Alas!..

Странное и такое непривычное чувство в моей жизни — я действительно будто бы вижу себя со стороны, в строгом, но не старушечьем платье из тонкой бежевой шерсти. Мне нравятся и мелкие блестящие пуговички. И прическа — волосы собраны в высокий хвост, немного небрежный, но всё же производящий впечатление намеренно неаккуратного, современного. Мне нравятся мои мягкие кожаные туфли на небольших каблучках, зачарованных не цокать и не стучать. Ещё рано гордиться собой и поздравлять себя с успешным уроком, но я, кажется, уже немного горжусь. Я чувствую себя на своём месте, и, нет, речь не о пансионате. Дело не в том, что я делаю. И даже не в том, как. Для кого. Зачем. Я чувствую себя на своём месте внутри себя. Я не стала счастливей, в общем-то. Я скучаю по мужу. Я скучаю по Джинни и не хочу скучать ни по одному из них. Я удивлена, насколько не скучаю по Норе и насколько легко оказалось переехать в другую страну на новую должность в окружении незнакомцев — не сложнее, чем опустить ложку в воздушный пудинг. Дело не в том, насколько тут хорошо, а насколько там — было плохо. Насколько мои «умные», «правильные», «продуманные» решения тяготили. Насколько сладко было целовать Роуз Гаджен, и насколько горький комок подступил к горлу потом. Если бы я не сменила фамилию, из нас бы вышла отличная парочка правоборцев «Гаджен и Грейнджер». Или наоборот. Я даже не знаю, кого именно и как хотела защитить Роуз Гаджен. И совсем не знаю, зачем сижу и думаю об этом в перерыве на своем первом практическом и по совместительству первом открытом уроке, уткнувшись носом в книгу и делая вид, что читаю, хотя слова лежат на строчках непонятными символами, как нити шоколадного соуса на пирожном. Опять еда. Опять сладкое. Что поделаешь, овсянка за завтраком из-за волнения вызвала у меня лишь желание повозить в ней ложкой, снять застывающий верхний слой и переложить его в другой конец тарелки. И это я еще рассчитывала на пару-тройку наблюдателей, а не на полный класс представителей комиссии. В верхней чаше зачарованных песочных часов осталось меньше четверти песчинок, и ученики постепенно возвращаются и рассаживаются по местам. В Хогвартсе песочные часы в главном холле школы показывают общефакультетские баллы. Здесь у двери в каждом кабинете установлено по паре настенных песочных часов, для того чтобы засекать время урока и перерыва. Часы, разумеется, зачарованы так, чтобы преподаватель в любой момент мог задать нужное время. Например, увеличить перемену на пять минут, если дети устали. Или, наоборот, отвести для сложного задания больше времени, чем обычно. У Кристофера в кабинете Зельеварения вместо песка в часах капает из верхней чаши какое-нибудь зелье. Когда зелье меняется, тот, кто первым сможет угадать его название по внешнему виду и уровню вязкости, получает дополнительные баллы. Иногда Кристофер хитрит и наполняет часы неправильно сваренным зельем — например, в последний раз там было простое Дыбоволосное, но слишком слабое из-за того, что Кристофер положил туда крысиных хвостов вдвое меньше положенного и не довел до кипения. В результате вместо характерно-зелёного цвета у него получилась полупрозрачная, но всё же узнаваемая жидкость. Зелье отгадал Мэттью. Он, судя по всему, когда-то допустил ровно такую же ошибку, поэтому даже рассказал, что было сделано не так. А на прошлое первое апреля, говорят, в часах была «Кока-Кола». Дети из волшебных семей, правда, поголовно решили, что это доксицид. Лео, преподаватель по Чарам (для меня, разумеется, Лео, для детей — мистер Барнс), каждую пятницу подводит промежуточные итоги и разрешает самому успешному ученику всю следующую неделю менять перед уроком цвет песка в часах — как только заблагорассудится. Малиновый, кроваво-красный, изумрудный, бирюзовый, фиолетово-черный, золотой — да хоть под лак для ногтей. Доротея Бранд, кстати, так и делает. А однажды она сменила цвет песка на медно-рыжий, дескать, «Под цвет вашего имени, мистер Барнс». Берта, когда рассказывала мне об этом, так удачно спародировала восторженные, с придыханием, интонации Доротеи и так картинно закатила глаза, что я невольно рассмеялась. Нехорошо, конечно, преподавателю поощрять подобное поведение, но для таких-как-Берта такие-как-Доротея — красная тряпка для быка. Стоит