***
Он стоял на выжженной земле и смотрел на полыхающее пламя костров. Пепел оседал на ресницах, волосах, холодных плечах. Истерзанные полы плаща полыхали на ветру, оставляя непонятные следы на истлевшей земле. По привычке он поднял голову в небо, чтобы увидеть солнце. Но его не оказалось, так же как и неба. Была лишь непроглядная тьма, было лишь чёрно-алое полотно, которое накрывало его и уносило в омут отчаяния и бессилия. Усталости. Он тонул. Сколько? Сколько, он здесь пробыл? Век? Два? Тысячелетие? Вечность. Оказывается, мёртвые тоже устают. До безумия. До крика, который застревает где-то в горле. Невыносимо. Он хотел покоя. Всего лишь покоя... Гулкие шаги вгрызались в мрамор, оставляя ненавистное эхо в стенах проклятого места. Как же он ненавидел. Ненавидел так, как никто другой - молча, до остервенения некрасиво. Жутко. Вот его бледная рука с тонкими пальцами с силой дёргает ручку из красного дерева. Он входит в маленькую комнату, единственную, облицованную деревом. Здесь он сможет кричать сколько захочет. Никто не услышит. Он разрывает тишину заживо. Не жалея ни о чём. Не легчает. Отпускает лишь до следующего приступа безудержной агонии. И тогда он идёт по длинному коридору, в котором поселилась пустота и скорбь. Бывает, дождь оплакивает его горе, накрапывая на гранитные ледяные плиты, но ему к чёрту сдалась эта жалость. Обманчиво белые стены встречают хозяина в ослепительном блеске свечей. Приветливо-лживо. Его это раздражает. И свечи разом гаснут, укоризненно пряча взгляд. Он берёт лезвие. Оно никогда не соврёт, в нём нет лицемерия. И он за это благодарен. Рукав задирается, обнажая руку. Шрамы. Их много, что и не пересчитать, и он их снова вспарывает. Алые капли с оглушающим звуком спадают на белый мрамор пола. Это легко и просто. И завораживающее до сумасшествия. Но облегчение не приходит, только отпускает. Он негодует: почему же чёртовы шрамы появляются снова, если он каждый вечер сдирает кожу до вен? И в эти секунды забвения он забывает, что клеймён, что на нём печать обречённости. И тогда электрическим разрядом прошибает тело насквозь. Воспоминание о ней приходит бешено, кровожадно, подло, стирая границы между реальностью. Он на губах ощущает еле различимый аромат персика и мяты. До дрожи. Его трясёт. Но всё же отпускает. Он помнил, когда она первый раз приснилась. Болезненная улыбка украсила измученное лицо. Неуклюжая, суетливая и спесивая. И её улыбка... Самая родная. Тогда пришлось облазить весь свет в поисках этой несносной девчонки. Но его вера рассыпалась в прах: не нашёл. По началу не верил, что это злорадная фантазия, пока отец не остудил пыл. Двести лет он служил у самого Дьявола. За это время он перерыл все книги в библиотеках, пока не наткнулся на пророчество Итлины. Там, на гравюре, оказалась она. И сердце упало куда-то в ноги и разбилось... До сих пор не склеилось. Как же он, полоумный, не мог догадаться, что она не родилась ещё? Ведь ему, дурню, под три тысячелетия. Ночами он долго не спал, мучаясь, не понимая, от чего же внутри невыносимо болит и ноет. Ведь у него нет души. Он давно её вырезал и отдал едкому дыму Ада. Все, кто на вечной службе, лишаются самого себя, чтобы убивать безжалостно, не оглядываясь. Он в крови... По горло. Каждую ночь он захлёбывается в ней. Его руки тоже в крови, но они виноваты больше всего. Порой их хочется вырвать, но нельзя. Сил не хватит. Уже не хватило. Когда рука с мечом заносится к верху, рассудок душит слезами, но он не успевает прохрипеть своё "Остановись...", потому что рука, даже не вздрогнув безжалостно опускается вниз, снося голову с плеч... Как и учили. Хладнокровно. И тогда он, не оглядываясь, идёт дальше, потому что... Уже мёртв.***
