Alas!..

Бежевый. Бежевый её старит, во всех красивых смыслах этого слова — полнит бёдра, выдаёт неровный тон кожи, ярко высвечивает веснушки. Тем не менее... она в бежевом — мягкое приталенное платье с рукавами-фонариками и несимметричным декольте, как всегда огромным. И это как всегда не нравится ни Рону, добропорядочному брату, ни Молли Уизли, строгой матери, ни мне. Просто — мне. Гарри же сегодня как-то слишком по-домашнему уютен и расслабленно не ревнив, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Джинни в бежевом — само воплощение тихой нежности, уже пережившей свой пик, но переливающейся всеми оттенками, как хорошее вино, которое только расцветает со временем. Словно бы она заранее сковывает свой взрывной, кипучий нрав, пытаясь пустить неуёмную энергию по узкому руслу благовоспитанности скромной и неутомимой хранительницы домашнего очага. Я вздыхаю, но так, чтобы никто не уловил в этом разочарования. Пусть думают, что это один из тех довольных вздохов, какой невольно вырывается из груди уставшего человека, когда он блаженно растягивается на кровати в предвкушении исцеляющего сна и долгого отдыха. Пусть думают, что я безмерно рада их видеть, а если станет совсем тяжело улыбаться... всегда под рукой крепкое плечо мужа, на которое я обопрусь в случае чего, и Рон будет держать меня, считая, что я просто в очередной раз заработалась, а не стою на краю бездны, в которую только неизменная, злая рассудочность мешает мне бухнуться. Все на радостях напьются сегодня, а я вот — нет. Я, в мантии покроя канцелярской крысы, светло-серой и мешковатой, обладающей истинным волшебством: стоит только тепло поприветствовать собравшихся, вести себя тихо и — через полчаса тебя в ней перестанут замечать, приняв за предмет обстановки. А пока нужно расцеловать каждого, потрепать по голове всех детишек вокруг (и плевать, что Доминик уже ухватил меня за подол испачканной ладошкой, в неизвестно откуда взявшихся сливках), сердечно потоптаться в хватке пухлых, как у младенца, и таких же мягких руках Молли Уизли, покрытых пигментными пятнами и неровными узорами веснушек, какая-то их часть и вовсе слилась вместе, как капли росы на листьях собираются в небольшие лужицы. Я улыбаюсь, улыбаюсь, только в душе пусто, потому что чувствую себя куда несчастней, чем рассчитывала. И, несмотря на клятвенное обещание, первым делом, изящно лавируя между разбросанными в гостиной подушечками и пуфами, тянусь к аперитиву. Подумаешь — немного кампари с апельсиновым соком. Приятная горечь во рту того стоит. К тому же многие следуют моему примеру, поэтому я достаточно незаметно могу отойти в сторону, обнимая в руках драгоценный бокал, чувствуя приятный холодок даже сквозь толстое стекло. Наверное, так потерянно себя чувствуют отыгравшие пьесу актёры, когда в нужный момент занавес вдруг не опускается и они остаются перед лицом ждущих продолжения зрителей без единой заготовленной реплики в запасе. Вот и я... сказала всё, что могла. — У нас хорошая новость, — улыбается Гарри сквозь шум, радостные возгласы и приветствия, — но об этом позже. «Дурак ты, — думаю я, плюхаясь на ближайший пуфик. — Не мог придумать способа поскорее поделиться своей... новостью». О которой наверняка уже знает каждый собравшийся, даже Чарли, равнодушный к продолжению рода, да и, похоже, что и к самому процессу. Не понимаю, зачем делать из беременности спектакль, но ещё глоток коктейля мягко примиряет меня с действительностью, и я, методично следуя своему плану, встаю и шествую в угол. Это легко. Гарри собрал здесь всех: Билла и Флёр с сестрой и детьми, Джорджа и Анджелину, словом, всех дружных Уизли, Луну, теперь уже Скамандер, с мужем, Невилла с Ханной Аббот, будущей Лонгботтом, и они так соскучились друг по другу, что я могу незаметно уклониться от обсуждения беременностей, детей, свадеб и своих планов. Давненько я не была на площади Гриммо, но тут всё по-прежнему. Переехав, Гарри и Джинни практически ничего не изменили, разве что