Alas!..

Первое, что мне приходится понять, — все мои расписания и программы занятий — лишь стопка аккуратно сложенных свитков. Я могу сделать из них оригами. Могу растопить ими печь. Могу подтереться. На занятии от них нет никакого проку, потому что дети любопытны, неуправляемы и нутром чуют самые неудобные вопросы, ответа на которые у меня нет. Второе — не замечать еще трех обязательно присутствующих на уроке опекунов крайне проблематично. Они никак не вмешиваются в процесс, просто тихонько сидят в углу комнаты, но мне, с моим-то опытом преподавания, постоянно кажется, что меня оценивают, что я сдаю экзамен на профпригодность. Я знаю, что это не так. Несколько раз в неделю я сама выступаю в роли такого молчаливого наблюдателя, слушаю краем уха, вяжу — нет, не шапки и не шарфы. В первую же осознанную вылазку в город я (помимо строгого теплого платья) приобрела набор из пяти вязальных крючков и две книги для начинающих — одна с шалями, другая со схемами цветов и листьев. Должно же что-то измениться в моем хобби за десять лет? Когда Ирма познакомила меня с главной воспитательницей, жилистой и высокой Сельмой Тальбот (Кристофер Тальбот, её муж, преподает здесь Зельеварение), та провела меня по всему пансионату, попутно объясняя правила безопасности. За время учебы и работы в Министерстве я привыкла ко всевозможным ограничениям и формальностям, прекрасно знаю о мерах предосторожности при посещении Азкабана... Так вот здесь всё почти так же, иногда кажется, что и строже, хотя тут живут дети, а не опаснейшие преступники. В ответ на это моё замечание миссис Тальбот улыбнулась сдержанно и серьезно, как улыбнулась бы МакГонагалл: — Каждый из этих детей в состоянии причинить серьезный вред как себе, так и окружающим, и если в тюрьме вы вполне можете навязать любые порядки, чтобы этого не произошло, то тут ваша задача — научить их управлять собой, чтобы они могли вести самостоятельную жизнь. Это не так сложно, как видится на первый взгляд, — она решительно показывала мне галерею за галереей, этаж за этажом. — За последние пять лет я не припомню ни одного серьезного происшествия. Разве что Гийом... — Гийом? Звучит знакомо, кажется, я уже слышала это имя. Это сейчас все дела на каждого ученика заботливо мной скопированы и прочитаны, где-то я даже сделала несколько пометок, но тогда я просто слушала. — Ван дер Стрейкер. Местный источник сейсмической активности. — Я не сразу поняла, что Сельма шутит, настолько научно-серьёзным звучал её голос. — Ему понадобилось больше года, чтобы научиться не превращать каждый приступ недовольства в землетрясение локального масштаба. Трещина на северной стене — его рук дело. Гийому показалось, что суп... — Да, пересолен, — кивнула я. — Мистер Лутш рассказывал. И только тогда поняла, во что вляпалась, и осознала наконец полностью, что двадцать шесть детей — это же меньше, чем одних первокурсников в Хогвартсе. Интересно, на чьи деньги существует пансионат? Судя по уровню учительских зарплат, здесь не обошлось без щедрых пожертвований и богатых спонсоров. С другой стороны, хорошо оплачиваются обычно те должности, которые включают в себя ответственность, риск и могут нанести вред здоровью. До начала занятий мне кажется, что я подписалась на роль укротительницы тигров. Через две недели всё оказывается куда хуже. Тигры не впитывают образ жизни укротителя, точно губка. Тигры не убегают с ревом, если им вдруг кажется, что укротитель их не любит. Тигры не приносят показывать найденных жуков и ящериц, чтобы заслужить одобрение. Тигр — зверь, и он самобытен. Его можно выучить вести себя определенным образом, я же — каждым своим словом, каждой лекцией способна изменить внутренний мир любого из учащихся. Может быть, самонадеянно звучит, только это на самом деле так, и поводов для гордости тут — крупицы, а поводов для панического страха — мешок. К примеру, Берта. Мы достигли с ней своеобразного вежливого компромисса, она — не обвиняет меня в местных порядках, пытается подстроиться и соблюдать их, я — стараюсь упростить процесс, по возможности не давать ей скучать, беру с собой на прогулки, достаю ей магловские книжки. Любовные романы в основном, конечно, и не совсем по возрасту, но я, видимо, лучше помню свои юношеские годы, чем эти приятели из Ассоциации, которые считают, что в шестнадцать лет девочка может написать эссе только про любимую игрушку. Даже я к этому времени уже знала всё обо всем, а Джинни вполне разумно, по-взрослому планировала, как ей лучше лишиться девственности. Что уж говорить о