Alas!..

Я поднимаюсь в свою комнату, чтобы немного отдохнуть, разобрать почту — там всего два письма — и почитать перед ужином. За окном осеннее многоцветье окончательно сменилось осенним унынием. Скоро Рождество, до него меньше двух месяцев. Джинни должна родить в январе. Эта мысль — будто липкие синие нити жвачки «Друбблс», я в ней вязну. Но, странное дело, не задыхаюсь. Дышится мне ровно так же, как и минуту назад. Возможность за пару месяцев отпустить чувство, которое держало меня годами, кажется даже какой-то несправедливой. Словно я зря мучилась всё это время, словно ничто не мешало мне освободиться раньше и словно я — большая врунья. Потому что настоящие чувства не проходят, их можно вырвать из себя только вместе с жизнью, выпустить в окно и полететь за ними следом. А значит, все эти страдания были страданиями по иллюзии в моей собственной голове. Конечно же, это неправда. Но эта ужасающая лёгкость, с которой я сейчас вспоминаю о Джинни, — первое пятно ржавчины на блестящем металлическом щите, который скрывал мою боль от окружающего мира. Мне страшно, потому что в эту самую секунду я никого не люблю, и поэтому свободна как воздушный шар, выскользнувший из детской ручки, мчащийся наверх, в небо. Мне страшно, потому что я знаю, что происходит с такими шариками совсем-совсем высоко, в километрах от земли — из-за разницы в давлении их разрывает на несметное количество кусочков. Я разжигаю огонь в камине и подхожу к окну. Долго-долго смотрю туда, на мокрые бурые листья, на болезненно-зелёную траву под ними и на облака. Только по движению облаков можно понять, что время существует и что оно неостановимо движется вперёд, даже если всё вокруг замерло. С крыши на отлив под окном изредка капает, но это от влажности в воздухе, дождя нет. В такие моменты я резко перестаю понимать, кто я. Зачем я. Куда иду. Периоды сомнений сменяются неделями затишья, но потом всё повторяется снова, и неважно, что я каждый раз придумываю себе в оправдание. Могу придумать цель, могу — глобальный смысл, могу — глобальную бессмысленность, отчего на время легче любить себя как есть и получать удовольствие от жизни. Можно, конечно, оправдаться тем, что я бросила семью и друзей, приняв сомнительное карьерное предложение, и теперь не знаю, что с этим делать. Но можно и не оправдываться — в любой другой ситуации мне не стало бы легче. Я столько сил потратила на подготовку практического занятия, что теперь в голове абсолютно пусто. Я придумала себе дело — зайти к Элин, а сейчас до ужина ещё несколько часов, и мне патологически нечем заняться. Я сажусь в кресло у камина и, приманив заклинанием плед с кровати, закутываюсь с головы до ног. С крыш размеренно капает. Пламя за решёткой гудит, и поленья тихо потрескивают, будто перешёптываются о чём-то. Я в чёрном. И на голове у меня тот же самый платок. Сейчас я узнаю его — он мамин. Она его не любила и надевала всего пару раз, но я запомнила. Мне было лет шесть, и мама казалась такой взрослой. Сложно было поверить, что я тоже когда-нибудь вырасту, а не останусь навсегда её маленькой девочкой, которую так легко взять на руки. Потом, когда на седьмом курсе мне пришлось стереть родителям память, я взяла платок с собой, зная, что мама совсем не будет переживать о пропаже. Оглядевшись, я понимаю, что ничего не изменилось. Та же улица, те же отражения фонарей в лужах на асфальте, тот же холод, тот же парк. На этот раз я узнаю и парк, только это лесопарк скорее — Хампстед-хит. Не сказать, чтобы я часто тут бывала. В квартале от родительского дома находилась приходская церковь, и от остановки напротив сюда ходили автобусы, но маленькой одну меня, разумеется, не пускали. А потом, после Запретного леса и окрестностей Хогвартса, Хампстед-хит казался слишком городским и вообще не настоящим лесом. Я растерянно смотрю по сторонам и не понимаю, как могла не узнать это место в прошлый раз, в прошлом сне. От осознания, что сейчас я тоже сплю, я вздрагиваю и просыпаюсь. Горящий камин прогрел комнату, и я сбросила с себя плед. За окном темно, а