прибрались, стёрли пыль, убрали несколько портретов и чучела домовиков... но сердце дома осталось прежним, тёмным и зловещим, пропитанным идеей чистой крови, призраками тягостных дум и атмосферой тайного логова. Тут не помогут даже новые занавески и расширенные окна. Тут уже ничего не поможет. И я не уверена, что эта мысль относилась именно к дому, а не к чему-то ещё. В любом случае... все эти затенённые уголки, укромные ниши, извилистые повороты и узкие коридоры полностью в моём распоряжении. Где-нибудь там, подальше от света, я найду себе покойное местечко пока не закончится «официальная» часть вечера, чувствуя, как среди этого пёстрого сборища... Джинни ищет меня глазами, чтобы демонстративно не смотреть в мою сторону. Я пожалею об этом, ещё как пожалею, но я не хочу, не могу присутствовать при том как Гарри, бережно обняв её за плечи, протянет в наступившей тишине что-то вроде: «Мы с Джинни ждём ребёнка». Или ещё что, куда пошлее для меня и куда трогательней для вменяемых. Как же это зябко, как же это страшно... В кухне, забравшись под стол, от обиды ревёт Доминик. Похоже, его слышу только я, да Мари-Виктуар. Из своего убежища я вижу в приоткрытую дверь кухни, как малышка тщетно пытается успокоить брата новой игрушкой, но это не помогает. На него не обращали внимания уже целых десять минут, хотя он успел передёргать за полы мантии каждого из собравшихся и перевернул горшок с бегонией. Я смотрю на крепкого, по-детски пухлого мальчугана, с кожей цвета нежно-розового фарфора, невольно любуясь тем, как его ловкие пальчики хлопают по просыпанной земле из горшка, а Мари-Виктуар, сидя напротив него на корточках, пытается ссыпать её обратно. Девочка вырастет настоящей красавицей, это видно уже сейчас. Её изумительные пепельно-рыжие, цвета выгоревшей слюды волосы удачно оттеняют и без того выразительные серые глаза. Так, наверное, и с судьбой. Кому-то достаётся яркая и эффектная, а кому-то — так, не очень. Скучная киселистая тягомотина. Ничего, родители меня с детства учили плавать, так что я неплохо держусь на поверхности и барахтаться могу сколь угодно долго. И может статься, что именно это моя беда. — Выпьем! — вдруг раздаётся громогласный бас Чарли Уизли, и я вздрагиваю. Забылась. Пора. Проскальзываю обратно под гул одобрений, чтобы в последний момент присоединить свой недопитый кампари к золотистому кругу искрящихся бокалов, мягко столкнувшихся в едином хрустальном звоне. Я тебя, Джинни, поздравляю с очередным шагом в реальную и счастливую жизнь. А себя — с тем, что только сильнее запуталась, что только сейчас дошло, что и занята не тем, и делаю не то, и живу не так, и муж не тот, и дом — не мой. Вот так сюрприз на зрелости лет. Только что ты будешь делать с лялькой, моя дорогая Поттер? Да ещё и наверняка кареглазой (в мать) и черноволосой (в отца). Я невольно любуюсь ей, не в силах удержаться от подозрительных, цепких взглядов, направленных под солнечное сплетение, словно жду, что её живот вот-вот раздастся, вздуется воздушным шариком. Не в силах удержаться от мыслей, а что было бы... Будь мы смелее, если бы у неё хватило духу отцепиться от Поттера, у меня — жестокости уйти от Рона раньше. Что было бы, реши мы сделать всё по-честному? Вместе — всерьёз. Ответ приходит мгновенно: мы бы перегрызли друг другу глотки, мы бы ненавидели из-за мелочей вроде непрожаренной яичницы на завтрак, чужих волос, неубранных с расчёски, и трагедий раскиданной где попало одежды. А следом из памяти, из того, чего никогда не было... я так давно продумала эти сцены до мелочей, что теперь они впаяны в моё прошлое как неотчуждаемые понятия, как первый шаг и первый выпавший молочный зуб, первое удавшееся заклинание... мягко выныривает светлая комната, персиковые обои, цветастые тёмные шторы на окнах, запутавшиеся в них нежные, пастельные потёки тюля, сквозь которые внутрь струится рассветное солнце, пригревая пушистую тёмную зелень цветов на подоконнике и освещая мягкие изгибы кровати, на