Alas!..

И получается, что к концу вечера только мы с ней непозволительно трезвы. Джинни нельзя. Да и мне, пожалуй. Только двое. Всем остальным, даже чопорной Флёр, слишком весело, чтобы следить за количеством выпитого — пусть это даже не огневиски, а благородное Розе д’Анжу. Детей тоже не видно, наверняка сбились в стайку и отправились исследовать местный подвал или чердак. Протаскав с собой бокал недопитого кампари, будто он чарами приклеен к коже, я коротаю остаток вечера на кухне, в самом дальнем её углу, где собраны все кухонные принадлежности. От основной части он отделён шторкой, а мне в радость любой, пусть и зыбкий барьер между мной и остальным миром, куда крайне не хочется лезть, даже прочитав захваченную предусмотрительно книгу до середины и почувствовав голод. Порывшись в шкафах, словно какой-нибудь мелкий воришка, я мастерю из найденного пару бутербродов, вполне достойных… разве что только пары оливок не хватает — их я осторожно левитирую из гостиной, всю вазочку целиком. Не думаю, что кто-то хватится. И впервые за вечер, смахивая крошки с маленького рабочего стола, чтобы никто не заподозрил меня в одиноком пиршестве, я невольно улыбаюсь. Искренне и свободно, будто, потеряв весь свой вес, вот-вот поднимусь в воздух и улечу отсюда далеко-далеко, в небо. К звёздам. Я знаю путь — столько раз составляла из родинок на спине Рона невиданные созвездия. Потому что это же совсем как в детстве… когда верилось во всё то, что сейчас либо рутинно делается одним взмахом палочки, либо не может быть, потому что просто-напросто не бывает никогда. Когда-то давно, ещё маленькой девочкой, я совсем как сейчас таскала сладкое из холодильника: сначала осторожно прокрадывалась на кухню, потом скрывалась за шторой, пролезала под столом и пряталась за спинкой дивана, пока папа читал газеты после обеда. Папа, конечно же, всё видел и слышал, но делал вид, что не замечает, потому что такой была игра — и штора была непроходимой чащобой, стол — таинственной пещерой, я — потерявшей родителей принцессой (боевой, храброй, но всенепременно принцессой), а бедный мистер Грейнджер на диване — страшным драконом, поблескивающим медно-золотой чешуёй и опасно скалившим пасть. Я тогда ещё не знала, что драконы бывают на самом деле. Что на первом же курсе мне и Гарри придётся волочить ящик с детёнышем норвежского горбатого на самую высокую башню в Хогвартсе, а потом ещё три дня вытаскивать занозы из пальцев, и Гарри — тоже… что я буду ненавидеть всех драконов поголовно на четвёртом, во время Турнира, а потом сбегу на одном из них из Гринготтса. И что мне всё так же невыносимо будет не хватать… нет, не волшебства. Чуда. Ничего, раз книга помогла мне отвлечься лишь ненадолго, то возьмусь за вязание. В моей маленькой сумочке точно найдётся клубка три. Почувствовав в ладони тёплую, уютную шерсть, я успокаиваюсь… словно смотрю на всё со стороны — нить причудливо вплетается в узор, и её мягкие изгибы и повороты, мелькание спиц и отблески металла на них убаюкивают, заставляют смотреть на всё со стороны, свою боль чувствовать как чужую. Я часто вяжу. Не умею совсем — после окончания Хогвартса выучила лишь пару новых способов и почему-то до сих пор путаюсь в схемах, словно это не я могу разобрать и расшифровать нечёткую рунопись и удержать в голове десятки нумерологических формул одновременно… Но вяжу. Маниакально, упёрто. Бывает, просто вывязываю бесконечную, двухметровую полосу, а потом принимаюсь за следующую такую же, только другого цвета, скрепляя их в причудливые пёстрые покрывала, а потом, как Молли Уизли со своими извечными свитерами, раздариваю их на Рождество всем подряд, даже тем, у кого уже есть такое. Потерявшись в монотонном, усыпляющем разум повторении одних и тех же действий — изнаночная, лицевая, провязать с петлёй, накид, одну снять — я невольно вздрагиваю, когда хлопает дверь на кухню. Дёрнув защитную шторку в розово-белых цветочках и дирижируя волшебной палочкой, в моё прибежище заходит Джинни, уже в переднике, кокетливо повязанном поверх бежевого платья. За ней к раковине послушно подплывает горка тарелок и вереница других приборов. Небрежным движением Поттер