Alas!..

Желтые листья застают меня врасплох ровно трижды. Сначала я встречаю несколько первых опавших предвестников осени по дороге за пирожными. Это как ритуал — два раза в неделю, чаще с Бертой, чем без неё, иногда втроем с Элин. Элин не ест сладкое. Я как-то попыталась уболтать её на корзиночку или хотя бы на столь обожаемый Бертой эклер, но потерпела сокрушительное фиаско. Мне хотелось бы увидеть однажды, как она смеется, не улыбается вежливо и смущенно, не хихикает из вежливости, а именно хохочет, забыв обо всем. Кажется, что такой человек, как Элин, больше других заслуживает быть счастливым, веселым и радостным. Но. Чем больше я общаюсь с ней, тем больше убеждаюсь, что все мы — жертвы своего выбора, сознательного или бессознательного, но чаще всего, и это странно и забавно одновременно, именно осознанный выбор определяет то, что произойдет с тобой дальше. Просто люди очень преуспели в специфическом умении забывать, что когда-то приняли решение. Может быть, это произошло еще в детстве, но с тех пор не только поведение, но и сами мысли поддаются однажды принятому на веру, а теперь непреложному факту. Всё, что не вписывается в сформировавшуюся таким образом картину мира, отметается за ненадобностью. Жизнь Элин вот уже почти десять лет подчинена одному чувству — чувству вины. Почему?.. Только потому что она решила считать себя виноватой? Как бы чудовищно это ни звучало, я почти готова прошептать тихое «Да, только поэтому», уже понимая, что на похожий вопрос о некой Гермионе Уизли мне придется ответить так же. Наверное, я еще не готова рассуждать о себе в подобном ключе. Для этого придется смириться с тем, что всё это было... не то что зря, но необязательно, и существовало только из-за моего упрямства и нежелания что-либо менять. Чувства, горчащие страданием и приправленные горечью, те самые возвышенные и якобы вечные, за которые я так цеплялась, не стоили ровным счетом ничего. Боль, от которой я изо всех сил пыталась избавиться, избавляла меня от необходимости решать и быть смелой. Туше, я на лопатках, и думать, что же мне делать дальше, по-прежнему страшно. Я всё чаще пользуюсь согревающим заклятьем, чтобы не приходилось мерзнуть в холодной постели в ожидании, когда тепло моего тела перейдет к перине и одеялу. По вечерам в низины с холмов спускается туман и ложится на всё еще зеленые склоны клубящимися облачками или отрывистыми полосками, будто обрезками полупрозрачной вуали. Он почти как живое существо, задумчиво и добродушно протягивающее по земле лапы-шупальца. Ласково, укутывая. После заката Элин с личного разрешения мисс Кристиансен бродит по холмам часами, таская за спиной сложенный мольберт и холсты, а затем сама признается мне, что в сумерках практически невозможно толком смешать краски, а холсты отсыревают в туманной взвеси влажных облачных капелек, но она чувствует себя неуверенно, когда под рукой нет всего необходимого для немедленной работы. Вдохновение — такая штука, может нахлынуть в любой момент, и если перетерпеть его, не сделать нужный штрих, пусть это даже будет едва заметный мазок в уголке серой краской, душа у картины уже не будет такой, какой должна быть. Так говорит Элин. Осень напоминает о себе второй раз, когда, вернувшись в свою комнату после занятий, я нахожу на полу несколько багряно-рыжих листьев, влетевших внутрь сквозь оставленное открытым окно. Я пытаюсь не высчитывать сроки беременности Джинни и не спрашиваю об этом мужа, он сам как-то в один из наших разговоров, ставших до отчаянья недолгими, говорит, что у неё с Гарри будет мальчик. «Всё-таки Джеймс», — думаю я и с трудом заставляю себя улыбаться во всполохи пламени в камине. — Они решили назвать его Джеймсом, — голос мужа звучит откуда-то издалека, всего лишь эхо моих собственных мыслей. — Целители говорят, что плод развивается хорошо и опасность миновала. По прогнозам роды должны начаться в середине декабря. Наши разговоры — как поля на шахматной доске, то белые, то черные. То всё хорошо, то всё плохо. То Рон «вот-вот получит разрешение», то «к сожалению, увы, Джинни, Джордж, надо еще подождать». На этот раз муж заявляет прямо, что, поскольку до появления у него племянника осталось не так уж и много времени и поскольку логичней всего приурочить открытие магазина к первому апреля, до января он точно не приедет. А вот меня все очень ждут на Рождество. Что он там говорил про сроки? Значит, я увижу Джинни уже с крохой Джеймсом на руках. — А ты хочешь ребенка, Рон? — спрашиваю я. На самом деле мне неинтересно знать, что он ответит. Мне интересно увидеть его реакцию, пусть черты лица, сотканные пламенем, и искажены немного. — Ты же несерьёзно, Гермиона, — улыбается он, пережив несколько мучительных секунд замешательства и смущения. — Почему, вполне. Спрашиваю — серьезно, а детей — серьёзно не хочу. Никогда не понимала, зачем нужны дети, разве что только в зрелом возрасте, когда хочется поучить кого-нибудь жизни и передать знания поколений, позаботиться, помочь освоиться в мире тому, кто не в состоянии сделать это без помощи. Уберечь от своих ошибок. Смириться, что не получилось, и научиться позволять другому идти