вспомнить, как меня бесили эти пустоголовые, напыщенные идиотки типа Лаванды Браун, которые ни о чем, кроме как о мальчиках, шмотках и средствах для волос и думать не хотят. И, более того, считают, что это правильно. Считают, что живут полной и насыщенной жизнью. Но Доротея хотя бы упорная. Она не слушает мои лекции, но очень много времени проводит в библиотеке, изучая Чары. Как говорит Лео, такими темпами Доротея будет властвовать песочными часами до конца года, но при этом он смеётся и добродушно пожимает плечами. Потому что происходящее ясно как день. Когда Доротее в моменты уединения приходит в голову коснуться своей груди или живота, она представляет руки преподавателя по Чарам. Я это знаю. Я была влюблена в Локхарта на втором курсе, в двенадцать. Доротее пятнадцать. Лео тоже обо всём догадывается. Нужно быть очень спокойным мужчиной, чтобы не обращать внимание на то, что стал объектом фантазий девочки-подростка. Спокойным и мудрым, чтобы не заострять внимание на этой ситуации, и без того неловкой. Понимать, что это пройдет. Может, через год или два, но Доротею перестанет интересовать старый сорокалетний дядька и она будет вспоминать о нелепых чувствах к преподавателю с некой долей ностальгии и стыда. И непонимания, как её угораздило. Но мне всё равно неловко сразу за всех. И за Доротею, которой приходится контролировать и понимать свои чувства. И за Лео, который придумал затею с часами как интересное и веселое соревнование, а теперь вынужден наблюдать, как разрыв между настырной Доротеей и остальными только увеличивается. Если честно, мне хотелось бы, чтобы дети не считали себя такими взрослыми. Конечно же, от моего абсурдного желания ничего не изменится. Но в двадцать с лишним так ясно видишь, что подростки живут в каком-то абсолютно своём мире, где роман между шестнадцатилетней девочкой и преподавателем мало того, что возможен, так ещё и история эта — со счастливым концом. Я, как и Доротея, как и Берта, мнила себя очень взрослой, а в глазах той же МакГонагалл наверняка выглядела наивным и импульсивным ребенком. Я считала строгую учительницу ничего не понимающей и старомодной, а МакГонагалл молчала — помнила. Как мучился её отец — магл-пастор, вынужденный скрывать от всего прихода, что его жена — ведьма. Как Распределительная шляпа целых пять минут не могла определиться с факультетом для юной Минервы, мучаясь между Рейвенкло и Гриффиндором. Насколько отчаянно Минерва любила квиддич — в одном из матчей получила сотрясение мозга и сломала сразу три ребра. Как, приехав после окончания школы погостить к родителям, влюбилась в магла. И сбежала на следующую ночь после помолвки, зная, что не вынесет жизни без волшебства. А потом вышла замуж за бывшего начальника, который погиб от укуса ядовитой тентакулы через три года после свадьбы. И это пока Том Реддл подрастал и лепил крестражи. Теперь пришла моя очередь. Я смотрю на этих детей… И тоже молчу. Я ничего не могу для них сделать, потому что вмешаться — значит сделать хуже. Может быть, я и не старая и придирчивая волшебница в огромной шляпе, но моей мудрости едва ли хватает для себя самой. И то, если хватает. Раньше мне казалось, что любой хороший учитель должен искренне интересоваться учениками и воспринимать их как друзей. А сейчас выходит, что интерес, если он взаимный, — обоюдоострый ножичек. Я невольно вляпываюсь в детей и заляпываю их собой. Тем из них, кому я нравлюсь, просто не хватает уровня критичности, они всё впитывают как губка, «Потому что миссис Уизли так говорит!» И это происходит с непредсказуемым результатом. Та часть меня, которая Грейнджер, просто ненавидит непредсказуемые результаты. Впрочем, Уизли тоже не в восторге. МакГонагалл было легче — она вела Трансфигурацию в школе для обычных волшебников. Я очутилась в пансионате для, скажем так, поздноодарённых проблемных подростков. С курсом магического права, где гораздо сложнее лавировать между законом и голосом разума. Вспоминая Шерелль… Я ей в чём-то завидую. Для неё изнывающая от жажды собака важнее бумажки со Статутом секретности. И Шерелль отказывается понимать последствия — что эта собака сдохнет одной из первых, когда начнётся магло-магическая война, если маглы о нас узнают. Мне хотелось бы быть оптимисткой и предсказать всеобщий мир и