Alas!..

Похоже, я — патологическая врунья. Именно так мне кажется, пока я помогаю Берте разобраться в многочисленных свитках с тестами и эссе. Всё это нужно доделать к концу недели, тогда есть шанс, что на слушании будет присутствовать коллегия Ассоциации по защите прав маглов в полном составе. Если Берта, конечно, расставит галочки в правильных местах и опишет свою любимую детскую игрушку в словах и образах, не выдающих в ней наклонностей антисоциального элемента. Пока она не в состоянии даже толком управиться с пером и чернильницей. Любимую детскую игрушку, ага. В шестнадцать-то лет. Я в аккуратных выражениях рассказываю Берте, зачем ей нужно это сделать. Ни на секунду не избавляясь от чувства, что: «Спешите! Только сегодня! Только у нас! Гермиона Уизли! Иллюзионист с мировым именем в уникальной шоу-программе… Билеты приобретайте в ка…» Я беру жёлтую ниточку. Я беру синюю ниточку. Скручиваю вместе два совершенно разных мира и говорю, что теперь, если смотреть издалека, это — зелёный, третий. А в мыслях пытаюсь найти оправдание мудрецам в остроконечных шляпах, придумавшим такую зубодробительную чушь. Берта меланхолично разглядывает засохшую ороговевшую ткань в основании пера, трёт им нос, морщась от щекотки. На вопрос «Кем бы ты хотела стать в будущем?» Берта не знает, что ответить. — Неужели ты никогда не думала об этом? — удивляюсь я. — Никогда не представляла себя… ммм… — судорожно припоминая детство среди маглов: — Актрисой? Или певицей?.. Может, ты мечтала лечить животных? — Нет. И почему я не ожидала ничего другого? Сама не знаю, зачем в это ввязалась. Наверное, чтобы пропасть на работе с концами. А концы потом спрятать в воду, чтобы уж точно никто. Никогда. Берта устремляет на меня буравящий взгляд. Глаза у неё серьёзные, отдают сухим металлическим блеском. — Он меня очень напугал. Гарри. Требуется время — несколько секунд, не больше — чтобы сознание окончательно разделило безвременно почившего вывернутого Гарри Майлза и Гарри Поттера, к которому привыкло, но за них я успеваю разглядеть картину «Гарри-муж-Джинни, властным грубым жестом толкающий беззащитную девочку Берту на диван и заламывающий ей, брыкающейся, руки» во всех подробностях. Ситуация кажется нелепой и смешной. — Я хотела бы, чтобы такие как Гарри больше никого не пугали. — Отлично, — улыбаюсь я. — Так и напиши. Умалчивая, что даже для мира магии такие мечты — слишком волшебно. Слишком претенциозно. Слишком… а-ля Гермиона. — Не хочу. — Хорошо. Ты можешь вообще ничего не делать. Можешь собрать все эти пергаменты и выкинуть. Игнорировать целителей и дальше. Но ты должна понять, что я здесь для того, чтобы помочь. Твои способности к магии уже проявили себя, и если ты не научишься с ними обращаться, это приведёт к большей трагедии в следующий раз. А он, этот следующий раз, обязательно будет. Я знаю. И имею право советовать тебе сейчас, потому что я видела, как умирают те, кто не смог приспособиться, кого другой мир попросту не принял… Видела, что происходит с сознанием, если чарами блокировать в нём магию, а из тела — вытравливать её зельями. Гермиона — патологическая врунья, однако способная — расписать в красках подобные ужасы ей не составит труда. Берта неохотно берётся за перо, но я знаю, что её чувства остались неизменными, а страх, когда дверь за мной захлопнется, сменится тем же вялым упрямством. Всё это… без толку, как и всегда. Я говорю с Бертой — Берта не слышит меня. Я говорю с мужем — муж не слышит меня. Я говорю с Джинни — глухо. И когда я пытаюсь втолковать что-то самой себе — тоже. Нельзя спасти… насильно. Я думаю о собственном эго как об отвратительном побочном свойстве систематизации… Он вроде дыма из ушей после Бодроперцового. Или синеватого оттенка лица после круговой подтяжки чарами. Дефект в восприятии того, что в обычной жизни можно шаблонно назвать Обстоятельствами. Под них можно подстраиваться, с ними можно бороться, можно принимать или идти наперекор, можно неприкрыто игнорировать или считать себя выше. Нельзя раскладывать их на составляющие, превращая в логическую последовательность из сцепленных звеньев. Нельзя считать себя вправе повелевать ими. Заставлять соответствовать ожиданиям. Низвергать под каблук собственной правоты. Как с окружающими. Как с мужем. Как с Бертой… с чего я вообще взяла, что ей это всё нужно?.. Что я сделаю что-то «хорошее»? Что она обязана мне хотеть научиться магии, потому что лично я считаю, что так «правильно»? Что Джинни обязана, уютно устроившись на кухонном диванчике, выложить Гарри всю подноготную наших