плюхает их в мойку. Повинуясь заклинанию, губка и щётка подскакивают в воздух и принимаются за дело. Джинни же спокойно оглядывает меня уверенным взглядом и мягким жестом складывает руки на груди. Пальцы крепко сжимают предплечья, и я каким-то неведомым чутьём понимаю — Джинни хочет меня коснуться. — Я немного устала от шума, — почти ласково, словно извиняясь, говорю я, хотя прекрасно понимаю, что должна бы молчать. Отвернуться к окну. Или вовсе уйти. Вежливо извинившись, оставить её одну возиться с посудой и десертом. Да, ещё же целый десерт… очередное фирменное что-нибудь всеми любимой бабушки Молли, не даром же Доминик был весь перепачкан во взбитых сливках. — Мне кажется, ты на меня обижаешься, — вдруг говорит Джинни, садясь на соседний стул и приставив ко мне ноги, близко-близко, так, что её колени буквально в сантиметре от моих. Смелая, отчаянная, интимная ласка без, подумать только, единого прикосновения, пусть даже мимолётного. Я чертыхаюсь про себя, и, хоть это прерогатива Джинни... но она что, совсем дура?.. Выдыхать мне наивненько блевотину вроде "Мне кажется, ты обижаешься", будто я не знаю её столько лет... — Этот ребёнок... понимаешь, он мне нужен. Как ребёнок. Не потому что он от Гарри... Но он от Гарри. Впрочем, я и эту язву смолчу, пусть прожигает мне внутренности. Слабой я не буду. Сама виновата. Нужно было прекратить это всё раньше... Джинни. У нас совсем разные характеры — я иду к разрыву медленно, постепенно накапливая обиды, выжидая, пока под гнётом времени поутихнут эмоции, чтобы взвесить все "против" и "за". Она сначала взрывается. Всегда. Хлопает дверью. Швыряет ключи на столик с такой досадой и горечью, что я каждый раз неотступно верю — на этот раз всё. Не всё. Выдержав дежурную паузу в пару дней, она в который раз принимается за своё... "Мне кажется, ты на меня обижаешься"... А я не обижаюсь. Я никогда не обижаюсь — могу только дуться на Рона со скуки или из чувства противоречия. Я не вижу смысла обижаться. Нужно либо терпеть, до тех самых пор, пока тебе это важно, либо, когда терпеть уже невыносимо, не держаться за то, что причиняет больше вреда, чем пользы. Но у неё каждый раз такое тихое, такое страшное лицо с блестящими от нервного напряжения глазами, точь-в-точь две светло-карих бусины типичного косолапого Тедди, и хочется протянуть руку и погладить — уж не плюшевая ли. Но как раз отчаянное понимание, что Поттер — самая что ни на есть живая, и она — совсем не игрушка… заставляет меня убрать вязание обратно в сумочку, мельком ещё раз заметив, как близко мы друг от друга, и вглядеться… Желудок, вместе со всеми бутербродами и оливками ухает вниз, а горло сводит колкой судорогой, потому что у Джинни в глазах стоят слёзы, лицо бледное-бледное и сама она — застывшая изящной статуей в бежевом, смотрит на мои руки. — И что мы будем делать? — спрашиваю, отправив стайку блестящих тарелок в пушистые объятия кухонного полотенца. — А что? — невозмутимо спрашивает Поттер, словно не понимая, о чём я. — Нужно же решать что-то... В памяти невольно вспыхивает — это она мне тогда сказала. "Нужно что-то решать". Когда выпытала-таки у Гарри, что мы не собираемся возвращаться в Хогвартс на седьмой курс. Я не осмелилась сама признаться, до последнего врала и выкручивалась. Даже взялась отрабатывать список основных заклинаний, входящих в программу Ж.А.Б.А. по Чарам. Пропадала с учебниками у озера, чтобы избежать расспросов, хотя было ещё холодно, промозглый весенний ветер продувал шарф и забирался в рукава мантии, цепко пощипывая кожу на запястьях. Они тогда обветрились и покрылись цыпками, отвратительными такими, красными, и потрескавшаяся кожа шелушилась и сходила чешуйками. Прямо как у тех самых сказочных драконов. Джинни тогда придирчиво оглядела меня и извлекла из прикроватной тумбочки целую батарею различных баночек. Замучила меня, выспрашивая, что мне больше нравится, малина, клубника или облепиха, чтобы потом долго-долго втирать крем в мои, словно бы чужие, воспалённые от раздражения запястья. Глядя так, будто это ей больно, хотя мне совсем не было. Мне было страшно, потому что всё началось. То, что «до», было мотивировано