Alas!..

Элин никуда не убегала — забилась в конце холла в нишу между арочными сводами, напротив окна, и плачет там болезненным клубком. Я подхожу к ней и, подобрав полы платья, сажусь на корточки рядом. — Из. Извините, м-миссис Уизли, — выдыхает Элин сквозь рыдания. — Я… Я ис-испортила вам ур… Урок. — Ну что ты, — отвечаю я. — Вовсе нет. Очередная нелепость авторства жизни — больше всего проблем создает тот, кто больше всего боится их, эти проблемы, создать. Я беру Элин за плечи, стараясь не сжимать и не касаться кожи. От прикосновений, которых Элин считает, что не заслуживает, она покрывается ожогами, будто у неё аллергия на доброту. — Элин, — как к ребенку обращаюсь я. — Сейчас мне нужно вернуться и закончить урок, но я не хочу оставлять тебя здесь одну. Пойдем, я отведу тебя в медпункт. У тебя все ладони опухли и в кровоподтеках, пойдём, — обращаюсь я к ней, как ко взрослой. Конечно же, мы обе знаем, что из медпункта Элин просто так не выпустят, пока она не успокоится. А после ей придется снова посещать штатного психолога, потому что на этот раз произошло то, чего не должно происходить с воспитанниками пансионата. Элин потеряла над собой контроль — пусть всего на секунду, но это случилось. Здесь Элин в безопасности. В реальной жизни ей, возможно, будет некому помочь, поэтому ей нужно научиться справляться самой. Перед тем, как войти в класс, я проверяю, всё ли в порядке с платьем, и нахожу несколько капелек крови на подоле. Я не знаю, откуда они, и убираю их заклинанием, надеясь, что других нет. В классе на удивление тихо. Я про себя пересчитываю детей по головам — все на месте, кроме, разумеется, Элин. Мика смотрит на меня с надеждой, которая тут же гаснет, когда он видит, что я возвращаюсь одна. — С Элин всё в порядке, — улыбаюсь я. — Давайте продолжим урок. — Я всё ещё считаю, что Маргарет поступила правильно, — говорит Шерелль, словно подводя точку дискуссии, и обводит остальных взглядом, будто они с ней только что спорили. Вероятно, так и было. — При чем здесь это. — Берта морщится. — Она закон нарушила. Ну да, вроде бы делая доброе дело. Но Маргарет Селвин прекрасно знала, на что идет. — Почему она не отказалась? — поддакивает Мэттью. — Как я понял, её вообще никто не заставлял этим заниматься. — Может быть, она сначала согласилась помочь с усыновлением. А потом к ней обратились снова. И снова. А потом пришел какой-нибудь чистокровный волшебник и сказал, что знает о её манипуляциях и расскажет руководству больницы, если она не поможет решить другую его проблему, — отвечает Шерелль. — И ей нужно было отказаться. Отказаться, понимаешь? Пойти к начальству первой, раз там все такие хорошие и понимающие. Может быть, и чистокровный волшебник бы после этого себя поскромнее вёл. — Мэттью пожимает плечами. — Судя по датам — маловероятно. Шестидесятые, семидесятые… Как раз первый расцвет Того-Кого-Нельзя-Называть, — говорит Гийом. — Того-Кого-Нельзя-Называть? — шепотом интересуется Лили. Вот, мы договорились до Волдеморта. Гийом, разумеется, про него знает. Берте я кое-что рассказывала. Знают ли остальные? Наверняка что-то слышали, но не больше, чем «Был в Англии такой злой волшебник, но его победил Гарри Поттер, а наша учительница, миссис Уизли, — его лучшая школьная подруга». Мне нет и тридцати, моя жизнь — всего лишь легенда для подрастающего поколения, которому, если честно, плевать на это всё. — Это старая фраза, которую раньше использовали, чтобы не произносить имя самого темного волшебника в Британии. Он называл себя «Волдеморт», но на самом деле у него было обычное имя для волшебника из смешанной семьи — Том