взаимное сосуществование магов и маглов, а еще аппараты по раздаче бесплатного мороженого и сахарной ваты всем желающим. И я, как и Шерелль, тоже не хочу верить, что это совсем невозможно. Но голос внутри каждый раз настойчиво шепчет: «Почему же, вполне возможно. Только потом, после — для тех, кто выживет». И если за пятнадцать лет, что я провела в волшебном мире, он очень изменился — от хрупкого равновесия к новой войне и снова к равновесию… То мир маглов трансформировался до неузнаваемости. Мне некомфортно навещать родителей — я совсем не понимаю, что маглы делают со всеми этими приборами и зачем. Раньше Сектор по борьбе с незаконным использованием изобретений маглов состоял из трёх волшебников во главе с Артуром Уизли и пару раз в месяц усмирял плюющийся водой унитаз или прыгающие мусорные баки. Сейчас сотрудники отдела обязательно должны разбираться в электронике и пользуются дезиллюминационными чарами едва ли не чаще мракоборцев — кругом камеры. На улице, в домах маглов, на крышах. И пока изучение мира маглов — всего лишь рабочая обязанность, дело идёт хорошо. Но стоит хоть кому-то из отдела увлечься магловскими технологиями так, как Артур Уизли когда-то изучал тостеры, всё — «Мы все умрём, маглы захватят мир» и тому подобное. Так что, может быть, я и Шерелль как раз из тех, кому в светлом будущем из приятно холодящих лакомств вместо мороженого достанется могильная плита. И именно поэтому в тестировании на министерскую должность есть вопрос, номер которого я помню до сих пор — 24, часть Б. «На ваших глазах на оживлённой улице магла сбивает автомобиль. Вы должны: a. Прибегнуть к волшебству, пусть и рискуя быть обнаруженным, так как это чрезвычайная ситуация, речь идёт о спасении жизни. b. Не прибегать к волшебству, даже если речь идет о жизни магла, так как нарушение Статута о секретности может иметь чрезвычайные последствия». Правильный ответ — понятно какой. Шерелль бы не понравилось. Мне не понравилось тоже. Но мне казалось жизненно важным получить место в коллегии Визенгамота. А еще казалось, что нужно просто поставить галочку, ведь выбрать «наименьшее из двух зол» тоже можно считать правильным ответом. Выбирать наименьшее из двух зол так быстро способно стать жизненным принципом. Ответить взаимностью, чтобы не остаться в одиночестве. Скрывать измены, чтобы никого не расстраивать. До крови закусить губу и перейти на другую сторону улицы... — Миссис Уизли. — Ко мне подходит Мика, и я убираю книгу в сторону — всё равно урок вот-вот начнётся. — Миссис Уизли, — продолжает он, низко-низко наклонившись ко мне, — у меня идея. — А почему шепотом, Мика? — спрашиваю я. — Потому что это предложение может не очень понравиться остальным. — Кажется, под «остальными» он имеет в виду в том числе и комиссию. Но, зная Мику, он мог решить таким способом привлечь к себе внимание. — Не нужно обращаться к родителям погибших детей за показаниями. Родители тут не пострадавшие, а участники какой-то истории и всё равно ничего плохого в адрес больницы и Маргарет Селвин не скажут. — Почему ты так считаешь? — удивляюсь я. — Потому что Элин права. Не может быть так, чтобы родители всех шестерых детей молчали, отказавшись от любых претензий. Потому что… — Мика замолкает и оглядывается. Не знаю, произошло это случайно или Мика осознанно провернул свой хитрый замысел, но его, не перебивая и затаив дыхание, слушает весь класс. — Давайте продолжим урок на местах, — предлагаю я, и, когда все рассаживаются, прошу Мику повторить то, что он сказал мне, и закончить мысль. Разумеется, закончить мысль ему не дают. В классе поднимается шум, и, что самое странное, почти все согласны с Микой. — Я же говорю, им просто заплатили! — гнёт свою линию Мэттью. — Если так, то нужно выбрать самую благородную семью, какой-нибудь чистокровный род. Может быть, кто-то из них после стольких лет стал относиться к ситуации по-другому. И расскажет, как всё было на самом деле. Может быть, кто-то переехал в другую страну и не боится Министерства, — резонно предлагает Гийом. Мика чуть не плачет и смотрит на меня, будто бы упрекая. «Я же говорил, миссис Уизли, что меня не поймут и опять перебьют». — Предлагаю дослушать Мику, — говорю я. — А потом мы дадим слово всем желающим и определимся, что делать. — Моя идея состоит