Alas!..

Да нет, не особо-то я и пытаюсь выставить себя никем не понятой умницей. Наоборот даже, когда чувствуешь себя стервой, куда как приятней саднит содранная кожа после попыток протиснуться в узенькие просветы в жизненных передрягах. Это как с облаками… где-нибудь на горизонте, даже за сплошной завесой дождя, всегда есть пятно, где серая хмарь светлее. А когда веришь в свою правильность… Cлишком хреново понимать, что от этого жизнь твоя не легче, те же подножки, только ещё и незаслуженно, те же щелчки по носу. Который, то ли предчувствуя, то ли от не слишком радужных воспоминаний, начинает зверски чесаться. Лень доставать руку из-под одеяла, поэтому я тру его о Ронову лопатку. Тот, даже не шевельнувшись, продолжает спать. Подумать только, из семи детей в семье всего два мешка с костями, и один из них достался именно мне. От нечего делать мысленно соединяю линиями родинки на его спине — затуманенному предрассветными сумерками взору открывается целая карта звёздного неба с десятками неведомых созвездий, неба, принадлежащего какому-то совершенно другому миру, счастливому и спокойному. Рон — не из тех, кому лишний десяток надоедливых мыслей может помешать спокойно спать ночами, при внешней вспыльчивости, он куда уравновешенней меня. Странно… столько времени всё хорошо… но я до сих пор помню, как мы ссорились в детстве. Образы встают перед глазами сплошной стеной, картины из школьной жизни — яркие и отчётливые, куда реальней, чем воспоминания о первом дне первой работы или о свадьбе и кругосветном путешествии три года назад. Пальмы, старинные замки, музеи, узкие мощёные улочки и водопады, белое платье и ворох бумаг — жалкая насмешка для того, кто всё детство то охранял Философский камень, то искал Тайную комнату, то занимался на досуге спасением мира. И первые годы после окончания Хогвартса действительно так хотелось отдохнуть от всего этого, что мы упивались обыденной жизнью, погружались в неё с головой — в трудовые будни, воскресные посиделки и квиддич по субботам. Но я никогда не забуду, как мы ссорились. Потому что хуже всего приходилось мне. То Рон повздорит с Гарри — и тогда я оказывалась между двух огней, разрываясь на части, в бессилии вразумить, примирить или объяснить… То со мной… и тогда, даже несмотря на сочувствующий взгляд Поттера, я всё равно оставалась одна. И каким было моё отчаяние, когда я испытала зверское одиночество в невозможности высказать кому-то свои чувства. Кому-то, кто бы интуитивно понял, что нужно ответить и как успокоить и ободрить. «Выше ожидаемого? Гермиона, только не говори, что ты из-за этого не пошла на ужин». Именно поэтому и не пошла, так обидно было. Или когда узнала, что домовики теперь из-за моих шапок стороной обходят гостиную Гриффиндора… «Не переживай». Как же… Наверное, именно потому на четвёртом курсе я так рьяно принялась защищать Джинни от её душевных терзаний — отвлекалась от своих. К тому же, Гарри я знала как облупленного, понимала, что все его страдания по Чжоу это так… возраст. А ещё… ещё тогда Поттер мне тоже нравился, но скорее как некий образ… не Избранного, а Обречённого. Непонятого, тонкого, красивого, благородного… На реального Гарри, умирающего под тяжестью заданных эссе, перепачканного чернилами и вечно пахнущего растопырником после каждой квиддичной тренировки, Гарри, сонно ковыряющего завтрак по утрам… не очень походило. Да и нравился он мне… всплесками. Когда вдруг хотелось обнять, взъерошить волосы, сказать что-то такое, что заставит его улыбнуться… Но меня это не заботило, как и Джинни. С Джинни я могла приобщиться к женскому обществу, которое презирала, недолюбливала, но которого мне так не хватало. Хотя бы сквозь неё — стать ближе к перешептываниям, кулуарным разговорам, мягким и обтекаемым вещам, постоянным чаепитиям в спальне до утра, к разговорам обо всём и ни о чём… можно было закрывать глаза и болтать, болтать, жаловаться на непомерное задание по Травологии, через секунду вздыхать о