Реддл. Было несколько причин, почему волшебники предпочитали такую замену. Во-первых, имя Волдеморта связано с очень тяжелым периодом для всех Британских островов. Когда он пришел к власти, его боялись настолько, что предпочитали лишний раз не упоминать. А во-вторых, на имя отзывались определенные чары — если кто-то произносил его в открытую, об этом сразу же узнавали сторонники Волдеморта, обладавшие особой меткой. Поскольку Волдеморт считал, что маги — превосходящая раса, и поэтому должны править другими магическими существами и маглами, мы должны признать, что Маргарет Селвин могла находится в особых обстоятельствах. — Так это была почти война? — спрашивает Мэттью. — Можно сказать и так, да. — Я читал как-то в книжке о войнах, что не все преступления в военное время считаются преступлениями. Ну то есть, если ты сражался с кем-то и убил человека, тебя потом не осудят за убийство. Может быть, случай Маргарет как раз такой. — Что-то детоубийство не похоже на «такой случай», — фыркает Берта. — Ну мы же выяснили, что Маргарет никого не убивала, просто нарушала закон. А закон был тогда на стороне тех, кто считал, что убить сквиба — чуть ли не благое дело. — И что это даст? — Лили пожимает плечами. — Если оправдать Маргарет, все дети, которых она спасла, вместо того чтобы убить, в опасности. — Это правда, — кивает Гийом. — Я же говорю, нехорошая ситуация. И сама Маргарет, кстати, тоже в опасности. Волшебники, которым она помогла, наверняка крайне обеспокоены тем, что об этой истории вспомнили. Потому что, когда правда раскроется, их тоже осудят как преступников. Если докажут. Но даже если и нет — такого пятна на репутации всё равно ни один чистокровный род не может себе позволить. Может быть, слишком смело с моей стороны начинать практические занятия о магическом законодательстве со случая, когда ты растянут между правильным поступком и правильным решением, как между двумя валиками на дыбе. «Здравствуйте, дети. Это урок магического законодательства. И урок этого урока состоит в том, что сейчас мы это законодательство нарушим, потому что у нас нет другого способа сохранить равновесие и, очень вероятно, чью-то жизнь». Проблема в том, что, если у тех же Флинтов или Эйвери возникнут свои подозрения, что Маргарет могла их обмануть и не завершить обещанное, им никто не помешает где-нибудь через пару лет выпытать из неё правду в тёмном переулке. Я не могла исключить возможности, что кто-то даже обрадуется. Снимет тяжесть с души и вздохнет спокойно. Честь рода сохранена, ребенок цел и живет с маглами припеваючи. Люди всё же не чудовища. Но и другой возможности я исключить тоже не могла. И из буквы закона превратилась в простую женщину на скамейке в парке. С давно остывшим чаем в бумажном стаканчике и плачущей Маргарет Селвин рядом. — Вот так и закончилась эта история, — отвечаю я на невысказанный вопрос, которым пронизана тишина в классе, раздавая каждому по номеру «Ежедневного пророка». «Оправдана! — Слушание по делу Маргарет Селвин не нашло доказательств её причастности к детским смертям», гласит заголовок. Прочитав его, Берта хмыкает. — А что? — будто бы поддразнивает её Шерелль. — Там абсолютная правда написана. Мириам Страут обвиняла Маргарет в том, что из-за неё умерли дети. Слушание постановило, что это не так, потому что это действительно не так. — И улыбается. — Это правильно, — со вздохом говорит Гийом. — Неправильно, но правильно. — Да уж, — недовольно пожимает плечами Берта. — Это ровно то, чего хотела Мириам Страут. Она хотела наказать убийцу. Убийцы не было. — Ничего себе «не было», — Берта смотрит на Лили как на