Alas!..

На сон я смогла выкроить часов шесть, и то спасибо. Плащ Берты вчера пришлось переделывать четырежды — то ей не нравился подол, то рукава казались недостаточно широкими, то капюшон наползал на глаза. Потом я в гордом одиночестве заклинанием состарила платье, две юбки и простынь, а после отбоя вместе с Кристофером (мужем миссис Тальбот) провела суперсекретную операцию по опаутиниванию замка. К созданию тумана приложили свои палочки не менее двух десятков волшебников, и к утру он окреп, заволок окрестности и внутренний дворик почти до третьего этажа, так что, если бы мне пришло в голову открыть окна, я бы смогла окунуть руку в плотную, молочно-серую пелену, в которой зловеще клубились очертания темных фигур и летали слегка фосфоресцирующие светляки. Мой наряд кикиморы действительно прост — обычные грязные лохмотья, дольше всего я промучилась с обувью, которой якобы «не нужно». Ну да, кикимора и правда обошлась бы без туфелек, а что делать мне? Холодные каменные полы замка не везде закрыты спасительным паркетом или хотя бы ковром. Я пробовала немного скорректировать чары личины, чтобы другим казалось, будто я босиком, но в итоге остановилась на дезиллюминационном заклинании, жертвой которого пали мои теплые тапочки. Главное потом не потерять их ненароком, а то не найду, пока чары не ослабнут. Накинув на плечи ужасного вида платок, я выхожу из комнат — только для того, чтобы чуть не налететь на нечто лохматое, слюнявое и клыкастое. — Доброе утро, миссис Уизли, — ухмыляется лохматое и клыкастое. Голос кажется смутно знакомым, но этого не достаточно, чтобы угадать его обладателя. Если бы я не знала, что это строго запрещено, я бы подумала, что этот кто-то хлебнул Оборотного зелья с волосом оборотня — настолько поражает внешнее сходство. «Оборотное с оборотнем» — как звучит. Почти «Йоркширские йети» или «Каникулы с каргой». Зря я об этом вспомнила, конечно, но куда уж денешься от прошлого. Роуз Гажден — теперь неотъемлемая часть моих воспоминаний, навечно туда впаяна, влипла, как незадачливая муха в ископаемую смолу, сиречь янтарь. Я ведь так и не посмотрела на её проекты, папки остались лежать в кабинете, никому не нужные. Надо было, наверное. Хотя бы после того, что между нами произошло. Интересно, пыталась ли Роуз найти меня после? Неправильно — очевидно, что не пыталась, но хотела ли? А если хотела, то зачем? «Вы такая красивая, миссис Уизли». Какой меня только ни называли, какими лестными эпитетами ни награждали, но вот этого простого «красивая» в мой адрес я не слышала давным-давно. Девочки с самого раннего возраста делятся на три категории — красивые, милые и умные, и из третьей попасть в первые две крайне сложно. Всё как с яйцами — первый сорт, отборные, столовые, высший сорт. Здорово быть талантливым, находчивым, добрым, пробивным, харизматичным, очаровательным, прелестным, бойким, но я еще не встречала девочек, которым бы не хотелось быть для кого-то самой красивой. Нет, я нисколько не обижаюсь на маму, но она всегда стеснялась этого слова. Наверное, думала, что если не станет взращивать во мне ложных иллюзий относительно внешности, то мне легче будет принять себя такой, какая есть, и покорить потенциального избранника другими качествами. Она прекрасно понимала, что идеальных и безупречных не бывает, и всегда хмурилась, когда я просила её или папу немного подкорректировать мне зубы. Казалось бы, что им стоило — стоматологам. Крайне глупо заставлять дочь ходить с неровной улыбкой, так ведь? Но в главном мама всё же была права. Теперь я и без постороннего влияния способна определить свои сильные и слабые стороны, а при помощи ума подчеркнуть достоинства и скрыть недостатки так, что не потеряюсь в обществе первых красавиц. Но прошлое не изменишь — в памяти всегда будет жить та маленькая девочка с растрепанными волосами и чуть большеватыми зубами, неизменно умная девочка, которой очень хотелось быть красивой. Даже если я справилась со всеми подростковыми комплексами, даже если забыла что-то — моя личность заботливо взращена и воспитана каждой пылинкой боли, доставшейся мне. Я могу изменить свое отношение, я