Alas!..

У неё, у этой судьбоносной совы, на ушах буро-коричневые с проседью кисточки, а глаза — две огромных, немигающих плошки. Они смотрят куда-то сквозь пространство и время, и от взгляда веет таким холодом, что я ни на секунду не сомневаюсь, что эта птица летела ко мне долго, из самого загробного мира. Там танцуют на костях неупокоенные души, и у крошечного костерка в самом сердце ледяной степи сидит старуха со встрёпанными волосами, на ней продранная мантия и ожерелье из крысиных рёбер, и она знает меня лучше меня самой и лучше моей собственной матери. У старухи на коленях коробка с детскими голосами, перевитыми атласной лентой. Там не страшно. На вековых деревьях — нити мха, а земля под снегом — вся в наростах ягеля. Там ветер, и он несёт с собой всё: и горькую кислинку лимонной цедры, и щекочущую ноздри нежность цветущего жасмина, и запахи прелой, гнилой листвы, и трупного разложения, и... перемены?.. На улице в лучах утреннего солнца легонько подрагивают подсыхающие капли росы, впервые в воздухе чувствуется осень — ночи теперь длиннее, а земля остаётся холодной и влажной даже спустя несколько часов после рассвета. Тут — штиль. Совесть пришла ко мне с опозданием. Словно бы нехотя. Словно бы — лениво, но ей некуда торопиться, ведь она взяла с собой всё необходимое для долгих месяцев самобичевания. Во-первых, я изменила Джинни. Я, собственными руками, — и в данном случае эта фраза пропитана таким ужасающим буквализмом, что дрожь берёт. Взяла и разрушила всё, что было, и даже если Джинни никогда не узнает... мне — не забыть самой, что я обнимала её, марая чужим запахом. Но не это самое болезненное, а то, что подобная мысль невольно заставляет на секунду остановиться и подумать: «А что же всё-таки было-то? И было ли?» А всё как во сне... как в тумане... будто я совсем не жила, да и не было этой жизни вовсе — ни начальной школы, ни Хогвартса, ни Академии... ничего. «В течение недели с момента вынесения приговора... при положительном исходе дела... должен быть назначен опекун... сопровождать первые полгода...» Письмо с трогательной мольбой (в отсутствие нужной кандидатуры) лично мне стать опекуном Берты хотя бы на несколько месяцев — вот, что приносит сова. Не такой уж я и ценный кадр в кресле главы судебной коллегии Визенгамота, да?.. Что меня можно вот просто так взять и выслать, изгнать из страны... точнее — вежливо попросить. Я могу не согласиться и не собираюсь фактически отходить от дел, пусть даже и на неделю, ведь это значит поставить крест на карьере... Но у железной уверенности слишком короткий период полураспада — уже через секунду воображение подбрасывает мне красивые картинки уютного тихого пансионата где-нибудь в Восточной Фландрии, увитого плющом и обрамлённого низенькими, почти стелющимися по земле кустарниками дикого шиповника... на берегу озера, где, едва не оступаясь на покатых берегах, в воду окунают низкие свои ветви плакучие ивы. И небо. Высокое-высокое, пропитанное невинной синевой, проникающей в самое сердце... какого практически не бывает в туманной Англии. Я откладываю формочки для омлета в сторону — там красивые звёзды, сердечки, цветы... — и просто выливаю взбитые яйца на сковороду. Сверху зелень, сыр, специи. Накрыть крышкой, на медленном огне... Теперь-то я понимаю, что между нами всегда стоял Гарри. Которому я нравилась сильнее, чем тогда подозревала. Особенно дважды: на четвёртом курсе, до Чжоу, когда он отдалился от Рона, а Джинни только и могла, что смотреть на Поттера грустными глазами, и стайки девочек увивались за своим новым героем, по совместительству участником Турнира, по совместительству — пушечному мяску, выставленному на растерзание всем, кто считал его избранным и желал отхватить от Гарри кусок побольше, чтобы засушить — вдруг принесёт удачу. Как его не растащили на сувениры тогда... А я была рядом. Когда рядом не было даже Рона. И снова — когда кроме нас не было никого, только я и он, в палатке в самой