флоббер-червя. — А все эти чистокровные волшебнички? Убили своего ребенка и живут себе спокойно. Ну да, в этом случае «убили». Но суть не меняется. Если бы вместо Маргарет им попалась более сговорчивая целительница, слушание по делу пересчитывало бы трупы. — Ну и тогда целительницу бы наказали, — примирительным тоном говорит Шерелль. — Ага. А родителей бы — нет. Так всегда бывает. Закон наказывает того, кто сделал, а не того, кто на самом деле стал причиной. Извините, миссис Уизли, — зачем-то извиняется Берта и поджимает губы, будто показывая, что далее намерена покорно молчать. — К сожалению, у нас осталось совсем мало времени до конца урока. Но, я уверена, мы обязательно ещё обсудим какие-то моменты на следующем занятии. Поэтому в качестве дополнительного домашнего задания, если интересно, предлагаю подумать, как бы поступили вы на месте участников этого дела и почему. Ну и поскольку мы, как несостоявшаяся сторона обвинения, полностью проиграли сегодняшнее дело, предлагаю оставшееся время потратить на утешительный приз. — С этими словами я достаю спрятанную на подоконнике за шторой у моего стола огромную коробку с пирожными. По классу проходит восторженный гул. Изначально я попросила Элин помочь мне с чаепитием, но теперь приходится заручиться помощью Шерелль и Лили. Они помогают достать из шкафа сервиз и расставить чашки, пока я кипячу заклинанием воду и завариваю чай. Уроки жизни не такие горькие, если заесть пирожным, — это факт. * * * Элин похожа на запертого в клетке зверя. Я заглядываю к ней после занятий с заботливо припасенной ежевичной корзиночкой и парой медовых эклеров — один персонально от Мики, пытаясь удержать в голове ворох возможных ответов и утешений, на случай если Элин снова начнёт извиняться. Она не извиняется. — Вы должны поговорить с ними, миссис Уизли, — заявляет она мне с порога, едва ли не втаскивая внутрь. — Вы должны всё им объяснить. — Что случилось? — спрашиваю я, растерянно замерев посреди комнаты с блюдцем, на котором под салфеткой лежат пирожные. — Они считают, что это из-за переутомления. Стресс, комиссия, вот это всё. И оттого, что на меня свалилась куча дел. Теперь я на принудительном отдыхе. Мне запретили помогать Ирме. Как раз когда она больше всего во мне нуждается. Как по мне, это самое правильное решение, которое только можно было принять, но я не знаю, как сообщить об этом Элин, да и сейчас она всё равно не поймет. — А что я должна сказать, Элин? — спрашиваю я. — Ну вы же видели, как всё было. Это просто… Похожие образы. Воспоминания. Мика сказал о том, что ребенка можно утопить. И уточнил ещё потом. В красках. Это не из-за усталости. Как по мне, как раз из-за неё. Ты постоянно сконцентрирован на более важных вещах, которые нужно успеть вовремя или не забыть сделать. И в какой-то момент внимание будто истончается, размазывается, а напряжение находит выход в мелочах. Пятно на платье. Муж не так похвалил. За окном второй день льет как из ведра. В книге умер любимый герой. Сережки с витрины кто-то купил до тебя. И вот ты уже не Гермиона, а эмоциональный фарш — фаршу больно и водоворотно до головокружения, куда ни ткни. — Мике очень стыдно. Он просил передать тебе пирожных. Элин кивает. — Я поговорю с ним. Помогите и мне, миссис Уизли. Вы же такая добрая и всё понимаете. — Элин, я боюсь, что сейчас я понимаю совсем не то «всё», которое тебе хочется, — вздыхаю я и ставлю пирожные на столик у окна. Элин поджимает губы, и я спешу объяснить: — Вся моя репутация не стоит мнения даже одного психолога, не то что нескольких. Я опекун, не преподаватель — у меня нет необходимого образования. И могу