в том, — неохотно продолжает он, — чтобы заранее изучить эти семьи. Наверняка можно найти сходства. Или различия — это тоже важно. По поведению родителей мы должны предположить, что они прекрасно знают, что произошло с их детьми, даже если это и были несчастные случаи. Нет никакого смысла расспрашивать их без подготовки. Можно притвориться, например, репортёром из «Придиры» и посмотреть, как они отреагируют на самые неудобные вопросы. Ну да, Мике лишь бы в кого-нибудь перевоплотиться и сыграть роль. — Это хорошая идея, — отвечаю я. — Но, к сожалению, мы не можем так поступить. Во-первых, любые сведения, полученные обманным путём, не будут рассмотрены в суде. Во-вторых, репутация обвинителя сильно пострадает, если станет известно, что сторона обвинения прибегала к хитростям и уловкам. — Кстати, а кто обвинитель? — вдруг спрашивает Берта. — Если Мириам мертва. Чтобы завести дело, кто-то должен был подать на Маргарет Селвин в суд. — Пока в учебных целях будем считать, что Ксенофилиусу Лавгуду удалось меня заинтересовать, — улыбаюсь я. — Кто хочет что-то добавить? — Если уж мы взялись за родителей, то стоит собрать сведения и о погибших детях, — говорит Элин. — К сожалению, о детях известно крайне мало, но вся информация, которую мне удалось найти, находится на листке под номером пять. О родителях — свиток с номером шесть. Как договорились, ищем сходства и различия. И то, что кажется необычным или подозрительным. У вас пятнадцать минут. С утра мне было страшно, потом — казалось, что я молодец и всё сделала правильно, а теперь снова страшно. Что если комиссии не понравится урок? Покажется слишком сложным или избыточно перегруженным информацией? Что если не понравится — детям? Они уже очень-очень близки к разгадке, и она может напугать или шокировать. Я сама не далее, как полчаса назад, рассуждала, что не нужно детям быть слишком взрослыми, не нужно им заталкивать в глотку взрослую жизнь, даже если они сами свято верят, что готовы к ней. Чушь. Не готовы. Им всё равно придётся рано или поздно отвечать на неудобные и неуютненькие вопросы типа того самого, номер двадцать четыре в части «Б», только не на бумажке, где обведенный чернилами кружочек ничего не решает, а в реальности. — Так странно, — наконец говорит Мэттью и поднимает руку. — Что именно? — спрашиваю я. — Ну вот Гийом предлагал найти какой-нибудь чистокровный род. А они здесь все чистокровные… — Я даже некоторые фамилии слышал! — подтверждает Гийом со знанием дела. — Моя бабка точно дружила с кем-то из Макмилланов и хвасталась знакомством с Розье. — Продвинутая она у тебя, — шутит Мика, поддразнивая Гийома за то, что тот при каждом удобном случае вспоминает о своей чистокровной бабушке. — То «Придиру» выписывает, то вот теперь знакома с семьями пострадавших. — На него не обращают внимания, и Мика обиженно замолкает и отворачивается к окну. — Миссис Уизли, — Лили поднимает руку. — А драконья оспа очень опасная? — Я бы так не сказала. У кого-то она вообще проходит со временем сама, но, конечно, лучше обратиться в больницу. Драконья оспа опасна для совсем маленьких детей и для взрослых, не переболевших в детстве, потому что может вызвать осложнения, вплоть до смерти. Но в целом от неё давно и успешно применяется особая сыворотка. — А Маргарет Селвин могла эту сыворотку как-то испортить? Хранить неправильно, например. Или не использовать вообще и, ну я не знаю, продать потом? — предполагает Мэттью. — Думаю, Мириам Страут подозревала нечто подобное. — Неубедительно. Больница предпочла свалить вину на Мириам Страут, которая была под действием Империуса, но решила выгораживать целительницу, которая систематически пренебрегала обязанностями, из-за чего умерли шестеро? — Берта морщит лоб. — Шесть случаев за столько лет — вроде бы не так уж и много. Но даже без сыворотки большинство этих детей не должны были умереть. Вы же сами сказали, миссис Уизли, что драконья оспа опасна только для совсем маленьких, — говорит Элин. — А здесь дети уже достаточно большие. Восемь лет, девять, ещё девять, семь, десять, снова восемь… — Она отодвигает список с именами умерших детей в сторону. Все примерно одного возраста. — На этой фразе Элин настороженно замолкает. До разгадки осталось совсем чуть-чуть. — Сквибы, — просто говорит Гийом.