любопытством и одиночеством, но тогда… она взяла меня за руку, легко, подцепив ладонь снизу, а сверху безотчётно поглаживая большим пальцем, выводя на коже вечные круги, круги, монотонные, убаюкивающие и одинаковые. Я сидела как истукан, леденея от понимания, что вслушиваюсь в каждое её касание, понимания, что сейчас она может делать со мной всё, что захочет, я готова на что угодно, чтобы длить… потому что Джинни могла бы гладить так — опустощающе, невыносимо сладко, не только… не только руки. Я представила, как она проводит по моей шее, по плечам, спине… и поморщилась. Глупая Поттер решила, что мне больно. — Но ты же правда рада? — горько спрашивает Джинни. Опять о ребёнке, лукотрус его задери. — Конечно, — я пытаюсь улыбнуться, и, что самое страшное, мне это удаётся. — Тогда поцелуй меня, — просит она, наклоняясь ко мне, зажмуривается, подставляя губы. Я сухо чмокаю Джинни в лоб и, словно извиняясь за своё поведение, стискиваю её ладонь в своих. Тёплая и в неизменных веснушках. Я касаюсь её как неведомого сказочного существа, неуловимого — хочется схватить, сдавить, чтобы почувствовать, и слишком хрупкого — пытаешься не шевелиться, чтобы не спугнуть. Она смотрит в моё упрямое, непроницаемое лицо и сдаётся. — Ладно, — шепчет, крепче сжимая мою руку. — Раз так… Но пообещай мне, что мы поговорим. Мы обязательно поговорим. Я поджимаю губы. — Гермиона! — яростно шепчет мне она. — Просто пообещай мне. Мы как-нибудь решим, мы обязательно… — Безмолвная пауза, в которую вплетены саксофон и хриплый голос — это Чарли поставил всем свой любимый джаз. — Мы выберемся. Мы придумаем что-нибудь обязательно. Просто пообещай мне, что мы поговорим, — как мантру твердит Поттер. — Что мы обязательно поговорим, — сбивчиво бормочет, пытаясь уткнуться носом мне в плечо, перегнувшись через стол. — Что мы будем говорить столько, сколько потребуется, пока мы не решим. Пока не поймём. Потому что я не могу, я правда не могу без… — Тебе нельзя нервничать, — мягко говорю я. — У тебя ребёнок, и любимый муж не вынесёт, если с ним что-то случится. — Ну вот и сделай так, чтобы я не нервничала! — она вскакивает, словно ошпарившись, зловеще скрежещет бесцеремонно отодвинутый стул. Вспыхнула за секунду, как спичка… как… как и всегда. — Просто зачем… — Джинни беспомощно опускается обратно и безвольно ложится на безупречно белую скатерть кухонного стола, подложив руки под голову. Лопочет куда-то в него: — Вот зачем ты такая жестокая. Каждый раз говоришь это… как тогда. Зачем заставляешь меня повторять, что я его не люблю?.. Ты же знаешь, что нет. Ты же знаешь, как ты мне нужна… и каждый раз одно и то же. А я смотрю на её спину. Нежную, бело-розовую, почти чистую, лишь пара медно-рыжих крапин у основания шеи озорно выглядывает из-под высокой причёски. И кусаю губы. В мыслях я уже давно вытащила из этой огненной копны все невидимки и шпильки, уткнулась носом в волосы, мучительно медленно втянув в себя их запах, поцеловала мягко эту беспомощно открытую спину и плечи… — Хорошо, я больше не буду, — словно во сне тяну я. — И я обещаю, что мы будем говорить столько, сколько захочешь. Но неужели ты правда думаешь, что у нас есть хоть что-то новое, что мы можем сказать друг другу?.. Что-то, что могло бы в мгновение ока вернуть время назад, всё исправить или вывести к цели, как волшебный клубочек в сказках?.. Джинни поднимает голову и кривится. — Я не думаю. Это ты слишком много думаешь. Слишком часто анализируешь и слишком сильно веришь в свои прогнозы. Этого я тебе никогда не говорила. Наоборот, только и восхищалась тем, какая ты умная. Только иногда «Превосходно» куда хуже, чем «Выше ожидаемого». — Зато Рон говорил мне об этом тысячи раз. — Рон — не я, — она морщит нос. — Да. Ты абсолютно права, дорогая моя Джинни. А я — не Гарри. Теперь ты видишь, где проблема? — Ты пообещала… — хмурится Джинни. — И я не отказываюсь от своих слов. — Поможешь мне подать десерт? — Хорошо… «… ведь ты же у нас теперь в положении», — красноречиво читается в моём взгляде, и Джинни театральным жестом всплескивает руками, словно бы говоря: «Вот уж на что я упрямая, но даже мне с тобой, Грейнджер, не сравниться…».