быть лично заинтересована в том, чтобы этот эпизод посчитали несерьёзным. Чтобы он не имел последствий. Именно так это может выглядеть, если я вдруг полезу заступаться за тебя со своим абсолютно некомпетентным мнением. Хочешь мой совет? Я бы поступила по-другому. Попыталась бы показать, что ценю мнение психологов и учителей, отношусь ответственно к их рекомендациям. Старательно соблюдала бы режим до конца недели, а потом попыталась бы его смягчить. Вру, конечно. Я бы пошла прямиком к Ирме и, используя все известные мне методы и средства, попыталась бы выторговать более выгодные условия. Чтобы мне оставили хотя бы часть обязанностей — а я бы каждый день выполняла специальные домашние задания для психолога. Что угодно. И уж точно не сидела бы беспомощно в комнате, плача и надеясь на спасительную миссис преподавательницу. — И вы думаете, получится? — кисло спрашивает Элин. — Попробовать стоит. — Ох, садитесь, пожалуйста, миссис Уизли, — спохватившись, говорит Элин, отодвигая для меня стул. — Я как всегда всё испортила. — Она кладет ладонь на лоб в горестном жесте. — Надеюсь, у вас не будет из-за меня неприятностей. Я… Я не знаю. Я очень стараюсь, но у меня ничего не выходит. Я сажусь. Элин поворачивается ко мне спиной и достает из стенного шкафа чайный сервиз. Кажется, им давно-давно не пользовались. Мне очень хотелось бы помочь Элин, но есть вещи, которые ты просто не в силах изменить. А ещё я не злюсь на неё, но всё же… злюсь? Я бы с радостью сказала, что всепрощающая миссис Уизли преисполнена только чистой, незамутненной жалости по отношению к девушке, которая так страдает. Но нет. Мой идеальный урок не удался, потому что в конце всё пошло не так. И это из-за Элин. У пансионата могут быть проблемы. Мне, может быть, придется пережить несколько неприятных часов, выслушивая мнение комиссии о моих ошибках, которые нужно будет как-то исправить. Мерзкая ситуация. И попытки ни словом, ни жестом, ни случайным движением не выдать моего недовольства тоже выматывают. Может быть, стоит честно высказать Элин мои претензии? И кем я тогда себя почувствую? Свободной дланью справедливости или бесчувственной свиньёй? Или одновременно и тем, и тем? Такое вранье, что у взрослых есть правильные ответы — эдакая связка ключей к загадкам жизни, которыми можно дразняще позвякивать перед носом у подростков, намекая, что гораздо лучше них понимаешь, что происходит. Я совсем не психолог, но, если бы меня спросили, я бы предположила, что Элин чего-то очень боится и, одновременно, получает какой-то положительный эффект от своих травмирующих всплесков магии. По ней не скажешь, что у неё есть мечта помимо «отмотать время назад и вернуть всё как было», и это совсем не то, что заставляет двигаться вперед. Элин ни разу даже не намекнула, что бы хотела делать, когда покинет пансионат. Может быть, открыть школу рисования? Стать художницей? Учителем? Она наверняка не знает, где бы хотела жить — среди маглов или среди магов. И даже если Элин планирует и дальше помогать в пансионате, это явно не цель. Цель — сделать всё, что угодно, но только не вылезать из уютной скорлупы. И одно дело, если скорлупа действительно уютная. А если ты постоянно ходишь в синяках и ожогах и боишься слово лишнее сказать, чтобы не заполучить ещё парочку, о каком душевном равновесии может идти речь? Нет, речь идёт только о том, что там, за стенами пансионата, и там, в стенах собственной черепной коробки, бродят такие страхи, что по сравнению с ними синяки и ожоги — как ласковые поцелуи. Как бы мне ни нравилась Элин, как бы я ни восхищалась её трудолюбием и талантом — а талант у неё