самому. Дети — наверное, очень здорово, но когда ты к ним готов. Сколько лет понадобится мне, чтобы захотеть стать матерью? Десять? Двадцать? Кто знает. Говорят, подобные инсайты обрушиваются на женщин внезапно: бац — и подай лялечку. Я бы вычеркнула себя из списка тех, кто, как примитивное существо, всецело повинуется физиологии, но, думаю, даже искусственный интеллект, состоящий из одних мозгов, спасовал бы перед пмс. Печально, но гормональный фон не пропьешь. — Я не против. Я вырос в большой семье, ты же знаешь. Но мне кажется, странно рассуждать об этом так... через камин. Это не самый эффективный способ, чтобы обзавестись наследником, — Рону удается перевести разговор в шутку, а затем, не дав мне опомниться, он и вовсе меняет тему: — Как у тебя на работе? — Ничего, — признаю я. — Здорово. Не могу сказать, что я завела крепкую дружбу с кем-то из преподавателей, мы в основном просто вежливо поддерживаем знакомство, но дети здесь очень необычные. И доверчивые. Странно звучит, но у них можно узнать много нового. Знаешь, одна из живущих в пансионате девушек учит меня рисовать. Рон хмыкает. По его тону и не разобрать, то ли он доволен, что его жена наконец занялась чем-то более творческим, чем составление судебных протоколов, то ли воспринял это как очередную мою авантюру а-ля «ГАВНЭ». — И получается? — интересуется он. Интонации снова двусмысленны. — Нет, не слишком. Но, по правде говоря, я и не стремлюсь достичь ошеломляющих результатов. Сам процесс расслабляет и увлекает. — Я рад, что тебе там нравится, — кивает Рон. — Но мы все по тебе очень скучаем. Неужели нельзя отлучиться хотя бы на выходной? И ты, кажется, упоминала об осенних каникулах... — Да, представляешь, здесь они есть, наряду с рождественскими и пасхальными. Не всегда, правда, целая неделя выходит, зависит от календаря. Два дня до Хэллоуина, сам Хэллоуин и два дня после. Обещают размах праздника на уровне Хогвартса, не меньше. Нет, дорогой, я прекрасно помню, о чем ты меня спросил. Приходится продолжить: — Не знаю, давай и правда отложим встречи до Рождества. Может быть, до декабря, когда нужно будет поздравить Гарри и Джинни с первенцем. — (Нет, нет, нет, ни за что, нет!) — Я бы могла вырваться на денек после Хэллоуина, но в ноябре сюда аж на две недели приезжает с визитом своеобразная делегация. Несколько представителей от богатеньких спонсоров и желающих ими стать. Я с самого начала подозревала, что этот Жозеф Лутш что-то темнит. Оказывается, Ирме Кристиансен, основательнице пансионата, каждый год нужно показывать, на что ушли выделенные из специального фонда деньги. Гнусные всякие сметы составлять, планы по дальнейшему развитию. Я даже не вру. — Ты никогда к такому не привыкнешь, да, Гермиона? — вздыхает муж. — Никогда, — чеканю я холоднее, чем хотела бы. — И меня пугает, что даже те волшебники, которые боролись с Вольдемортом и выступали против привилегий по степени чистоты крови, так легко соглашаются с тем, что миром правят только деньги, и готовы признать этот порядок как справедливый. — Дракл меня задери! Никогда не думал, что буду скучать по твоему дотошному идеализму, — смеется Рон. Я тоже смеюсь, но скорее от облегчения. Муж впервые с момента моего отъезда говорит о своих чувствах так легко и с юмором. Значит, он ничего не знает и не обижается, вот только, что это для меня — значит?.. Когда-то мне казалось, что мне вообще не стоило выходить за него замуж, но сейчас всё чаще кажется, что без такой своеобразной страховки кто знает, чем бы закончились мои пафосные истерики. Уютненькое, безопасненькое болото привычки. Да, я только и делаю, что осуждаю себя, что вляпалась в эту трясину и не могу найти в себе силы выбраться... Но если бы не это, кто знает, было бы сейчас кому осуждать? Поначалу я думала, что мне от Рона уйти гораздо легче, чем Джинни от Гарри. Потом поняла, что всё как раз наоборот, но Джинни всё равно не сделает и шага, её всё слишком устраивает. — Нам с дотошным идеализмом пора на ужин, — говорю я Рону. — Пока. Свяжись, как появятся какие-нибудь новости, хорошо? — Ладно. Его лицо исчезает из камина, и через пару секунд от пламени остается только оседающее на серые угли облачко пепла. В третий раз осень находит меня прохладным октябрьским утром. Субботняя прогулка растягивается почти вдвое, хотя я мерзну, просто не могу заставить себя отойти от воды — ивы, до этого похожие на золотые облачка и скупо ронявшие на землю по несколько листов в день, после первого продолжительного ночного заморозка стоят тихо, недвижимо, опустив голые веточки-прутья. Желтым усыпано все вокруг. Трава и озеро слились в сплошной одноцветный ковер из опавшей листвы, даже не сразу можно понять, где заканчивается берег и начинается вода. Не сразу можно... Понимаю ли я хоть что-нибудь? Знаю ли, где грань между усталостью и бессилием, и могу ли отличить одно от другого? Могу ли почувствовать, насколько изменилась за последние десять лет? Когда-нибудь мне придется вернуться, но я буду к этому готова — я буду другой. Жизнь постепенно правит меня уже сейчас, изменяет, отрезает лишнее, пришивает новые крылья взамен тех, которых у меня никогда не было.