подкативший к горлу не то всхлип, не то стон. Тише. Тише, родная моя. Тише, твержу я себе, поправляя прилипшую к спине футболку, и сбрасываю одеяло, вздыхая неприятному покалыванию в ногах и ощущению сквозняка на влажной со сна коже. Это всего лишь утро. Это всего лишь внизу громыхнула крышка кофейника. Это всего лишь сон... не аргумент. Будь реальностью — мне было бы на кого перевалить ответственность. А теперь получается, что автором, сценаристом, режиссёром сего безобразия была я, и даже самая захудаленькая декорация, каждый рисунок на обоях, каждая пылинка в воздухе, каждая царапина на полу в этой фантасмагории — рукотворчество моего неуёмного воображения. Бездумное изучение едва колышущихся штор не помогает — в голове мгновенно булькает, как поплавок от клюнувшей на крючок рыбешки, чья-то цитата про сознание, которое есть лишь верхушка айсберга, только вот спросонья не соображу, кто такими сентенциями баловался — Фрейд ли, Юнг ли... а то и оба. Первый-то точно от всего случившегося был бы в восторге, придумал бы ещё пару комплексов, связанных со страхом, что у беременных на самом деле голова мужа в животе. И про символизм каннибализма, приправленный ещё щепотью всяческих «измов». А ещё я почему-то думаю, что не видела ни одного айсберга, никогда-никогда, настоящего, отстранённо-сливочную глыбу, поблёскивающую на водной глади. На потолке мгновенно вырисовалась картина скалистого фьорда, с цепкими карликовыми деревцами, разлапо запустившими бугристые корни под камни, тёмную синь где-то далеко внизу, а на ней смутное отражение пасмурного неба и отломки огромного ледника, свободно дрейфующие на юг, где им суждено растаять, пополнив Мировой океан тоннами пресной воды. Поток пока ещё свежего, не прогретого с ночи воздуха, в котором слышится аромат пионов и клематисов, цветущих под самым окном, приятно холодит. Когда-то я попыталась посадить рядом розу, но, несмотря на мою внезапно вспыхнувшую страсть к садоводству, с десяток прочитанных книг и неукоснительное соблюдение советов и рекомендаций, она зачахла на второй месяц. Вообще всё, что сейчас так или иначе растёт на территории Норы, — дело рук Молли Уизли. Именно она настояла, чтобы на месте бывшего курятника посадили крохотную липку. Сам курятник развалился через год после смерти Артура Уизли. Странно, до окончания войны никто не замечал за ним даже и лёгкого недомогания, но после падения Вольдеморта он сильно сдал уже в первые полгода, а потом и вовсе сгорел как спичка. Выяснилось, что такое действие оказал оставшийся в теле яд Нагайны. Согласись мистер Уизли попробовать на себе магловские способы лечения на день-два позже, и весь яд был бы нейтрализован заклинаниями, но уважение и доверие к маглам сыграли с ним злую шутку. Я до сих пор не понимаю, как ему тогда удалось продержаться до прибытия помощи, ведь Снейпу хватило нескольких секунд, чтобы... а может, он особо и не хотел выживать. Вот и Артура поначалу держала чудовищная необходимость бороться, а когда она исчезла... С тех пор Молли Уизли — как переходящий кубок, остающийся ненадолго у каждого из нас. Из Норы её гонит то, что крепко держит тут меня. Воспоминания. Так что чаще всего она живёт у Билла и Флёр, потому что ей доставляет огромное удовольствие нянчиться с подрастающими внуками, или у Джинни и Гарри, которого до сих пор любит едва ли не сильнее собственных детей. Теперь, с прибавлением в семействе Поттеров, у неё будет ещё один прекрасный повод оставаться у них подольше. И... зря я об этом. Память услужливо и безжалостно подсовывает мне под нос подробности сегодняшнего сна. Затолкав их подальше с тем же рвением, с каким дети распихивают обертки от недозволенных конфет по углам, прячут под кровать, в наволочку, или закапывают в цветочный горшок, я, ещё пару раз перевернувшись с боку на бок, иду умываться. Несмотря на писклявый хохот внутреннего голоса, я в который раз пытаюсь подумать (хи!) о своих чувствах логически (х-ха!). Никто не принимал этого всерьёз (хи!). Нет, никто (да ну?). Нет, правда. Неужели у кого-нибудь хоть когда-нибудь возникали сомнения, что Гарри женится на Джинни, я выйду замуж за Рона, и будем мы долго и счастливо дружить семьями и воспитывать стайку прехорошеньких детишек на радость волшебному миру. И даже сейчас мысль о том, что некая Гермиона может быть наделена определёнными... гм... склонностями... и получать определённое... гм... удовольствие от определённых (гм?) вещей... вызывает даже не волну протеста, а немую оторопь. У меня ведь есть муж, в конце-то концов. Хороший муж. Который любит меня. Любит ме… меня. И заботится. Обо мне. Да, заботится. Мерлин его дери. Потому что иначе... что я здесь делаю?.. Зачерпнув в сложенные ладони ледяной воды, выплёскиваю её на лицо. Придирчиво оглядываю отражение в зеркале и мысленно внушаю ему: Я — Гермиона