чаще леса, пока вокруг рыскали Пожиратели и отряды, вылавливающие прячущихся грязнокровок, а те таились в вырытых землянках, словно крысы. Тогда я тоже была ближе. Джинни, как она сама признавалась, всегда испытывала ко мне «лёгкую зависть», и я только потом, накануне их свадебной церемонии, осознала, насколько тяжёлой может быть она, эта лёгкая, насколько неподъёмной и пригибающей к самой земле, будто ты — какая-нибудь чахлая травинка... Я же стояла тогда, оправляла красивую вечернюю мантию... и завидовала. Гарри до самого последнего момента не понимал Джинни. Которая — плакала, правда, от счастья на этот раз. Горем мы делились чаще — я/она совершенно искренне жалела, гладила по голове, обнимала, успокаивала, давала советы. Когда было нужно. Когда — её тонкая, нежная красота вдруг, прирученная, спустилась ко мне на ладони и стала принадлежать мне. Я знаю, я всегда была ближе. К ней, которую Поттер не видел, не замечал, обижал безразличием. Я смотрела, смотрела на него не мигая. Думая. Кляня. Я ведь и правда могла отнять у него это теперь уже самое дорогое... могла спугнуть рыбку, правда, не золотую, а рыжую, но которая сама приплыла к нему в руки, а он не смог вовремя удержать. Потому что женщины... они всё-таки не снитчи, снитчу и то так легко измять трепещущие крылышки — одним движением. Отбить девушку у лучшего друга, которому обязаны жизнью минимум половина из живущих в Англии волшебников, — каково?.. Прошлое вливается в меня потоками чернил из букв на листе бумаги. Я изменила Джинни. Вчера. Что, Гермиона, стыдно? Только не я ли изменяю ей с мужем — если не постоянно, то как минимум периодически. И зачем делаю это, если каждый раз бормочу о какой-то святости и о том, что мы никогда не любили друг друга... не любили же, не любили же, нет. Нет. Только когда пытаешься переварить это — больно, ох и больно. Мне вообще никто не говорил, что можно любить женщину, даже книжки — и то отмалчивались, замирали стыдливо в самых безобидных местах. Я — лесбиянка. Я — не лесбиянка. Мне абсолютно всё равно. Секс... он как речь, язык, буквы. И только говорящему решать, что же это будет за фраза: «Люблю», «Спасибо», «Моя», «Пропади ты пропадом». Я, кажется, сболтнула лишнего. Я бы молчала всю жизнь. В-третьих, теперь я понимаю, что Гарри тоже нравился мне когда-то сильнее. Это было до наступления эпохи Священного Ужаса перед Животом Джинни. В-четвёртых — Рон: приходит на запах — у мужчин есть такое волшебное умение — спускаться точно к готовому завтраку, чтобы царственно посидеть на своём месте, пока суетишься вокруг, накрывая на стол. Рону приходится спешно снять с плиты уже подгорающий омлет и быстро перевернуть его на блюдо, чтобы пока ещё румяная корочка не превратилась в слой древесного угля. Я методично перерываю содержимое кухонных ящиков. Где-то там должна лежать мамина любимая вазочка для сладостей, подарок мне на свадьбу. Она будет стоять на красивой белоснежной салфетке, связанной крючком, до краев наполненная бельгийским шоколадом — сливочные трюфели в обсыпке из хрустящих вафель, марципановые яблоки, маленькие конфетки в форме морских ракушек, пралине с лесным орехом или кофе, или кокосовым кремом... Ещё я заберу с собой маленькую картину с подсолнухом, величиной с ладошку... и вон ту статуэтку... и... и... — И что ты делаешь? — порезав омлет на порции, муж вдруг поворачивается ко мне. — Я... я... — ни на секунду не прекращая ловких взмахов волшебной палочкой, — я... уезжаю. Мне предложили работу в Бельгии. Это срочно. — С той девочкой? — почти утвердительно говорит он. Я читаю в его глазах, что Рон ожидал чего-то подобного с самого начала слушаний, что он чувствует — я бегу. Я думаю, это конец. Ведь он не бросит семью, не бросит друзей, не может бросить магазин Уизли. А меня жизнь гонит отсюда поганой метлой, не оставляя ни шанса, да я и не хочу... — Я, — он открывает пакет молока и неопределённо кивает в сторону кучки вещей, скопившихся на краю стола, — вхожу