Alas!..

— Мы просто поговорим, ладно? — я левитирую стул поближе к её кровати и сажусь. Берта молча пожимает плечами. Она уже привыкла к волшебству. Как и к тому, что шикарное окно во всю стену с видом на море — сложные чары, не более. В последние несколько месяцев с Бертой много кто хотел поговорить: от магловских следователей и психологов до главы судебной коллегии Визенгамота. Я читаю это в её спокойном взгляде, безразличном к моей персоне. Берта изучает линию прибоя. — Я бы хотела лес. — Что-нибудь конкретное? — осторожно интересуюсь я. В надежде наладить контакт. — Просто лес. Описав в воздухе широкую дугу волшебной палочкой, я бормочу нужные чары. — Спасибо, — говорит Берта. Она отворачивается к стене, не взглянув на результат стараний, хотя моё обычно скупое воображение расщедрилось даже на ручеёк маленьких голубых цветов, плавно лавирующий меж высоких стволов и карабкающийся по корням в самую чащу. Даже на косые солнечные полосы жёлто-салатового света, пробивающегося сквозь листья. Даже на свисающие с сухих нижних веток нити мха и пятна лишайников на коре. Берте скучно. Меня одновременно и привлекает, и отталкивает её манера речи: короткие, рубленые фразы, каждая — на одной интонации. Абсолютно не вяжется с девочкой её возраста, пусть даже и волшебницей. — А ты хотела бы научиться делать так сама? Всё ещё в надежде наладить контакт. Надежда — она живучая, да… — Зачем? — Тогда ты сможешь в любое время изменить пейзаж на какой только пожелаешь. — Он ненастоящий, — выносит окончательный вердикт Берта. — Ты совсем не хочешь научиться колдовать? — Нет, — отвечает мгновенно. И мгновенно же: — Да. Уже взглянув на меня: — Не знаю. Хочу. Вспоминаю волну радости, изнутри распирающую грудную клетку, будто та вот-вот лопнет, когда, нелюбимая не только одноклассниками, но и многими учителями (в основном за вопросы, ставящие под сомнение их знания), я поняла, что письмо из Хогвартса — не глупая шутка с целью посмеяться над заучкой Грейнджер. Возможно, Берта просто старше, потому и реагирует так. Ей гораздо сложнее поверить. — Меня осудят, да? — спокойно спрашивает она. — Я убила человека. — Ты сделала это случайно, Берта. Она кривится, а я, спохватившись, смущённо пытаюсь улыбнуться и придумать другой ответ. Потому что этот ей пытались вбить в голову с десяток различных специалистов. — Предварительное слушание по твоему делу отложено ещё на несколько недель. — Почему? Во многом из-за моего прогула, который позволил привлечь к делу Международную ассоциацию по защите прав маглов. — Просто я хочу тебе помочь… О, Мерлин, очередная банальность авторства Гермионы. И ещё: — Здесь у тебя есть шанс научиться контролировать свои силы и вести нормальную жизнь. — Но… — угадывает она. — Для этого придётся постараться. — Что сделать? — Ты должна показать, Берта, всем этим волшебникам, что ты действительно не хочешь, чтобы повторилось то, что произошло. Что, если тебя отправят в особую школу, ты будешь слушаться учителей, вести себя хорошо и прилежно учиться. — Ясно. Больше мне не удаётся вытащить из неё ни слова. Ухожу с камнем на сердце. И за пазухой. Я иду туда, куда хочу вернуться сильнее всего на свете, но меньше всего на свете — сделать это так, как сейчас, словно мы с Джинни — разъехавшиеся супруги, договорившиеся встретиться, чтобы наконец обсудить детали развода. Неделю, две, три — я избегала её как могла, а могла по-всякому: забиваясь мышью в Нору, прячась под папками с документами, сатисфакциями и дополнительными материалами, за спиной мужа, скрываясь за ширмой