Alas!..

Я лежу без сна в озере черноты, вязком, ягодно-фиолетовом, и она нисколечко не страшна мне, она — мягкая, влажная, тёплая и тихая, как ночь, сочащаяся в окно вместе с десятками звуков и запахов. Наполненная гулом мыслей, как гулом трудящихся в поисках нектара пчёл. Отличие в главном: пара-тройка чар — и с одного улья за сезон можно собрать с бочку мёда, мысли же ни на что, кроме прогорклого, мазутистого дёгтя, не способны. Думать о возможном применении такой вот неприятной субстанции — как строчить еженедельные эссе на Зелья, а-ля: «Десять способов использования крови дракона в...», отдаёт чем-то, за что могут снять баллы, если вдруг преподавателю не понравится. Жизнь баллов не снимает. Жизнь топчет, смалывая кости в муку, обтёсывает несовместимое с ней, скругляет острые углы в серый галечный окатыш, оставляя тебя — псевдоправильным и лжеподходящим. Вопрос: и где в этом всём Гермиона?.. Не я, нет — я-то уже давным-давно не она, не она столь долго, что та, истинная, превратилась в каменного истукана, поросшего мхом, заболоченного и обляпанного пятнами лишайника, словно проказой… Мне хочется позвать настоящую, но я слишком боюсь, что ответом будет только звон в ушах, да эхо, а не родной голос, успокаивающий, уверенный, твёрдый. Джинни, Джинни… Нерадивый турист, швырнувший в пропасть камешек, чтобы послушать, как он будет падать… камешек — вызвавший сход лавины на беспробудные наши головы — тоже, снятые с плеч, покатятся. Всех-всех, не только моя. Меня просто накрыло первую. Джинни швырнула в пропасть младенца. И если я не схожу с ума сейчас, то что будет, когда начну, представить сложно. Наверное, полыхнёт ярче фейерверка из лепреконского золота на почти уже забытом Чемпионате мира по квиддичу. — Эй, — я трясу Рона за плечо. — Мне страшно. Он шевелится, умильно шмыгает носом и открывает глаза. Сквозь распахнутые ресницы радужка с незаметным зрачком на фоне белого кажется идеально чёрной, тьмой из иного мира. — Мне завтра рано на работу, я обещал помочь Джорджу, — сонно бормочет он, пытаясь перевернуться на другой бок. А мне страшно. С каких только пор Рон записался в трудоголики? Значит, теперь у меня есть, с кого брать пример. Но он не отталкивает меня. И мне вдруг кажется, что Артур Уизли, такой, каким я помню его в летние дни незадолго до смерти: подслеповатый из-за пожирающей его болезни, с залысинами, весь клетчато-уютно-фланелевый, мешковатый, потёртый, обрюзгший добродушный размазня… умер, унеся с собой в могилу великую тайну. Теперь она расцвела в единой Джинни. И Роне — тоже. Во всех его детях на самом деле, они знают что-то такое, чего не знаю я. Как жить, наверное. Нет, не так даже — как хотеть жить. Несмотря на то, что тут даже умереть-то толком и нельзя. Выждав некоторое время, в течение которого он невидяще смотрит куда-то сквозь ночь и беспомощно жмурится, предвкушая очередной фортель авторства меня, Рон отодвигается ближе к краю кровати и засыпает снова. Я нюхаю оставшуюся от его головы вмятину на подушке — которая должна бы пахнуть им, мужчиной, но она отдаёт чем-то приторно-орхидейным, как столь ненавистный шампунь Джинни. Приказываю себе не думать об этом, иначе захлебнусь дёгтем. Потому что Джинни в таких случаях морщится, две-три секунды лежит, не двигаясь, а потом откидывает на сторону одеяльный угол и спускает ноги на пол. Нащупывает тапочки в темноте, набрасывает халат поверх мягких, округлых плеч… Включает свет, заваривает чай… Слушает. Меня. Всё, что я ни скажу, — слушает. Всё, что я бы не сказала даже самой себе. И этот терзающий словопоток, мыслетёк, однолог — пройдя сквозь маленькие, витые, змеистые язычки рыжих прядей её волос, ниспадающих на