значит, я проспала как минимум час. Я беру со столика у кресла кружку и, сполоснув её заклинанием, снова наполняю водой. Из-за пересохшего горла вода кажется скользкой и не приносит облегчения. Кто бы что ни говорил, это ненормально. Эти сны — не нормальные, у меня таких никогда не было. Наверное, я даже не смогу конкретно объяснить, в чём странность. Не считая того, что дальше в сюжете этого сна меня ждёт встреча с Лорой Уэбб, которая внезапно оказалось совершенно реальным человеком. Я бы сказала, что эти сны кажутся более реальными, чем комната, в которой я сейчас нахожусь. До ужина ещё час, и я иду принять душ, чтобы смыть с себя и воспоминания о том, как прошёл день, и морок сна. Скорее бы Айна сдержала своё обещание и присмотрела для меня книги. Конец недели почему-то кажется совсем далёким, гораздо дальше от сегодняшнего вторника, чем я могла себе представить. Между тем, меня ждёт ещё одно испытание — скоро я начну получать отзывы о моем открытом уроке от членов комиссии. Чтобы не слишком привлекать к себе внимание за ужином, я надеваю простую белую блузку и длинную тёмно-серую юбку. Юбку приходится удлинить чарами — почем мне знать, в каком настроении сегодня Изольда Каннингем. Это так странно. Вот ты — совсем взрослая, самостоятельная женщина, и уже не нужно носить факультетские мантии с нашивкой или значок старосты. У тебя даже формы на работе нет, потому что ты всего лишь опекун. Но при этом стандарты в длине юбки всё равно следуют за тобой, как собственная тень. Кто тут будет смотреть на мои ноги? Пятнадцатилетние мальчики? Так они будут смотреть на всё, если только не запихнуть меня в мешок. И на соседних девочек будут смотреть. Я прихожу очень рано, за столом сидят только Элин, а из преподавателей — Сельма и Кристофер. Кристофер приветливо улыбается мне, а Элин едва кивает и тут же склоняется над тарелкой. Она ест сливочный суп так, будто всерьёз приняла решение обеспечить организм необходимыми калориями, и старается лишний раз не смотреть вокруг. Когда Элин встаёт, чтобы положить себе овощное рагу с курицей и картофельным соусом, Кристофер наклоняется ко мне и говорит — тихо, так, чтобы не услышала Элин: — Я по случайности узнал, что произошло у вас сегодня на уроке. Бедная девочка, ей так не везёт. — Он вздыхает и поправляет очки. — Не переживайте, миссис Уизли. Всякое случается. — Ещё бы, — вторит ему Сельма. — С особыми детьми никогда и ничего не идёт по плану. Это нормально. Я рассказывала вам о Ван дер Стрейкере, миссис Уизли. Но тогда обошлось без травм и без жертв. — То есть были случаи и с жертвами? — спрашиваю я. Сельма расправляет несуществующую складку на скатерти. — Куда без них, — печально говорит она. — Впрочем, это давняя история, обсуждать которую сейчас не имеет никакого смысла. Я, как и мой муж, просто хотела вас поддержать, миссис Уизли, а не лишний раз обеспокоить. Извините, если вышло неуклюже. — Она ловит мой заинтересованный взгляд и отвечает на вопрос, который я не осмелилась задать. — Нет, здесь никто ничего не скрывает. Если хотите, я как-нибудь сама расскажу вам эту историю в свободный вечер после того, как мы спровадим гостей. А ещё эта информация есть в архивах у Ирмы. Она вам не откажет. Элин возвращается к своему месту, и Сельма, отрывисто кивнув, заканчивает разговор. Это и понятно — она не хочет расстраивать Элин. Обеденный зал постепенно заполняется учителями и гостями. Я вижу на входе Изольду Каннингем и почему-то отвожу взгляд — она здоровается со всеми одним кивком головы. Я так надеялась, что за ужином разговор не коснётся моего сегодняшнего урока, но сейчас, когда собравшиеся ведут себя так, будто ничего и не было, мне становится не по себе. Неужели всё настолько плохо? Или просто не принято об этом разговаривать? В этом есть смысл — каждый член комиссии должен составить независимое мнение. Лора Уэбб спускается в зал, когда я уже приступила к десерту и успела пожалеть о своем решении съесть только один кусочек — сегодня это миндальный пирог из такого нежного и рассыпчатого теста, что