в список того, что ты собираешься взять с собой?.. — Не знаю, — честно признаюсь я. — Не могу за тебя решать... — Давно подумывал открыть филиал «Вредилок» где-нибудь в Европе, — спокойно говорит Рон. — С этой доставкой одни проблемы, то сова Ла-Манш не перелетит, то в камине что-нибудь застрянет, а то и взорвётся. Мне хочется его убить — ринувшись к нему, с наскока ударить кулаком прямо в живот, чтобы согнулся пополам, чтобы позеленел от боли. Мне хочется броситься ему в ноги и целовать их. — Гермиона... Его возглас разрушает оцепенение. По оконной раме ползёт паучок. Говорят, пауки приносят счастье в дом, но какой от этого толк, если мой муж их больше не боится. — Гермиона, я не буду просить тебя остаться, я, наоборот, рад, что ты хочешь уехать... Точнее — что, оказывается, ты ещё хоть чего-то хочешь. Просто... с тобой происходит что-то, я же вижу. Ты мучаешься и изводишь себя с того самого момента, как тебе дали повышение... И мне кажется, что, возможно, тебе действительно будет полезно отдохнуть, сменить обстановку, познакомиться с другими людьми, узнать что-то новое... «Да, да, да!» — колотится в грудной клетке, а сердце бьётся где-то в висках. Как удачно новая должность совпала с вестью о счастливом прибавлении в семействе Поттеров. Мне страшно, но я сажусь с ним рядом. Наверное, есть какой-то предел, грань, до которой «всё хорошо» и можно не замечать ничего, кроме любовно выстроенной картинки идеального мира: «Министерство — реорганизовано и выполняет свою работу», «Мы с Роном должны быть вместе, как и Гарри с Джинни», «Джинни любит меня, я люблю её, поэтому мы никогда не расстанемся». И вот оно — счастливое будущее собственной персоной: склеенное в тошнотворный комок, как если смешать клубничное мороженое, томатный суп, раскрошить туда булочку с ананасовыми цукатами и имбирем, а сверху залить тыквенным соком и грибным соусом с тёртым чесноком. Вкуснятина. Я не хочу так. Некоторые вещи не сочетаются в реальности — и теперь я искренне не понимаю, что же заставляло меня верить, что всё как-то «утрясётся» и «наладится». Я не просто «не хочу», а — не могу больше. — Только… не дави на меня, ладно? Хочу сама решить... — умоляю я, не договаривая: «Лучшеубейменя, убей». Вместо этого Рон достаёт откуда-то бутылку глинтвейна, подогревает её заклинанием, откупоривает и протягивает мне. Делаю огромный глоток, который только чудом не встревает в горле, и по телу мгновенно разливается приятное тепло. На выдохе я пристраиваю голову у Рона на плече, пытаясь зарыться носом за ворот рубашки. Если уж мне и суждено бежать отсюда, поджав хвост, то пусть будет как будет, плевать... — Твои сборы терпят до вечера? — Да, но ответ нужно прислать уже сегодня. — Тогда я поговорю с братом, приду домой и мы спокойно всё обсудим и решим, хорошо? — он снова почему-то разговаривает со мной как с ребёнком. — Угу, — киваю я. Мне всё равно, я даже не хочу думать, что Джинни ни за что не согласилась бы уехать со мной... что, значит, семья, Гарри, дети... всегда были ей важней и желанней меня. Что даже Рон сейчас не хочет отпускать меня, да плевать, почему, хоть из чувства собственности... хоть как... но не хочет ведь?.. А Джинни... Джинни. Но это уже не важно. Мы уезжаем. Мы уезжаем как можно скорее — возможно, я какое-то время буду одна, пока муж не передаст полностью дела Джорджу и не получит разрешение Министерства на открытие магазина, нужно ещё договориться о всяких формальностях... вроде ставки налога, или о торговых сборах, получить разрешение на вывоз продукции... Как только он уйдёт на работу, я отправлю сову со своим согласием. Хоть Франция, хоть Австрия, хоть Чехия, Румыния, Земля Обетованная... что угодно. Я больше никогда тебя не увижу, Роуз Гажден. Мне больше никогда не будет стыдно, Джинни. Я больше никогда не буду гадать, кто же у тебя в животе — Джеймс или Лили. Я больше никогда не буду видеть тебя в кошмарах, Берта. Теперь и отныне — только наяву. Ежедневно.