грудь, — иссякает. Кровать Джинни соседняя с моей. Джинни садится, отпихивает ногой уже доставленный из поезда чемодан и проводит рукой по покрывалу, вздыхая: — Я так мечтала, что когда-нибудь буду учиться вместе с вами. Хихикает смешно, тоненько так, тепло: — Знаешь, странно... когда тебе изо всех сил хочется получить что-нибудь невозможное, и ты отдаёшь отчёт в том, что мечта действительно несбыточная... поэтому просто позволяешь себе грезить, воображать, как это будет, зная, что никогда... и давно смирился, а оно вдруг берёт и случается. Я обвожу взглядом родную спальню. Так боялась, что больше никогда не вернусь. Но я не говорю этого. Вольдеморт мёртв, Пожиратели коротают вечера в Азкабане. Плевать. К Мерлину задвинуть память о первых волнах ужаса, накрывающих с головой… от осознания, что даже толком не успела попрощаться с Хогвартсом. И никогда не думала, что сидя в палатке в лесу, наблюдая, как ровно — слишком ровно, слишком размеренно, не мигая – горит светильник… буду скучать. И не по книгам. Не по занятиям. Не по урокам или ученикам… По мелочам: успокаивающему гулу пламени в камине, повороту коридора, по трещине дерева на столе в Большом зале, по сквознякам в подземельях. Война кончилась, а я ещё так отчётливо помню себя — неопытную и скованную страхом, что… кажется, что я — до сих пор та я. И эта борьба будет идти внутри меня вечно. — Мне тоже странно, — полушепчу растерянно, садясь рядом. Джинни понимает. Тянет руку, проводит по спине успокаивающе, раскрытой ладонью. — Не переживай. Всё кончилось. Мы теперь всегда будем вместе. — Да, — киваю я, наклоняясь, выдыхая ей куда-то в кожу на сгибе локтя, отчего Джинни мирно фыркает и поводит плечами. В первый раз в жизни понимаю, что слишком привыкла откладывать жизнь на потом, чтобы теперь вдруг… Ни философского камня, ни смертоносного василиска в Тайной комнате, ни постоянного недосыпа и лжи, в попытках успеть всё, пусть и с маховиком времени, ни Турнира, ни побега Пожирателей, ни крестражей, ни Даров… Полог кровати. У Джинни — соседняя с моей. Даже не нужно прятаться, почти. Можно обнимать её, тереться носом о мочку уха, улыбаясь, целовать куда только захочется... А её помолвка... это всё — потом, в не-обозримом будущем, которого может и не быть вовсе. Знаю, ночью меня разбудит еле слышный шёпот... «Гермиона, ты спишь?», и я помогу ей бесшумно забраться ко мне под одеяло, и осторожно задвину полог, бормоча Заглушающие чары, чтобы никто... чтобы никогда... чтобы снова её руки на моём теле. — Ну... Что случилось? Перестань... — проснувшись от моих всхлипов, Рон пытается погладить меня по голове. — Всё в порядке. Я бодаюсь в его ладонь. Я не хочу его видеть, но сейчас я не хочу видеть — вообще. * * * Я меняю себе расписание совершенно несвойственным здравому человеку образом — беру одно лёгкое слушание вместо двух тяжёлых. Я приношу Берте пирожные и большую часть съедаю сама. Думаю, что же дальше… и никак не могу понять. … постоянно меняться, ни минуты не сидеть на месте — это та же привычка. Шаблонная трансформация. Я сделала что могла, а всё, что могла, — дать ране время зажить, не сдирая методично, раз за разом, запекшуюся корку, защищающую голую плоть от мира... Самое тяжёлое — постоянно отбрасывать старые стратегии, выходить из зоны комфорта, выталкивая себя из привычных берегов и границ шаблонов, но я пытаюсь справиться... Я пытаюсь пережить время, когда живот у Джинни начинает расти как на дрожжах, и, не будь он таким соблазнительно-тугим под тканью одежды, напряжённо-округлым, натянутым — будто там нечто большее, чем Уизли может вместить... она была бы похожа на кастрюлю, в которой замесили слишком много теста и оно, приподняв