отношений с подробностями, дескать, «виновата, отпусти меня, родной». Что мы живописно трансгрессируем в закат за миг до финальных титров. Или Рон… он, конечно же, обязан понимать всё, улавливать малейшие нюансы моих настроений, сменяющих друг друга как цвета в калейдоскопе, и вести себя подобающим образом. Что он, ничтоже сумняшеся, всегда должен помнить, что Гермиона — умнее его и занята делами более чем важнейшей важности, без которых… Без которых из мира выветрится всё тепло, а свет, распавшись на мельчайшие граны, бабочковой пыльцой ускользнёт в открытый космос, так как исчезнут все силы, способные удержать его здесь. И даже Гермиона, этот безвольный кусок мяса, ничем мне не обязан. Он не подписывался быть мудрым, рассудительным, правильным, амбициозным, милосердным, хоть целиком, хоть частно — ни печенью, ни костьми. Берта неряшливым жестом макает перо в чернильницу и нечаянно переворачивает её. Подскочив, я заклинанием смахиваю чернила на край стола и тонкой струйкой загоняю их обратно в пузырёк. Берта смотрит на однотонную чёрную радугу, оставшуюся на пергаменте, а затем на меня. Магия уже нравится ей чуть больше. А мне с каждой буквой всё меньше нравится моя затея и… и Берта тоже. От неё неприятно пахнет — удивительная одновременная смесь цветочного шампуня и немытых волос, свежей новой мантии и грязи под ногтями, наивности и жестокости, чуткости и святой веры, что можно выдрать у совы пару перьев из хвоста, потому что ей не больно. Мне хочется, чтобы Берты никогда не было. Убить, только не чопорно-педантично — заклинанием или ядом. Мне хочется запачкать руки — вцепиться ей в горло и сдавливать до тех пор, пока трахея не промнётся под пальцами, пока с почти беззвучным скрипом не треснут хрящи, вспучившись под ещё тёплой кожей опухолевыми буграми. Тогда уже больше никто не назовёт Гермиону — хорошей. А что?.. Нет Берты — нет проблемы. Нет проблемы — нет комиссии. Нет комиссии — нет вялокисельного, полудохлого времени, тянущегося так же приторно, как засахарившийся мёд. Нет никаких любимых игрушек. У Берты сейчас вообще не возраст для игрушек. Любимые игрушки бывают либо в детстве, либо, когда, уже в полной мере хлебнув одиночества и растеряв последние крупицы энергии подросткового бунта, начинаешь отчаянно нуждаться в том, чтобы кого-то обнимать ночами. К моему возрасту любимой игрушкой (ко всему прочему — мягкой) становится обычно какой-нибудь Рон. Несколько квадратных метров поверхности живого тепла, которое можно прижать к себе. Берта возится с последним тестом на сегодня, а я, мучительно стараясь не рассмеяться, вдруг вижу Рона этакой костлявой рыжей белкой, набитой наполнителем, с круглыми гранулами для развития мелкой моторики в лапах и пузе. Как ни странно, вымученный, изнаночный гротеск заставляет выйти из замкнутого круга, подняться над ситуацией и увидеть, как мой муж изменился за последний год-два. По-прежнему таскает мне сладкое, только делает это словно бы безразлично, по привычке, по утрам читает газеты (хотя отродясь ничего не читал), весь «Пророк» от передовицы до объявлений мелким шрифтом, разложив перед собой листы как скатерть, изредка почёсывая шею или потирая живот. Секса не требует. Берта делает три ошибки в слове «предположительно», но я не правлю их. Я сижу, будто бы проглотив глыбищу льда, давясь пониманием, что муж мне изменяет. Не может не… и ведь так всё прозрачно — и его подчёркнуто вежливое обращение, и снисходительная уступчивость, и мягкое всепрощение. Ему просто давным-давно плевать. Половина теста остаётся на завтра. Позволяя каминному вихрю крутить меня как ему заблагорассудится, я решаю, что тут же соберу вещи Рона, если найду хоть малейшее доказательство, хоть зацепочку… Уже глянув на его стрелку, без движения застывшую напротив деления «На работе», я понимаю, что Нора принадлежит мужу, и вещи нужно собирать мне. Не переодевшись из служебной мантии, я заклинанием отпираю дверь в его кабинет. Впрочем, кабинетом это назвать нельзя даже с большой натяжкой: обгоревшие с одного угла обои, разбросанные тетради и конспекты на полу, на стенах — покосившиеся рамочки для колдографий, раздражающие одним своим существованием ожерелья разноцветной «Друбблс», уже как следует пожёванной, скатанной в шарики и приклеенной прямо на стол… кучка немытых тарелок, на которых остатки еды ссохлись в запекшуюся корку, так что уже и не определить, было там что-то съедобное или это очередной неудачный эксперимент в попытке усовершенствовать Блевальные батончики. Одежда, лукаво выглядывающая рукавами и штанинами