красивом платье волшебницы с обложки последнего номера «Ведьмополитена» и вдруг замолкать, думая о том, какая сегодня, должно быть, красивая и звёздная ночь. С Роном я однажды в порыве чувств допустила такой промах — заявила ему что-то вроде: «Знаешь, мне всё чаще кажется, что звёзды на самом деле и не звёзды вовсе, а прорехи на небе, в которые пробивается свет откуда-то из другого мира». — Угу, — ответил он. А я взяла готовую разрыдаться от такой красоты Гермиону в руки, встряхнула её легонько и объяснила ей, что она совсем не хочет получить на экзамене по Чарам меньше ста двадцати баллов из ста, поэтому лучше переставить будильник на завтрашнее воскресенье с восьми на семь и на час дольше позаниматься. Но, ограждая Джинни от её страданий, я с тем же старанием ограждала Гарри от Джинни, каменной стеной вставая между ними. Даже не из ревности и не из соображений безопасности обоих — хотя пока Вольдеморт был жив, он мог сыграть на этом чувстве, сделав Джинни отличной приманкой. Я просто до истерики боялась соединить два своих мирка, лишиться возможности убегать из одного в другой, а уж видеть Джинни вместе с Гарри, а потом целовать её… Друзья… мы с Джинни вместе только потому, что мы никогда не дружили — то пихались локтями, то пытались удержаться на поверхности, цепляясь друг за друга, и то, что никто никого не утопил… это лишь из девичьей солидарности и, наверное, из-за того, что как бы мне ни хотелось избежать банального «больше, чем подруга», вытянутая на откровенный разговор, я всё-таки то выплёвывала эту фразу, отталкивая, то вышёптывала, отчаянно пытаясь обнять крепче и прижаться сильнее. Бескорыстное чувство, в которое вмешивается личная выгода, так унизительно носить в сердце. Поверьте, я знаю. И никогда не забуду, чем обернулся для меня Святочный бал. Помимо завистливых взглядов, первого поцелуя, очередного скандала с Роном и желания всю ночь проплакать в подушку. Несмотря на поздний час, веселье ещё не утихло — плавно перетекло из Большого зала в гостиные факультетов. Фред с Джорджем опять умудрились пронести из кухни огромное количество вкусностей и, судя по шуму и весёлому гомону, праздник будет продолжаться до тех пор, пока учеников не разгонит кто-то из учителей. Разгладив полы праздничной мантии небесно-голубого цвета, издевательски безмятежного, и поболтав в воздухе ногами, я со вздохом вытаскиваю шпильки из причёски, складываю их аккуратным рядком на покрывале. Тугой узел рассыпается, и волосы падают мне на плечи. Тянусь к расчёске на прикроватной тумбочке и принимаюсь методично распутывать слипшиеся в единый железобетонный пучок пряди, скреплённые едва ли не десятком разнообразных средств для укладки и фиксации, все позаимствованные у Джинни. Да и саму причёску делала она, возилась с моим вороньим гнездом едва ли не с час, сначала выпрямляя, потом разглаживая и заплетая в сложный узел. Повезло, что в спальне никого нет, осталось чуть-чуть времени до того, как сюда заявятся мои однокурсницы, — полчаса, не больше, чтобы собраться с силами и привести себя в порядок. Распухшие от слёз веки горят огнём, за сегодняшний вечер я умудрилась расплакаться трижды. А так хотелось быть звездой, утереть нос Рону, в кои-то веки почувствовать себя… нет, не красавицей, но хотя бы смело ступать по паркету, зная, что не хуже других. С робким стуком в спальню прокрадывается Джинни. Молча мы смотрим друг на друга, оценивая масштабы трагедии, и обе не решаемся спросить: «Ну, как оно?» Как?.. — Невилл оттоптал мне все ноги, — со вздохом Джинни смахивает шпильки в кучу, отодвигает их на край кровати и садится. Небрежно скинутые бальные туфли с грохотом валятся на пол, а она разминает натруженные ступни и морщится. На ней строгая, свободного покроя бархатная мантия бутылочного цвета, на которую ушли все сбережения Джинни за последние два года и какая-то часть моих. И ещё пришлось соврать родителям, что мой наряд стоит слегка дороже, благо они до сих пор не слишком разбираются