магловских девочках... Если в этом возрасте и есть любимые игрушки, так, как правило, с несколькими уровнями вибрации. Берта. Нелюдимая. Неопрятная, колючая и злая Берта. Судя по материалам дела, с ней не могли сладить ни магловские учителя, ни родители, сверстники боялись и обходили стороной. Без-надежная якобы Берта, которая за две недели здесь превратилась в Берту-с-надеждой-в-глазах. Смешно сказать, чего мне это стоило, каких сумасшедших, нечеловеческих усилий — десять пирожных, один блеск для губ и палетка теней для век с пол-ладони. Разумеется, со строгим наказом косметику в школе не использовать — читать: делать это так, чтобы никто из власть предержащих не видел. И не нужно никого укрощать, Берта и без того сидела смирная на стульчике рядом с примерочной, пока я выбирала себе теплое шерстяное платье для улицы — странно, но мантии здесь мало носят. Обязательной формы нет, дети ходят кто в чем хочет, учителя и опекуны в дневное время придерживаются более формальной одежды, а у меня всё как-то чересчур... министерское. Кабинетное. Сексуальное — даже так. Строгие юбки-карандаш, четкие ряды пуговиц на блузах, что-то слишком взрослое, чтобы не нести в себе оттенка эротики. Приходится разжиться парой-тройкой простых длинных платьев на первое время. Постепенно подберу соответствующий гардероб, хотя, сдается мне, при такой свободе к весне я осмелею настолько, что буду появляться на публике в клетчатой рубашке, драных джинсах и ковбойских сапогах. Никогда, правда, не носила ковбойских сапог. Теперь эта самая Берта заходит ко мне в комнату почти каждый вечер, то спросить что-нибудь, то просто рассказать, как прошел день, и посплетничать. К сожалению, изучая детские досье, я не смогла увидеть среди них девочку, которая сразу могла бы стать ей хорошей подругой. Правда, Мику я как-то не брала в расчет. Микаэль (кажется, его так зовут только домовые эльфы и миссис Тальбот) — почти ровесник Берты и на-самом-деле-это-мальчик. По крайней мере, изначально. По словам родителей Мики, он едва ли не с двух лет требовал одевать себя в платья и таскал мамины бусы, очень уж они ему нравились. Мистер и миссис Уилсон — оба маглы, преподаватели французского, только он — профессор, а она — обычный школьный учитель. Они переехали в Монреаль, когда Мике было три года, и во многом, как я полагаю, из-за него же. Там и родилась сестра Мики Софи, абсолютно нормальный и здоровый ребенок, а затем брат Лукас, не проявивший никакого интереса к предметам женского гардероба. Чета Уилсонов, судя по всему, полагала, что в Канаде их необычному старшему сыну будет легче приспособиться. Не исключено, что они обдумывали возможную операцию по смене пола, — кто знает. Мика рос женственным и утонченным мальчиком, за что ему иногда доставалось, но в целом, стараниями родителей и благодаря спокойному характеру их сына, отношение к определенным особенностям Мики было очень терпимым, даже теплым. Мальчик страдал от депрессий, посещал психолога и занимался в специальных группах поддержки, но в целом всё шло своим чередом до тех самых пор, пока однажды... он не проснулся девочкой. Женские гениталии были скопированы грубо и топорно — по представлениям четырнадцатилетнего подростка. Это вполне могло остаться тайной — ну кому придет в голову без повода заглядывать другому в штаны, но вот тугую, изящно очерченную натянувшейся футболкой грудь не заметить было нельзя. В последующие двое суток юный Уилсон научился управлять своей внешностью так, что за семнадцать секунд (на глазах ошарашенных родителей) превращался из худенького подростка Микаэля в пышногрудую и крутобедрую нимфу Микаэллу. Терпение мистера Уилсона (чья сестра, маглорожденная волшебница, в свое время окончила Хогвартс) лопнуло, когда его четырнадцатилетний сын, повинуясь пробуждающейся сексуальности, решил отточить навыки обольщения на женатом соседе под видом жены последнего. На данный момент Мика — единственный известный мне метаморф, умеющий перестраивать свое тело не только по форме, но и на клеточном уровне, единственный, чьи способности проявились настолько поздно (вспомнить Тедди, у которого волосы начали менять цвет с самого рождения), и единственный — сквиб. У Мики нет ни малейшей способности к магии. А ещё Мика — паталогический врун. В первый же день их знакомства с Бертой он чуть не поставил под удар её доверие ко мне, заявив, что никакая это не школа, а психбольница, что его держат тут насильно, а волшебная палочка, которую ему дали, оказалась всего лишь куском дерева. Третье открытие