Гр... Уизли. Ещё бы чуть-чуть — и вышло бы «Гермиона Гризли». Или «грызли». Ммм… неважно. Меня тут всё устраивает. Мир прекрасен, и в нём живут добрые, хорошие люди, и волшебники, и маглы — все хорошие. На такой издевательский жизненный позитив изнутри отзывается отрыжкой немая глухота, такая же щетинистая, как волоски зубной щётки, такая же оберегающая, как зубной порошок от кариеса. Нахлобучив на щётку колпачок с усилием куда большим, чем требовалось, и едва удержавшись от соблазна хлопнуть дверью, я спускаюсь вниз. — У тебя выходной сегодня? — спрашивает Рон, и только потом улыбается: — Доброе утро. — Доброе. Не совсем. Просто заседаний нет, так что лучше закончу пару старых дел дома, — объясняю я, стараясь не углубляться в нюансы интонаций, потому что иначе подразумевающийся «не совсем выходной» превращается в утро, «доброе не совсем». — Кстати, завтра Гарри и Джинни собирают всех у себя, — многозначительно произносит он, левитируя чашку с недопитым кофе в раковину. — Ого. Интересно, почему? — складываю брови домиком, морщу лоб, закусываю губу. Всплеснув руками, понимаю, что это было театрально-лишним, я и так, похоже, переборщила с удивлением. — Не знаю. Но догадываюсь, — Рон улыбается, и от его улыбки у меня холодок струится по спине. — Судя по намёкам Гарри, Джинни ждёт ребёнка. Я смотрю на тёмный контур себя — нос и линия скулы — отражение в чашке с кофе. Утвердительное предположение мужа для меня не новость, новость то, как я слышу его последнюю фразу: «Судя по намёкам, Гарри (Джинни) ждёт ребёнка». Джинни — это только для меня сказано, ярлычок, просто чтобы понять, что это за Гарри такой, который ждёт ребёнка. Сделав глоток, я стоически приказываю себе завязывать с словесными экспериментами и отдаться на волю буквализма, одного из немногих уместных и полезных в этой ситуации «измов». На шоколадной глади кофе столь желанным мне айсбергом плавает кружок пенки, в голове плавает настойчивое понимание, что нужно либо с подсознанием завязывать, либо как-то с ним мириться. Хотя я вроде бы не давала поводов для ссоры. Хорошо, что в словах Рона нет и тени «Вот они ждут ребёнка, и нам бы пора», он пока тоже не высказывает сильного желания обзавестись потомством, а то пришлось бы пускать в ход самые гнусные отговорки про долгожданное повышение, необходимость получить ещё парочку образований и «Дорогой, я не чувствую себя готовой к роли матери». Только сейчас я спохватываюсь, понимая, что забыла ответить. — Здорово. — Так, кислоту убираем, и теплее, теплее: — Наверное, Гарри счастлив. Я так рада, что теперь у него будет возможность почувствовать, что такое настоящая, полная семья. — Правда, — говорит Рон. — Наконец-то он вздохнул спокойно. Я не понимаю, зачем нужно повторять об этом с завидным упрямством. Ладно год, два, три... но не шесть, не семь же — проклятых — лет?.. Постоянно говорить себе «до сих пор не верится, что всё закончилось», обсасывать с другими далеко не всегда приятные подробности, напоминать себе о смерти тех, кто должен быть рядом, но пожертвовал... от этих мыслей пахнет так же, как воняло от сыра на праздновании юбилея смерти Почти Безголового Ника. Но тем не менее я сама отнюдь не брезгую подобными реминисценциями — только за это утро можно насчитать с пяток мёртвых, которых я, прямо или косвенно, как выбивающиеся из узора ниточки, вплела в ткань собственной жизни, будто она только и есть — что затянувшаяся панихида по тем, кто ушёл раньше. Я быстрым, слишком резким движением подношу чашку ко рту, едва не облившись, и всё это только для того, чтобы наклонившийся ко мне с прощальным поцелуем Рон попал куда угодно, хоть в то же изображение одной из ромашечек на тонкостенном фарфоре, но ни в коем случае не в губы. — До вечера. — Постарайся пораньше, — совершенно искренне вздыхаю я, уже предвкушая день, который проведу в отупении от интеллектуальной работы, когда делаешь что-то новое по годами отработанной схеме, в раболепно-склонённой над столом позе, практически не шевелясь, только вдруг подскакивая, чтобы размяться, попрыгать по комнате, пока никто не видит, напевая услышанную утром по Маградио балладку про любовь, сделать несколько абсолютно неуклюжих и несексуальных па, отлевитировать опустевшую вазочку с печеньем подальше, а новую стопку бумаги — поближе. И всё это для того, чтобы к вечеру смертельно устать от скуки, а мужа делегировать ещё за печеньем, когда, в неярком свете ночника, он подкрадётся привидением, чтобы как всегда сказать спокойной ночи, поцеловать в шею, лоб, висок, провести рукой по плечам, погладить волосы, укоризненно посмотреть на аккуратные прямоугольники измаранных мелкими буквами пергаментов с чем-то… важным. Важным, думаю я, да. А перед глазами плывёт, и от прикосновения Рона внутренности до сих пор словно колышутся, как подтаявший пудинг, как кусок желатина.