в курсе галеона к фунту. Я впервые обманула папу с мамой… подумать только, для того, чтобы купить платье подруге. Потому что ей так хотелось выглядеть хорошо — настолько, что отчаянная мечта накопить на метлу была отброшена в сторону, как смятый лист с проваленной работой по Трансфигурации, а видеть слёзы Джинни, когда она, замерев, стояла перед зеркалом в старенькой маминой мантии… было выше моих сил. — А Гарри, кажется, вообще меня не заметил… — У него наверняка запотели очки, — пытаюсь пошутить я. Джинни совсем не смешно, но она старается мне улыбнуться и тут же кривится от горечи. Гарри… не заметить такую шикарную копну рыжих волос, бережно завитых в тугие пружинистые локоны, как всполохи пламени пробегающие по тёмно-зелёной ткани от каждого движения головы... Что поделаешь, мы обе лезли из кожи вон, старались как могли… и потерпели фиаско. — Я так устала, — Джинни размазывает слёзы по щекам. Интересно, а она в какой раз рыдает за такое короткое и такое надоевшее сегодня?.. — Не плачь, — говорю я и не понимаю — ей я это или себе. С тяжёлым вздохом Джинни тянется ко мне, и я послушно наклоняюсь, позволяя себя обнять. Она замирает у меня в руках, уставившись куда-то сквозь пространство… щурясь, хлопая слипшимися от слёз ресницами. Плачет с отстранённостью потомственной аристократки — гордо и тихо, продолжая слезам спокойно течь, и они оставляют тёмно-синие дорожки на моей мантии. Но выдержки хватает ненадолго. С беззвучным всхлипом она роняет голову мне на плечо, пытаясь уткнуться носом в шею, и рыдает так, будто в последний раз может позволить себе это удовольствие. — Ну… Тише, — шепчу я, вздыхая, а она прижимается ко мне… как огромный Живоглот — такая же тёплая и рыжая, и меня бросает то в жар, то в холод, пока я сижу так, обомлев и боясь дышать, а Джинни самозабвенно ревёт белугой, окропляя мою праздничную мантию слезами, соплями, слюнями и концентрированным ядом беспробудного отчаяния, я почти чувствую, как он, прожигая кожу, спускается вниз по ключице, по рёбрам… А потом она зажмуривается, как перед прыжком в воду, и благодарно целует меня в плечо. Наши доверительные отношения никогда не длились долго. Потому что каждая то и дело что-то себе там додумывала, при этом требуя беспробудной честности. И не сосчитать, сколько раз я решала, что Джинни меня предала, не сосчитать, сколько раз обещала себе, что буду строже, скрытней, опытней… потому что она — куда хитрее меня и может вертеть мной как захочет. Поэтому наивная дурочка я должна закрываться, просто в целях самосохранения не допускать такой искренности… И так до следующего раза, когда мне снова нужно выговориться. Тогда просто покупаешь какую-нибудь дурацкую сладость и бутылку вина… А потом Джинни с болью и обидой в голосе будет горько упрекать меня, что я играюсь с ней как кошка с мышкой, а она, наивная, всё время верит мне. Это… не та связь, которой стоит гордиться. Кажется всё время, что когда-нибудь всё наладится, просто… Но дело не в этом. Дело даже не в сексе. Секс — странная штука, нужен только тогда, когда он есть. Когда его нет — в какой-то момент понимаешь, что и не очень-то и хотелось. Особенно вот с этим типом. Дело в ласке. Джинни можно ласкать до умопомрачения, и она безошибочно чует, почему я это делаю. А теперь вот она преспокойно решается обзавестись кучей детишек, как будто это не поставит крест на… а на чём — я не знаю. Ничего не изменится, уверяю я себя. Ничего страшного не произошло. Но чувствую, что хрупкая ниточка моего доверия, и без того натянутая до предела, звонкой струной вибрирует от такого предательства… Причём здесь предательство?.. Дёрнувшись во сне, Рон переворачивается на другой бок, неосознанно перебросив через меня руку. Я вздыхаю, но не отодвигаюсь. Всё-таки Джинни совсем другая… Неоднокровная. Не моя, сбежавшая в рутину обыденности, с поля боя — прямиком в мир токсикоза, пелёнок и «агу-агу, мой шладенький!». А у меня пути назад нет. Да и вперёд, вроде, тоже.