которой, впутавшись в одеяло, лежим мы — я, Джинни. Джинни, я. И у неё распущены волосы, оплетающие подушку щупальцами неведомого, хищного, рыжего осьминога, а я могу сколь угодно долго любоваться её чистым, безмятежным лицом и полуулыбкой, играющей на губах, по которой скользят солнечные блики. Хорошо, что я её не люблю, думаю я, и где-то внутри холодеет. И она, хоть и смотрит на меня изредка, затравленно, с затаённым беспокойством и чересчур гордо, тоже не любит. Нельзя любить так — с мужем под боком и продуктом совместного творчества — под сердцем. Не-льзя. Кто-то из нас себе врёт. Или обе. Почему я не ушла?.. Почему мы не побросали всё? Что могло удержать нас вместе? Любовь? Не-а, именно она так часто заставляет людей обиженно расходиться по разным углам, раздосадовано изучая ссадины, ранки, синяки и прочие душевные травмы. Некоторые, особо серьёзные ранения, как известно, влекут за собой инвалидность. Людей держит возможность, глядя в глаза другому, побыть в одиночестве с собой — собой. Не думать, какой будет следующая фраза, не анализировать… Но только разве что-то ещё можно сделать?.. Ведь когда-то давно дурная школьница Грейнджер была куда честнее, чем я. И… нам особо не нужно было объяснять что-то друг другу. Мне хватало просто молчать, чувствуя, как эта уютная тишина, наполненная её тёплым присутствием, обволакивает с ног до головы. Тогда всё было так искренне и так по-настоящему, а сейчас… между нами было слишком много, чтобы уйти, и слишком мало, чтобы остаться. Я — безумный энтомолог, вытаскиваю из-под листочка сознания особенно жирный экземпляр гусеницы-мысли, она извивается в тугих тисках разума, застигнутая врасплох тем, что мне так легко удалось её ухватить и осознать. Мы могли не быть вместе, мы просто чуяли, что мы навсегда. Я не выпущу её руку, она — не отпустит моей. У Гарри может случиться ещё с десяток Чжоу Чанг, Рон может уйти к вейле или изменить мне, мало ли какая Лаванда Браун замаячит на горизонте, пока я, всклокоченная и неумытая, буду в любимом халате вычитывать текст диссертации. Но Джинни... Джинни будет со мной всегда, потому что у меня нет никого ближе, кто был бы настолько дальше. Глухо. Рядом уютный Рон хрустит чем-то из закусок. А я, сквозь разыгравшийся от горечи коктейля аппетит, не могу заставить себя съесть хоть канапе. И если меня сейчас стошнит, кто-то из этого разноцветного сборища наверняка решит, что я тоже беременна и скоро мы соберёмся тем же составом уже в Норе. Нужно заказать во «Вредилках» Уизли пару коробок Блевальных Батончиков, оптом, со скидкой. Позлить эту Поттер. Пусть тоже почувствует, каково... И бежевый её старит. Старит, пока она смотрит на меня — с плохо скрытой нежностью. Впрочем, я не обольщаюсь. Она смотрит так на всех, и на Гарри тоже, потому что главный источник радостей у неё сейчас в животе. И именно тогда я вдруг начинаю соображать. Как будто по голове огрели чем-то тяжёлым, окатили ледяным душем — всегда так вовремя. Я дура, а не Гермиона. Я никогда не смогла бы дать ей этого — хоть какие зелья свари и хоть какие сотвори чары... никогда бы не смогла дать ей нашего ребёнка. И всё, на что я способна, только демонстративно не таскать вкусное в постель, когда ночуем вместе, бегать по утрам, хотя я от этого только обрастаю ненужной угловатостью, не есть сладкое после ужина, как можно тише шурша конфетными обёртками по ночам, массировать ей уставшие ножки вечерами, втирая в них вкуснопахнущий крем, я могла бы... Я ведь всё это делала когда-то, урывками, втискиваясь между отрезками её жизни — от Гарри до Гарри. Зачем делала?.. Да и что я?.. Гарри тоже после пары втолковываний и неудачных попыток справился бы с каждой из этих мелочей. Что я?.. Хоть наизнанку вывернись — я могу принести детей только если стану анимагом и буду превращаться в аиста. Я укладываю голову на Роново плечо и отставляю недопитый бокал в сторону. Прости, родная, даже за твоё счастье — меня до дна не хватило. Не буду пить больше. Мне не поможет.