с начала учебного года почему-то крайне для меня неприятно. Две молоденьких воспитательницы, приглядывающих за самой младшей группой, — любовницы, и, по-моему, все, кому нужно об этом догадываться, догадываются и вполне спокойны. Никто об этом не говорит, но уж я-то вижу, как они улыбаются друг другу, как общаются, как берутся за руки, ласково шепчутся, смотрят — наверное, каждая, кто хоть раз смотрела на другую женщину, чувствуя страсть, мгновенно узнает этот взгляд. Они напоминают мне о Джинни и о моем одиночестве чуть меньше, чем каждый раз, когда я вижу их вместе. Память нашла новое клеймо. Почему-то, когда я встречаю женщин, которые любят других женщин, я злюсь. Будто их совершенно земные отношения одним существованием порочат то, что было у меня с Джинни. Четвертое открытие — это Элин. Точнее, что рядом с ней я чувствую себя спокойно, как в храме, а мои истерзанные за последние несколько лет нервы перестают надсадно и гулко звенеть. Её внутренняя скромность, сдержанность и жертвенность будто окутывают аурой совершенно особого умиротворения. Терпение, с которым она раз за разом объясняет мне технику рисования, завораживает, гипнотизирует даже. Когда Элин рисует, для неё не существует ничего, кроме холста или листа бумаги... и если ты позволяешь себе поддаться её влиянию, для тебя всё остальное тоже исчезает. Исчезают сомнения и тревоги. Исчезают мечты о Джинни и тоска по Рону. Я смываю оранжевую краску в стаканчике с уже грязно-бурой водой и макаю кисточкой в желтую. Элин учит меня рисовать осенние пейзажи акварелью. Элин закончила все необходимые образовательные программы еще три года назад, но с тех пор живет в пансионате на особых условиях — она помогает миссис Тальбот, но при этом не числится даже младшей воспитательницей, хотя часто присутствует на уроках. Занимается с детьми рисованием, но её совершенно точно нет в списке учителей. Мне кажется, бескорыстное служение, уединенный полумонашеский образ жизни и живопись — единственное, что удерживает её от очередного приступа самоистязания. Исчезают мечты о Джинни. Как же. Я наклоняю голову, чтобы Элин не заметила болезненной гримасы, с которой пока не могу справится. Муж не дает о себе знать уже полторы недели. В последний наш разговор он сказал только, что Джордж уже приходит в себя и несколько раз был в магазине, но с открытием новых «Вредилок» пока придется еще повременить: «Уйма бумажной волокиты», и я снова понимаю, что мой муж не умеет врать. Да если бы он действительно хотел, он попросил бы Гарри поспособствовать — не верю, что в Англии существует хоть одна лицензия, которую нельзя получить в течение часа за визит на чай небезызвестного Гарри Поттера. «У Джинни всё хорошо», — как-то странно, вымученно посмотрев на меня, добавил он и, сославшись на простуду (хотя выглядел действительно уставшим и больным), прервал разговор, сказав, что скучает и свяжется со мной как только уладит дела. С тех пор — ни слова. Что если он каким-то образом узнал правду? Становится не по себе. В этот момент ветер с озера бьет мне по лицу, будто оскорбленная дама — перчаткой. Треплет волосы, едва ли не макая ими в краску, спасает меня — неудивительно, что на таком ветру у меня невольно выступили слезы. — Ох, вы запачкаетесь, миссис Уизли, — Элин, всплеснув руками, вскакивает с места. С удивительной бережностью она собирает мои волосы в хвост и закалывает их на затылке, чтобы не мешали. — Спасибо, — бормочу я, а сама думаю... о чем-то явно не том думаю. Что у Элин холодные и очень нежные пальцы, проворные и быстрые. — Миссис Уизли, у вас слишком напряжена рука. Движение должно быть уверенным, но подвижным, летящим, живым, — она перехватывает мое запястье и, другой рукой придерживая кисть, водит ей в воздухе, направляя. — Попробуйте снова. Я послушно растушевываю синюю краску по серым очертаниям озера. Получается ужасно. — Вот! Очень хорошо, — непонятно за что хвалит Элин. — Теперь ещё раз, добавьте цвета вот здесь и здесь, — она указывает сначала на воду, затем на соответствующие места на листе бумаги. — Легкие, четкие линии. Не думайте, что вы рисуете глубину, думайте, что вы её создаете, — торжественно выделив последнее слово, советует она, такая искренняя и такая чуткая. Я намечаю еще один омут, на этот раз фиолетовый, у самого берега, как раз где низко склонились к воде ивы. Именно там я (когда и если всерьез начну думать, что от неудавшихся отношений с мужем и Джинни меня могут спасти третьи — роман с экзальтированной художницей) и утоплюсь, набив карманы камнями.