буквально тает во рту. Слева от меня сидит Кристофер с женой, а вот место справа пустует. Именно его и выбирает Лора Уэбб. Лора Уэбб приветливо улыбается мне и, поставив блюдо с овощами, садится за стол, отчего её волосы колышутся мягкой иссиня-чёрной волной. Если забыть, что я видела её во сне, и представить, что мы недавно познакомились, я бы описала Лору Уэбб как потрясающе красивую женщину. Это странно. Мне раньше даже и в голову не приходило подумать, какие женщины мне нравятся. С мужчинами хоть немного понятней, да и то не очень. Если не считать детское увлечение Локхартом. Виктора Крама здорово было идеализировать, но только пока за фигурой взрослого иностранца и знаменитости не проглядывал сутулый восемнадцатилетний мальчик с ужасным английским. И этот мальчик появился в моей жизни так вовремя, что, если бы я не уважала его чувства, обязательно написала бы ему душещипательное письмо с заголовком «Ты меня спас». Его интерес ко мне был, наверное, самым лучшим бальзамом для моей истерзанной самооценки, как бы паршиво и низко это ни звучало. Больше десяти лет прошло, а у меня до сих пор к горлу подступает огромный ком благодарности. Правда, время точно так же заставляет посмотреть на ситуацию совсем с другой стороны. Виктору было восемнадцать. Мне — только-только пятнадцать исполнилось. Не ребёнок, конечно, но даже если я была не по годам умна и начитана, выбор Виктора кажется мне сейчас немного инфантильным. Наивным. В попытке отыскать девушку, которой будет плевать на его популярность и которая будет видеть в нём прежде всего личность, он выбрал ту, которая, при всех своих мозгах, была совсем не готова к отношениям, особенно к их эротической стороне. Про Маклаггена и думать неохота. А дальше в моей жизни были только Рон и Джинни, Джинни и Рон, и обоих я знала с детства. Уют, доверие, нежелание расставаться и на секунду и ощущение, что вы как деревья, посаженные слишком близко, — пока росли, так переплелись стволами, что на всю жизнь. Все мои отношения родились из дружбы. Вот и получается, что у меня нет никакого опыта в знакомствах. Я не знаю, как принимать ухаживания и как флиртовать, как показать свою заинтересованность и как дать понять, что мой интерес — не дружеский. Я, внезапно, вообще ничего этого не умею! Но — что ещё внезапней для заучки и карьеристки — хочу. Я отвыкла спать в одиночестве, мне от этого тошно, и вдвойне тошно от факта, что я куда-то растеряла всю свою независимость и самостоятельность. — Извините, что отвлекаю, — шепотом обращается ко мне Лора. — Но вы так задумались. Если вы беспокоитесь по поводу урока, то он был просто потрясающий. — Д-да? — неуклюже переспрашиваю я. — Спасибо, мисс Уэбб. — Лора. — Она забавно щурится. — Лора, — согласно повторяю я, уставившись на нетронутые остатки миндального пирога у себя в тарелке. Требуется огромное усилие, будто мышцы шеи свело судорогой, чтобы повернуться к Лоре и посмотреть ей в глаза. — Спасибо за похвалу. Лора Уэбб кажется мне одновременно и старше, и моложе меня. У неё чистые серо-голубые глаза, скорее не яркие, а будто бы прозрачные. Несмотря на её явное дружелюбие, мне не очень хочется с ней общаться. Из-за сна, да. Особенно после того, как его часть сегодня повторилась снова. Но было бы невежливо завершить разговор именно так. Я вспоминаю, что Лора собиралась обеспечить выпускникам пансионата льготы при поступлении в Салемский институт, и понимаю, что лучше вести себя поучтивей. — Надеюсь, что урок понравился не только вам. — Что вы, — шепчет Лора. — Разумеется, я не могу говорить за всех, но уроком остались довольны многие. — Я очень рада, — совершенно искренне отвечаю я. Не знаю, смогла ли Лора прочесть облегчение на моем лице, но у меня будто камень с души свалился. Немного погрустив над недоеденным миндальным пирогом, я все же решаю не забирать остатки с собой, и спешу ретироваться из обеденного зала до того, как Лоре Уэбб захочется продолжить нашу светскую беседу. Скорее всего, я преувеличиваю собственную важность и Лоре Уэбб глубоко на меня плевать. Было бы