занятости, под маской безразличия и за «когда я разберусь с делами». Три недели. Это стоило мне немало нервов и нескольких фунтов веса. Сегодняшняя неудавшаяся беседа с Бертой была последним щитом. К этому времени я влезаю в вещи на размер меньше, а Джинни — на размер больше. Когда я смотрю на неё после такой непривычно долгой разлуки, то понимаю, что из того, что раньше нас связывало, не осталось ничего. Ничего?.. Утрирую, конечно. Всё здесь: заходится спазмами в сердце, сдавливает лёгкие, тоскливо сжимается под рёбрами. Джинни просто нарушила тонко-вежливо-чинное равновесие, воцарившееся после того, как мы обе вышли замуж, и теперь я вынуждена отреагировать… либо попытаться восстановить, удержать его, либо добить окончательно, либо создать новое, другое. Мы молчим, обе пытаясь морально подготовиться к тому, что последует дальше. Мне по-прежнему нечего ей сказать, да она и не торопит… не поводит напряжёнными плечами, не выдаёт себя ненужными движениями и резкими жестами. Не смотрит в глаза заискивающе. Я завариваю чай, Джинни левитирует на кухонный стол несколько пакетов, откуда ко мне тянется с тёплыми объятьями аромат свежей выпечки, сладкого и пряностей. Есть кое-что, что привязывает сильнее любви, ранит острее презрения, отравляет быстрее зависти и бьёт больнее жалости. Понимание. Особенно взгляд, тихий такой, родной, карий. Губы, чуть поджатые, но по-детски полные, смешные. Джинни пахнет боярышниковым компотом откуда-то из детства. Это будоражит чувства, и успокаивает одновременно своим невесомым присутствием. Нужно что-то решать, она права. Или это я ей об этом говорю постоянно?.. Что нужно что-то… Только сейчас мне не выкристаллизовать мысль. Я не могу даже… осознать своё положение. Любовница сестры мужа. Двоюродный дедушка тётки троюродной бабушки. И только пальцы подрагивают — я вижу это по вибрирующей жидкости в чашке, когда подношу её к губам, чтобы сделать пробный глоток. Щедро добавленный в чай коньяк приятно обжигает горло. Джинни беременна, спиртное ей больше нельзя. Заниматься любовью, должно быть, тоже, и в данной ситуации это скорее хорошо, чем плохо. Хотя причём здесь Джинни вообще?.. Что толку — сваливать всё на неё, и так понятно, что это я виновата в сложившейся ситуации, я одна — целиком. «Нам нужно поговорить». А о чём говорить-то? Что я — трусиха? Она знает. Что Джинни бы всё устраивало, если бы я не капризничала? Знаю я. Я ставлю перед ней чашку, Джинни придвигает ко мне блюдечко с двумя утопично красивыми пирожными на нём. Одно глянцево поблескивает карамелью и фруктами в желе, другое — со взбитыми сливками, пушистое, мягкое и взъерошенное как чихнувшее облако. Такой вот обмен любезностями. Послушно отхлебнув чая, Поттер улыбается: — Я скучала. И это первое, что было сказано, помимо дежурного «привет-привет-как ты?-как работа?-спасибохорошо». — Ты только не переживай из-за меня, ладно? Я… никуда не денусь. Ничего не буду решать без тебя, — морщусь я, потому что в уголках её глаз — едва заметная сеточка расползающихся к вискам морщин, ещё не врезавшихся в кожу. Сойдут, когда Джинни отдохнёт. Только она не отдыхает, почти не спит даже, я это чую. У неё от усталости глаза меняют цвет, приобретают тусклый блеск, а радужка будто бы выгорает от солнца, отдавая линяло-коричневой рыжиной. Я тянусь, чтобы коснуться Джинни, но безвольно опускаю руку на скатерть в ладони от неё. С горькой усмешкой Поттер наклоняется и целует моё протянутое в отчаянном жесте, вывернутое наизнанку запястье. Забавные, стройные ряды пупырышек-мурашек мгновенно покрывают