из приоткрытого шкафа. Деловой паучок, расставивший сети между пустующими книжными полками. Не знаю, зачем, но я ищу следы — следы заметания следов, уж в этом я спец. Мы с Джинни знаем, что куда прятать и когда, чтобы не. Даже случайно. Интуитивно догадываясь, что мужчины вовсе не так осторожны, хитры и изобретательны, я распахиваю шкаф. Открываю ящики. Перебираю пергаменты, договоры, сметы из магазина и рукописи с рецептами. Ничто не ускользает от моего пристального взгляда: записки, мелочь и разогнутые скрепки в карманах, следы каминной пыли на мантии, замятые ярлычки на рубашках, чужой парфюм в петлях галстуков… Ну хоть что-то, хоть что-нибудь должно быть… Рон знает, я не захожу сюда. Здесь он должен чувствовать себя в безопасности. Я запускаю руку в горшок со скучающей растенией и выуживаю пожёванную зубочистку. Я пытаюсь выманить при помощи акцио откровенные колдографии Лаванды Браун из обивки дивана, извлекаю треснувшую пуговицу из-под плинтуса… Рву обои в месте, которое кажется мне подозрительным. Простукиваю стенку, незаметно для себя оказавшись в ворохе разбросанных вещей, бумаги, среди фактически перевёрнутой вверх тормашками комнаты. И — ничего. Не считая пары журналов, со страниц которых насмешливо улыбались полуголые ведьмочки. Голые не улыбались — они распахивали мне навстречу бёдра и ласкали себя. Обессилев, я прислоняюсь к косяку, и именно в это мгновение едва слышно щёлкает стрелка с именем мужа на семейных часах. «В пути». А ещё через секунду: — Я дома! Что ж, очень за тебя рада, Рон Уизли. Сегодня тебе представится удивительная возможность оценить масштабы сюрприза, устроенного дражайшей супругой. Я отхожу назад парой семенящих шагов, заранее покорно принимая всё, что ни случится позже: каждый скрип лестничной ступеньки, каждый будущий вздох мужа, взмах — руки, каждое неуловимое, нервное — словно дёрнувшаяся ниточка — движение, каждую линию молчаливых губ, приговаривающих меня на пожизненное клеймо: «Я прощаю тебя». Я смотрю на Рона не мигая, как какая-нибудь лунатичка-сомнамбула, пока он, скрестив руки на груди, медленно обводит комнату взглядом, мысленно оценивая ситуацию. За спиной мужа, в дверном проёме, замызганная кровью, калом и слизью, воображаемая Берта, блаженно улыбаясь, прижимает к себе кучку оизнаноченных кишок. Я чувствую её неуловимое присутствие, когда плетьми опускаю руки и опускаюсь — на пол. Не зная: плакать ли, смеяться. Потому что слёз нет, кажется наоборот даже, что на глазах — колкая, иссушающая плёнка, скрывающая от меня мир, а на смех не хватает воздуха, и не вдохнуть никак, так что я роняю голову, уставившись на преступные, пойманные с поличным ладони — словно бы и не мои они вовсе. Рон стягивает мантию через голову, бесформенной тканевой лужицей плюхает свитер на ближайший стул, привычным жестом приглаживает взлохматившиеся волосы и подходит к письменному столу. Наклоняется поднять стопку листов, сброшенных мной, укладывает её на место. Взмахивает палочкой — и я слышу, как внизу постепенно разрастается шум закипающего чайника. — Я… искала документы, — надтреснуто и хрипло объясняю я. — Просто… когда я разбиралась с материалами, то ходила по дому… и могла их кинуть где угодно. Мне казалось, что они могут быть здесь… почему-то, — добавляю совсем тихо. — Ничего страшного, — кивает муж. — Давно хотел навести здесь порядок, — словно в доказательство своих слов он берёт с пола брюки и, делая вид, что в происходящем нет ничего странного, заправляет карманы обратно. Потом он приносит мне Напиток Живой Смерти — Умиротворяющий бальзам в маленькой фарфоровой чашке, заставляя прилюдно расписаться в собственной беспомощности. Я готова — я делаю первый, второй, третий глоток… — Очень устала. — Шелестящий шёпот, на одном выдохе. — Возьму отпуск… обязательно возьму, только разберусь с этим делом… Муж тем же спокойным движением забирает из моих рук опустевшую чашку, будто каждый день проделывает такие фокусы и уже привык к ним, как к старым, разношенным кедам, отметившим свой пятый день рождения. Фокусы. Семья иллюзионистов. От этой мысли я невольно хмыкаю — получается что-то среднее между лаем и карканьем, и именно этот звериный звук заставляет Рона таки сесть рядом и обнять доставшееся ему сокровище. Муж уносит меня из этого бардака, поднимаясь по лестнице без малейшего труда, свободно, будто я вешу не больше пёрышка. Берта остаётся в комнате — любовно поглаживая расстеленные в идеальном, пульсирующем тайным смыслом порядке внутренности. Я узнаю в них свои. Поэтому Рону и легко — он несёт полую меня.