могу изменить себя — сознательно, но, если ты долгое время брел по одной из дорог жизни, ты увидишь ровно тот же знакомый пейзаж, если обернешься назад. Это особый вид неизбежности — от него и тяжко, и горько, и светло одновременно. — Разрешите сопроводить вас на завтрак, — рычит мой неизвестный спутник, галантно протягивая волосатую лапу с десятисантиметровыми когтями, и я послушно обхватываю предложенный локоть. Вампиры, привидения, оборотни, монстры — банально, разумеется, но эти персонажи всегда вызовут восторг у детей, независимо от обстоятельств. С другой стороны, есть вещи, которые нельзя подделать. Дикий, отчаянный, полный горечи и злобы взгляд. Взгляд, который был в ту злополучную ночь у Ремуса Люпина, когда от нас сбежал Петтигрю. Жажду крови и сознание своей участи никак не скопировать, если ты не жил с этим десятки лет. Я вспоминаю разговор с Бертой. «Ты так говоришь, будто сталкивалась со всеми лично». И ведь правда, сталкивалась. Даже безо всяких Хэллоуинов, и была тогда помладше Берты, которая сейчас видится мне сущим ребенком — да, умным и всё понимающим куда лучше взрослых, да, хитрым и серьёзным, но ребенком. Сейчас, когда я думаю об этом так, мне становится по-настоящему себя жалко. Не театрально, с соплями, слюнями и пафосным отчаянием, а как-то по-взрослому — я понимаю, через что прошла девочкой, как это было серьёзно, как опасно и какие шрамы оставило. Я не горжусь ими и не думаю, что они меня уродуют, просто смотрю со стороны и «Так не должно быть» вязнет в глотке. Не только у меня не должно быть так, но и у Гарри, Рона, Джинни, даже у маленького приютского мальчика Тома Реддла. Но это не всё. Внутри тоненько-тоненько отзывается еще один голосок, жалобно звенящий о том, что та маленькая Гермиона была куда ближе к счастью, чем взрослая, что она не хочет жить так, как я сейчас. Не хочет страдать и завидовать чужому счастью, не хочет просыпаться в одиночестве независимо от того, сколько домовиков освободила и сколько жизней спасла. Тогда у меня были настоящие причины бояться, а сейчас... только поводы. В моей утренней овсянке плавают миндальные ногти и пучки волос из карамельных нитей. Эльфы постарались на славу, добавив в кашу огромное количество и других вкусных гадостей — удивленные возгласы со стороны учеников не смолкают довольно долго, и я впервые за время преподавания в пансионате вижу, как кто-то просит добавки в надежде, что ему попадется что-нибудь новенькое. Всем настолько весело, что я немного теряюсь, будто смотрю на происходящее со стороны. Время замедляется. Я обвожу взглядом собравшихся — кого-то узнать легко, а кого-то попросту невозможно, как моего соседа-оборотня. Кто-то подошел к выбору костюма серьёзно, продумав детали со всей тщательностью, кто-то — просто обозначил несколько штрихов для выбранного образа, как Сельма, загадочно посверкивающая длинными клыками из-под обведенных красным губ. Её прямые, с проседью волосы распущены, отчего миссис Тальбот выглядит старше своих лет. Она уже в том возрасте, когда короткие стрижки придают женщине свежесть и молодость, но Сельме, очевидно, ой как всё равно. Из-за спокойного характера, железной выправки и нарочито серьёзной манеры держаться она с самого начала показалась мне этакой МакГонагалл, но вряд ли наш декан, а позже и директор, смогла бы позволить себе такие вольности. Кто-то не слишком и изменился — например, в моей кикиморе, как я ни старалась замаскировать черты лица, четко проглядываю я, а кто-то — совсем на себя не похож. Я с тихим удивлением и теплым восхищением смотрю на Элин — на ней платье в пол, из тонкого воздушного кружева — настолько бело-снежного, что оно будто окутано призрачной дымкой. Болезненно бледная, с синевой, кожа, серо-седые волосы и бесцветные, полупрозрачные глаза придают ей вид одного из хогвартских привидений. — Это не совсем призрак, — улыбается она в ответ на мой вопрос, когда основная масса учеников и преподавателей расходится и у неё появляется возможность подсесть ко мне. — Это невеста. — Утопленница, — догадываюсь я, припоминая многочисленные истории из фольклора. Элин и тут не смогла