кожу на спине и руках, последние — как развевающийся белый флаг, проступающий призрачным видением в дыму рвущихся снарядов, окутанный хлопьями пепла… Они отдают меня на милость победителя. Буквально: швыряют к её ногам, изящным, изгибистым ногам с припухшими икрами и подколенной ямочкой с внутренней стороны, повторяющей форму моей нижней губы. — Гермиона, пожалуйста, — просит Джинни, опускаясь рядом и по-матерински обнимая за плечи. — Давай пока подождём? Давай — снова всё будет… как есть. — Это ничего не решит. — Знаю. Я знаю, что тебе важно быть честной с моим братом. Что ты хочешь понять, что чувствуешь ко мне. И чётко определить, чего хочешь, прямо сейчас. И будешь мучиться до тех пор, пока твоя жизнь не станет как учебник по нумерологии… параграфы, пункты, подпункты, таблицы, формулы с адекватным количеством неизвестных, выдающие предсказуемый и однозначный результат. Джинни — знает. Вгрызается в меня каждым словом. Поддавшись искушению, я кладу руку ей на живот, пальцами, словно щупальцами, пробуя кожу, готовая в любой момент отдёрнуть руку, если вдруг почувствую… почувствую… Нет, он тёплый и мягкий, плавно переходящий в рёбра, ни признака того, что там внутри — жизнь. Джинни невесело усмехается. Мне кажется, я пью её — припадая губами к шее, как изголодавшийся вампир, только тяну жадно не кровь, а жизнь целиком, маленькими-маленькими глоточками-причастиями, наполняя себя мурчащим рыжим теплом. Джинни то смеётся и жмурится от удовольствия, то плачет и жмурится… от удовольствия же. Впервые целовать девушку — это, конечно, странно. Куда сложнее — сделать это второй раз, потому что знаешь уже, что после пути назад не будет. И безумно невозможно — в последний. А я чувствую, чувствую, чувствую, что вот так, сейчас, — это что-то именно «последнее», как каждый раз последнее. Страшно, солоно и горько, когда тебя касаются, а ты — сплошной пульсирующий комок нервов, вспыхивающих от каждого прикосновения… будто порох. А в голове рвущейся тканью трещит по швам прошлое. * * * Я возвращаюсь домой и понимаю, что Нора превратилась в сгусток памяти. Здесь, на площадке между первым и вторым этажами, Джинни чаще всего хватала меня за руку, сильно сжимая, — только на мгновение, чтобы сразу отпустить. Этот жест означал: «Сейчас ты, Гермиона, спустишься вниз, к моей семье, к Гарри, членам Ордена, гостям — неважно, просто всегда знай: я с тобой. Мы — вместе, что бы ни…» Здесь, в Норе, меня ждало сразу два открытия, отстоящих друг от друга по времени почти на год, но каждое сравнимо с василиском, притаившимся за углом, — знаешь, что превратишься в камень, как только найдёшь в себе силы посмотреть правде в глаза, признать её, пустить по венам. Первое… Я начала замечать её: руки на своих плечах — невзначай, прикосновения — осторожные, пальцы, касающиеся лишь мимолётно, — стряхнуть с мантии соринку, снять волос, формально каждый раз по какому-то поводу, на самом деле — нарочно до усмешки. Нарочно. Нарочно — не как со стайкой своих подружек, тех она постоянно целовала: при встрече, прощаясь, расчувствовавшись, просто так. Три раза в щёчку, как положено. Я обратила на это внимание, потому что Рон постоянно фыркал, глядя на эти девчачьи нежности. Не знала ещё, что через пару месяцев буду смотреть, как он довольно подставляет лицо своей «Лав-Лав». Со мной Джинни вела себя совсем иначе. Она меня касалась. Ей нравилось трогать мои волосы, расчесывать их, собирать в высокий хвост, заплетать косы… её труды никогда не держались на моей голове дольше часа, даже с чарами. А я… поняла, какое это на самом деле удовольствие, — гораздо позже. Как приятно, невыносимо касаться прохладных прядей. — Только не говори, что ты плачешь из-за того, что сказал Рон. Я плакала. Десять «превосходно» и одна «выше ожидаемого» за С.