крышку, свешивается жёлто-телесными бугристыми складками с краёв, медленно стекая на стол... зрелище, пугающее степенью вызываемого отвращения, до рвотного ужаса, до зубной боли. Впрочем, тесто действительно свободолюбиво выглядывает из отведённой ему ёмкости, а значит, мне пора бы поторопиться... Я привязываю кончики улыбки к ушам, подвесив их на воображаемые ниточки, и оскаливаюсь — методично взбивая сливки для шоколадного крема на торт ко дню рожденья Гарри. — Говорят, будет мальчик, — Джинни заискивающе смотрит на меня. — Замечательно. От застывшей маски доброжелательности на моём лице только что щёки не трескаются. — Знаешь, Гарри хочет назвать его Джеймсом. В честь отца. — Здорово.... — Гермио-о-на, — тянет она, снова вкладывая в малейшие нюансы интонаций полное понимание происходящего. Я сжимаю зубы, сжимаю венчик для взбивания, и: — Я просто сосредоточена и пытаюсь ничего не испортить на этот раз. Ты же знаешь, в плане кулинарных способностей... Джинни смеётся. — Очень хорошее имя, правильное, — продолжаю я. — Думаю, для Гарри очень важно таким образом связать прошлое и настоящее. Это будет значить, что его родители умерли не напрасно. И что они на самом деле живы... в памяти... в вашем сыне... Джинни вдруг шмыгает носом. Я невольно поворачиваюсь... а у неё в глазах стоят слёзы благодарности. И губы подрагивают. Джинни обнимает меня неловко и неуклюже — руки в тесте. А у меня, кажется, в чьей-то проржавевшей крови... если это не кленовый сироп. ...Берта разглядывает мои синяки под глазами, а однажды вдруг вытягивает руку и касается моих глаз, кажется, именно тогда, когда я вот-вот готова заплакать, проводит по коже над скулами, по линии ресниц, по припухшим немного векам... Спрашивает: — А их можно скрыть чарами? — Угу. — И пирожное вдруг становится не таким вкусным. — Тогда почему ты этого не делаешь? — Наверное, потому что в этом суть настоящего волшебства магии — её можно использовать, а можно и нет. Например, когда я устаю и хочу немного отдохнуть после тяжелого рабочего дня, я, бывает, мою посуду после ужина руками. Это успокаивает. Берта серьёзно так кивает, словно только что положила мои слова на чашу весов правосудия и вынесла оправдательный вердикт. Мы с ней дошли до некоторой степени взаимопонимания. Жаль только, что я всё ещё вижу, насколько Гермиона беспробудно врёт, заковыристо: мешая самые отчаянные, осторожные надежды и крупицы живой правды с разумными, добрыми, вечными истинами и моралями мира сего, от которых веет замогильной тоской и разложением. Когда Берта отдаёт мне на проверку ещё несколько сочинений, уже философско-этического смысла, я понимаю, что зачем-то выиграла это дело. Будучи якобы беспристрастным судьёй — выиграла. Конечно, председателем на слушании выступит кто-то из Отдела обеспечения магического правопорядка, я же сяду на специально отведённое место свидетеля Защиты... но в целом... авторитет, независимые наблюдатели из Ассоциации... Дело выиграно. Берта больше похожа на злую ведьму из магловских сказок, в продранной мантии, залатанной молочно-серыми лоскутами липкой паутины, с растрёпанными волосами, змееподобно колышущимися при малейшем движении воздуха, с тонкими, сухими, растрескавшимися губами, покрытыми отслаивающейся кожей, впалыми глазами, буравящим взглядом... Берта больше похожа на злую. Её оправдают и научат, глупо загадывать заранее — но я предчувствую победу. Интересно, не пытаюсь ли я таким своеобразным способом кому-то отомстить?.. Хочется верить, что я уже выросла, и теперь — взрослая, большая девочка... и пуговчатые комбинезончики детских обид и однотонные закрытые мантии подростковых комплексов мне теперь малы. Но: подозрения.