смешно спросить её в лоб: «Дорогая Лора, а не снилась ли я вам где-то в начале-середине осени? Не помните? В этом сне вы ещё обнимали моего мужа, нет?» Остаток вечера проходит крайне уныло. Я не хочу спать, потому что подремала после урока, но при этом сил на какую-то осознанную деятельность просто нет. В любой другой день я бы постучалась к Элин и попросила порисовать со мной хотя бы часик. Есть подозрение, что Элин тоже с радостью бы отвлеклась, но я не хочу её лишний раз тревожить или заставлять вспомнить о сегодняшнем инциденте. Не в силах бороться с внутренним опустошением, я забираюсь в кровать и лежу без сна долго-долго, ни о чем особенно не думая. Под окнами, в темноте и в безразмерном пальто, бродит моё одиночество, насвистывая грустную балладу про девочку Гермиону, у которой когда-то было трое отличных друзей, а теперь есть бывший муж, бывшая любовница и муж бывшей любовницы. Меня не пугает, что я думаю о Роне как о бывшем муже, пугает реальность — я не знаю, что может спасти эти отношения, и не уверена, что хочу их спасать. Мне казалось, моё место рядом с ними, с Роном и Гарри. Может быть, я ошибалась, и первое, что мне нужно было сделать после того, как я вернулась в Хогвартс на седьмой курс, — не обрести спасение в виде Джинни, а понять, от чего я на самом деле бегу. И куда. Вместо того, чтобы жить дальше, я зациклена на прошлом. Но самое обидное, что я и сейчас не знаю, что мне делать. Вот со всем своим интеллектом — нет. Если бы мне предложили отмотать время назад и попробовать переиграть жизнь как-то по-другому, уже зная, к чему привела эта, я бы, наверное, рискнула. Но есть вероятность, что вышло бы точно так же или ещё хуже. И, разумеется, я бы ни за что не согласилась сунуться в тот период, когда Волдеморт ещё был жив. Там так страшно, что внутри всё холодеет, и руки дрожат, стоит только вспомнить, как я стирала память родителям. * — Подождите немного. Буквально пару минут. Ирма впускает меня в кабинет. Наша встреча назначена на одиннадцать утра. Сейчас без пяти, и я уже проторчала под дверью минут десять, пытаясь собраться с силами и постучать. — Извините, это я пришла слишком рано. Ирма понимающе улыбается. — Будете морковный сок? — Спасибо, но я и так выпила две чашки кофе после завтрака. Правильнее было бы сказать: «Вместо завтрака, потому что волнуюсь так, что едва смогла запихнуть в себя полоску бекона с хлебцем». Ирма кивает и возвращается к своему столу, где рядом с закрытой чернильницей лежит недописанное письмо. Только сейчас я замечаю, что у Ирмы в руках обычная магловская авторучка. Проследив за моим взглядом, Ирма озорно щурится. — Я бы и детей не заставляла писать перьями, но они должны привыкнуть к порядкам волшебного мира. — Берта, кажется, смирилась. Я купила ей к школе красивое и прочное орлиное перо. Она говорит, что терпеть его не может, но пишет только им. — Вы хорошо ладите с подростками, Гермиона. — Не знаю. Если вы так считаете, — растерявшись, говорю я. — Я пытаюсь поставить себя на их место. Вспомнить, каково мне было в том возрасте, когда любая неудача казалась концом света, а взрослые вели себя как полные идиоты. Ирма смеётся. Я сажусь в кресло в углу кабинета и, сцепив руки в замок, покорно жду, пока Ирма допишет письмо. У неё уходит не две минуты, а, наверное, целых десять. — Это письмо родителям Элин, — наконец говорит Ирма, складывая в конверт несколько листов, заполненных крупным, размашистым почерком. — Я обещала держать их в курсе. — Элин не общается с родителями? — удивляюсь я. Ещё больше я удивляюсь себе — ни разу не вспомнила, что у Элин есть родители. — Редко. Они и раньше нечасто виделись, а с тех пор, как у них два года назад родилась ещё девочка, Элин даже на лето остаётся в пансионате. Садитесь сюда, — Ирма указывает на свободный стул у своего стола и достаёт из верхнего ящика стопку листков — кажется, отзывы на мой урок, и я иду к этой гипнотизирующей стопке на ватных ногах, сама не понимая, из-за чего так разволновалась. — Вам нужно было сказать мне, что планируете не лекцию, а