О.В. И один ножичек, маленький такой, перочинный, с обжигающе-холодным лезвием, но всаженный в грудь по самую рукоятку: «Ты что, никак расстроилась?» Тогда я уже понимала, что делает Джинни. Тогда я уже прошла стадию страха перед вторым поцелуем, превращающим случайность в закономерность. И позволила… Вот ровно здесь, у входной двери в ванную комнату. Второе?.. Декоративные пуговицы на её юбке вдавливались в живот, а её колено оказалось там, где позже были руки. Я задирала голову, жмурилась, кусала губы. В отполированной деревянной спинке кровати, местами рассохшейся от старости, отражалось моё лицо: глаза — две блестящих точки, ошалевший взгляд, пульсирующий болью и тоской, и залитые алым щёки. Не сколько от удовольствия, а от стыда за него. Потряхивало от страха, от того, что это происходит со мной, сейчас, от запаха её кожи, от нежности, от каждого прикосновения — пусть это был всего лишь край расстёгнутой блузки, скользнувший по бедру. — Влажная. — Выдох сквозь едва приоткрытые губы мне на ухо. Джинни приулыбнулась. Будто затеяла нелепую игру, в которой… она играла, танцуя пальцами у меня внутри, пока я ещё находила в себе силы сдерживаться — просто морщиться, кривиться, прерывисто хватать ртом воздух — молча, а не скулить, сползать всё ниже и ниже, к ней навстречу, цепляться за одеяло до побелевших костяшек. Потом, после, я не отрывала взгляда от её рук, от водопада волос, щекочущих грудь, поскуливая от каждой судороги, стискивающей мышцы живота до головокружения, сбитого дыхания и разноцветных точек перед глазами. Потом, после… Джинни потянулась ко мне, пытаясь погладить по голове… а я оттолкнула руку, потому что кожа на её пальцах — указательном и среднем — разбухла, как от воды. На самом деле от смазки. Из меня, из моего тела. Никогда ещё мне не казалось так убийственно остро, что я — это не я вовсе. Не верилось, что это скользкое, шелковистое на ощупь — из меня. Пахнущее. «Влажная». Тихий шёпот Джинни, вспомнив который, я сжалась в комок. Возбуждение, утихая, гасло в теле последними пульсирующими волнами. Хотелось умереть. Всю следующую неделю я проплакала. А Джинни щенячьи плелась за мной и, сквозь расширенные зрачки, твердила: — Прости, прости меня, пожалуйста, прости. Мы больше не будем, я тебе клянусь, никогда. Я никому не скажу. Просто иногда я так делаю. Сама. Себе. Ты только не думай, что… Я не думала. Я тогда действительно за всю свою разнесчастную жизнь — не. Думала. Ни о чём. Падаю на кровать без сил, раскинув руки, ноги, разметав волосы по подушке и даже пальцы растопырив — чтобы покрасивше и понадрывней. Сегодня у Гермионы опять болит голова, а в правом боку покалывает совесть. Рон верит, что это из-за Берты, поэтому только целует меня в воротник своей же рубашки, безропотно — потому что уже привык не спорить, и ещё ему очень льстит, что я таскаю его вещи. Мне вдруг хочется рассказать мужу всё, чтобы он защитил меня от той, что до этого защищала меня от него. Взял меня — может быть, грубо, жестоко, чтобы я навсегда поняла, что принадлежу только ему. Голова болит и вправду. Тянет в висках, будто внутри слишком много вопросов, но ни одного ответа, и даже желания нет выудить хотя бы плохонькое оправдание из закромов несравненного интеллекта. Спаси девочку, Гермиона. Спаси девочку. И, если получится вдруг, — себя.