совершенно точно есть, — мне сложно воспринимать её реакцию на происходящее как-то иначе, чем неловкой попыткой сбежать от реальности. Это странно. Я уверена, что Элин не должна злиться или огорчаться, но при этом сама злюсь на неё и расстраиваюсь из-за неё абсолютно по тем же причинам. Если я — взрослая, в общем-то, тётенька, наблюдающая за ситуацией со стороны, — не в состоянии соответствовать собственным принципам, то как может Элин? — Я перепробовала всё. — Элин достаёт из шкафчиков сразу четыре банки из темного стекла и добавляет из каждой по ложке в заварочный чайник. Я узнаю только тертый имбирь и сушеную облепиху. — Медитация. Расслабление. Гипноз. Магическая фиксация. — Перемещение негативных эмоций в предмет? — Да. И позитивных тоже, чтобы вспоминать о них, когда тяжело. Я даже научилась создавать телесного патронуса. Я согласилась, ещё когда здесь работал другой психолог, на проработку воспоминаний в Омуте памяти, после чего мне стало только хуже. Я всё делаю. И ничего не могу. Только всех расстраиваю. Элин садится напротив меня и угрюмо кладёт голову на руки. — Но ведь нельзя прожить жизнь и ни разу никого не расстроить. Пытаться быть для всех хорошей — затея, обреченная на провал. Кому-то ты не будешь нравиться просто так, хоть наизнанку вывернись. — Я знаю, — вздыхает Элин и встаёт, чтобы разлить по двум чашкам травяной напиток. От него головокружительно пахнет, а на вкус он тёрпкий и согревающий, будто лежишь в ванне с ароматическими маслами и горячая вода приятно обволакивает тело. — Какая изумительная штука! — искренне говорю я, наклоняясь прямо к чашке и снова принюхиваясь. — Я так рада, что вам понравилось, — улыбается Элин, забыв о своих невзгодах. — Люблю составлять травяные напитки, они мягче влияют на нервную систему, а на мою нервную систему лучше не влиять лишний раз. Так что в чае и кофе приходится себя ограничивать. Спиртное вообще нельзя. Но это небольшая потеря — как по мне, алкоголь такой мерзкий на вкус, даже вино. А вот кофе я бы каждое утро пила, хотя бы по чашечке. Но я позволяю себе не больше пары чашек в неделю. В остальное время я завариваю себе цикорий, но пью его тоже из маленькой кофейной чашечки. Так можно почти всерьёз поверить, что это кофе. Сам цикорий не такой вкусный, конечно же. Простите, миссис Уизли, я, как понервничаю, становлюсь такой болтливой… Не со всеми, конечно, но с людьми, которые мне нравятся или которым я доверяю. Обычно мои изляния достаются мисс Кристиансен. Вам, наверное, совсем не интересно. — Я бы с удовольствием узнала у тебя рецепт как минимум вот этого чуда, — говорю я, показывая на чашку. — Конечно! — Элин вскакивает с места. — Там всего четыре ингредиента и сахар. Я сейчас напишу. Мне кажется, я начинаю что-то понимать в поведении Элин. Вот сейчас она абсолютно искренне и очень вежливо намекнула, что я имею полное право находить её рассказы и её жизнь скучными и неинтересными. Но что она хотела этим сказать? Это звучит как заочное оправдание. А что, если мне всё нравится? Я должна, всплеснув руками, протараторить принятую в таких случаях банальность: «Ну что ты, мне очень интересно!»? Или устыдиться своего вкуса? Раз уж сама Элин предполагает, что не заслуживает моего внимания. Не знаю. Может быть, я преувеличиваю из-за того, что произошло на уроке, и в любой другой день не обратила бы на эту фразу никакого внимания. Может быть, на свежую голову у меня лучше получится проанализировать ситуацию. Сейчас я слишком устала и хочу спать. Вместе с рецептом Элин предлагает мне маленькую баночку с уже смешанными ингредиентами её травяного напитка. Я не отказываюсь.