практическое занятие, — мягко говорит Ирма, и я краснею до кончиков волос. — Извините. Это было в программе курса, которую я составила. Её утвердили, и она есть у… — начинаю оправдываться я. Ирма только отмахивается от меня и делает глоток морковного сока — он озорного, слишком рыжего цвета. — Если бы знала, то сама бы пришла послушать, вот честное слово! Тут такие отзывы! Ну вот, например. — Она берет верхний листок и читает: — «Увлекательный урок, где на примере реальной истории дети узнают о правовой сфере жизни магического сообщества от первоисточника и в форме настоящего приключения, захватывающего не хуже детективного романа». На этот раз я краснею уже от удовольствия. — Я очень благодарна вам. И как руководитель пансионата, и как просто друг. Здесь каждое полезное дело, каждое проявление сочувствия и доброты, каждый интересный урок вдвойне, втройне даже важнее, чем в обычной школе. То, что вы решились поделиться с детьми своим опытом и знаниями, — очень великодушный поступок, хотя вам, разумеется, так не кажется. Проницательность Ирмы Кристиансен показалась бы мне неприятной, зловещей даже, если бы я не чувствовала, что Ирма предпочитает свои открытия держать при себе и на дух не переносит агрессию. — Разумеется, я дам вам ознакомиться со всеми отзывами. А сейчас хочу поговорить о паре замечаний, которые показались мне стоящими. Например, многие выразили опасения, что форма занятия была всё же слишком свободной. Поскольку речь идет о разовом практическом занятии на спецкурсе, а не об уроке по программе, в данном случае комиссия согласна оставить выбор за вами. Но отсюда следует другой, достаточно тонкий момент. — Ирма снова делает глоток сока. — Курс посещают дети от одиннадцати лет до семнадцати, если не считать Элин. Для такого возраста шесть лет — огромная пропасть. В обычной жизни крайние группы друг с другом даже не общаются. Занятие строилось на активном участии учеников, особенно более старших. В итоге дети помладше оказались вовлечены в дискуссию не по возрасту, к которой, возможно, не были готовы ни эмоционально, ни психологически. Случай с Элин — скорее исключение, но хороший пример того, как ученики могут случайно спровоцировать друг друга. Мне остаётся только пристыженно кивнуть. Это хорошее замечание. — В остальном… — Ирма просматривает листки. — Почти каждый отметил ваше умение работать с классом. Но кому-то выбранная тема показалась слишком взрослой и даже спорной, местами неэтичной. Кто-то поставил под сомнение пользу от такого занятия именно в аспекте изучения правовых норм, поскольку в примере правовые нормы иногда не действовали, а иногда нарушались. Думаю, что некоторые захотят увидеть ещё, как вы преподаете теорию, поэтому придут на следующий урок. — Ну, а как вы думаете? — робко спрашиваю я. — Как мне поступить? Ирма пожимает плечами. — Это только ваше решение. Рекомендации у вас есть. Я полностью доверяю тем, кто здесь работает. Я доверяю детям и их реакциям. Они не станут врать, если им что-то не нравится. Но это, конечно, общие слова. Это не делает их неправильными, но это скорее уход от вопроса. — Ирма улыбается. — К сожалению, если вам нужен конкретный совет, Гермиона, я не могу его дать. Для этого мне нужно было быть на уроке. То замечание, которое показалось мне достаточно важным, чтобы к нему прислушаться, я уже отметила. Однако среди спонсорского комитета есть один человек, мнение которого я очень уважаю и ценю — особо. Мы не всегда ладим, разумеется… Но на самом деле мы занимаемся общим делом уже полвека, и я знаю, что она всё отдаст, чтобы пансионат существовал и дальше. Я понимаю, что речь идёт об Изольде Каннингем. — Вот. — Ирма протягивает мне самый нижний листок из папки с отзывами, и я беру его осторожно, кончиками пальцев, будто тот в любой момент может меня укусить или ужалить. Сверху на листке мелким, очень красивым и четким, почти каллиграфическим почерком написаны время урока, полное название курса, моё имя и краткая информация о моем образовании. И всего одно слово прямо в центре: «Браво!»