обойтись без воды. — Предсказуемо, правда? — кивает она и морщится. Я не могу увидеть этого под чарами, но сейчас где-то на её коже наверняка вспух новый кровоподтек. Мне хочется спросить её: «Элин, а ты умеешь плавать?», но это, разумеется, будет лишним. Да и... я, кажется, знаю. — Ты очень необычно выглядишь. Будто с другой планеты. Главное — не думать, когда именно и у кого я научилась увиливать от прямого ответа при помощи комплиментов. Хорошо, что не приходится врать или натужно выискивать подходящие вежливые формулировки. Черты лица Элин, довольно типичные для её расы, в сочетании с белой кожей, светлыми глазами и волосами смотрятся поистине удивительно. Ей хоть сейчас на борт — домой, к какой-нибудь далекой системе двойных звезд а-ля Zeta Reticuli. — Вы очень добры, мисс Уизли, — она смущенно склоняет голову. — Абсолютная неправда, — смеюсь я. Мне всегда казалось, что у доброты в том смысле, в каком её обычно понимают, есть что-то неправильное. Доброта выглядит нерациональной, этаким желанием души, жаждущей сделать хорошее, но при этом понятия не имеющей, нужны ли хоть кому-нибудь её светлые порывы. В этом плане мне всегда больше импонировала справедливость. Когда что-то кажется мне несправедливым, а я ничего не могу сделать, внутри образуется пустота, дырка в другое измерение, где всё «так, как должно быть». Я слишком много прочитала книг, у меня слишком хорошее воображение — моему выдуманному «так» не в состоянии соответствовать ни один человек, а самое страшное, что и я не в состоянии тоже. Я добилась всего, чего хотела, и всех, кого хотела, — я добилась Виктора, я добилась Рона, я добилась Джинни, я, сама того не подозревая, умудрилась переспать с дочерью Локхарта... Да, мы все еще о той скромной, тихой заучке Гермионе. И ни одни отношения не принесли мне счастья. — Элин, я всё хотела у тебя поинтересоваться, как проходит этот таинственный экзамен, после которого ученику разрешают приобрести собственную волшебную палочку? — Он у каждого свой. Вы удивитесь, насколько он прост, миссис Уизли, когда все узнаете, — уклончиво говорит она. — Значит, это не какой-то теоретический тест? Я бы хотела помочь Берте с подготовкой. В последнее время она загорелась идеей о собственной волшебной палочке. Боюсь, без этого поощрения её интерес к магии очень быстро иссякнет. — Не беспокойтесь, миссис Уизли. Очень многие справляются с первого раза, а подготовиться к испытанию мисс Кристиансен, — Элин расправляет подол платья и сжимает пальцы в замок, — просто невозможно. Я вспоминаю, как говорил о ней Жозеф Лутш, что мне рассказала о ней Ирма... и невольно сжимаюсь, будто внутренности обожгло холодом, а на грудь положили тяжелую когтистую лапу. — Ты поэтому до сих пор здесь, Элин? Ты давно выучила все, что нужно по программе, но не сдала экзамен Ирме, да? Она вздыхает и прежде, чем ответить, отхлебывает кофе. — Не совсем. Это ведь просто разрешение иметь свою палочку во время обучения. Своеобразный знаковый подарок от пансионата. После совершеннолетия и с дипломом об окончании учебных курсов ты и так сможешь делать все, что хочешь, хоть каждую неделю по новой палочке покупать. Я здесь, потому что... хочу его сдать, когда буду готова. — Элин! — я едва не хватаю её за руку, но вовремя сдерживаюсь. — Так давай составим программу, и я буду готовить тебя вместе с Бертой. Мне всё равно придется это делать... Просто скажи, с какими заклинаниями проблема и где ты чувствуешь себя неуверенно. Будет здорово, если я смогу тебе помочь. В голове против моей воли уже мелькают названия книг, которые я могу ей посоветовать, а еще надо вспомнить, какой именно системой пользовался Флитвик, чтобы... Едва не уронив стул, Элин вскакивает с места. — Извините, миссис Уизли, но мне пора. Уже завтра сюда приедут первые представители фонда и спонсоры, нужно позаботиться о том, чтобы им все понравилось. Вы еще не представляете, какие там есть противные личности, но пансионат существует на их деньги, поэтому придется две недели потерпеть, — тараторит она извиняющимся тоном. — Извините, правда... Нужно идти. На дне моей чашки плавает лакричная муха.