Глухой раскат грома раздался по залу, но никто не вздрогнул: все ждали хоть какой-нибудь реакции хозяина. А он как всегда сидел, устремив свой тяжёлый взгляд вдаль. Лишь иногда на утомлённом лице его бровь выразительно приподнималась в раздумьях. Тяжёлый вздох и рука накрывала каштановые волосы. Вот он зачем-то поднимается с резного трона и пересаживается на обыкновенный стул. У него все равны. А тот трон, свой, личный, для раздумий. Следует вспышка молнии и на мгновение кажется, что глубокие морщины залегли на серьёзном лице. Но это всего лишь на мгновение, ведь телом он вечно молод, а душой... Её попросту нет. Проклят. Валета встречает прямой взгляд господина и осекается. Слишком откровенно рассматривает. Ей не позволено. Виновато опускает глаза. Гарнель дарит недобрый взгляд и под столом ловит её руку, крепко сжимая. Господин начинает собрание первым: - Новости? - голос у него осипший и хрипловатый. - Мой лорд, на наши границы наступают... Снова. Мы не успеваем контролировать западное побережье. И какие попытки предпринимать мы уже не знаем... - Августин, а вам и не нужно. Это мои заботы. Что насчёт обращённых? - Конечно, как вы и предполагали, половина не выдержала, другие - успешно обучаются. Контракты подписываются... - Прекрасно. Нам нужны новые... бойцы, - тёмный лорд потёр задумчиво подбородок и уставился на мужчину с синими глазами и трёхдневной щетиной. - Гарнель, как твоя рана? - На поправку иду, правда, на коня сесть возможности ещё нет. Спасибо, что спросили. - Гарнель де Канье учтиво улыбнулся. Хозяин на благодарность ответил кивком. - Адалин, сегодня я отлучусь ненадолго - подписи на бумагах поставишь за меня. Так, вылазки увеличиваем в два раза. Во-первых, потому что во дворце меня не будет, а во-вторых - дадим послабление - нас сразу прижмут. Ещё... - Но мужчину с серыми глазами неучтиво оборвали. В зал ворвались запыханные Орлеон и Бефорт. В их глазах горело неподдельное беспокойство и азарт. Мужчины сдержано кивнули всем присутствующим и уже более спокойно подошли к хозяину. Переговаривались минут десять. Все ждали. Лорд постоянно хмурился и кивал, но в конце его тронула ехидная ухмылка. После Бефорт вручил Господину чёрную бархатную шкатулку и собрание объявилось закрытым.***
Он выехал с рассветом. Навстречу. К ней. Жить не представлялось возможным без её глаз. И улыбки. Рук... Он встрепенулся: раньше такие мысли ни к чему хорошему не приводили. Холодный воздух проник в лёгкие, заставляя выпустить из горячих губ пар. Мёртвым ничего не остаётся кроме как помнить. Он не хотел так. Слишком больно. Хотелось жить. Он знал, каково это быть падшим. Он помнил, как хватал беспомощно воздух руками и никому не желал так. Знал, каково это, когда неподъёмные оковы оплетают твои руки и шею, заставляя подчинятся себе. Поэтому никогда и ничего не требовал от них. Ни взаимности, ни повиновения. Знает ли кто-нибудь из смертных, как живут Чёрные всадники, Дикая Охота, Дикий Гон!? Нет. Никто им и не расскажет. Это слишком интимно. Личное. Валлета по ночам срывает голос в садах. Не помогает и алкоголь. Что могло двинуть молодую девушку стать призраком, продать душу, обречь себя на вечные муки? Лютая ненависть. Ненависть к людям. Они были все для неё ничтожными, мелочными, похожие на бабочек - однодневок. Через века от них и пыли не осталось бы. И она была такой же. Презирала и себя. Не смогла сжиться с этим, понимая, что в этом мире чужая и одинокая. Призвала наместника Дьявола - заключила контракт кровью. И теперь же мужчине со сталью в глазах хотелось подойти и спросить дрожащим от волнения голосом: "Стоило ли этого делать, Валлета? Каково живется теперь?" Августин Ла Карте нашёл утешение в женщинах. Пытается забыть запах горечи, вдыхая пряности, зарываясь в золотистых локонах. На сколько его ещё хватит? Тошнит уже. Отчего же красивый аристократ решил стать бестелесным, холодным изваянием, способным истерзанные трупы на люстре развешивать? У него было всё: богатство, жена, дети, друзья, деньги, удача. А счастья не было. Один в этом мире. Он покончил жизнь суицидом. Но наместник Дьявола не спешил отправлять нерадивого на тот свет, а предложил сделку - подписал. Зачем? И теперь же мужчине со сталью в глазах хотелось подойти и спросить голосом, полным непонимания: "Стоило ли этого делать, Августин? Счастлив теперь?" Гарнель де Канье выносит свою боль на живых. Он завидовал. Живые отражаются в зеркалах, а он нет. А эти чёртовы стекляшки по всему замку понатыканы. Зачем же известный кавалерист прошлых времён проклял себя до скончания веков? Потому что предали, отказались, как от выброшенного на улицу котёнка. И решив для себя, что кровь предателей на своих руках будет слаще всего на свете - он вывел свою красивую витиеватую подпись алой густой кровью на затёртом пергаменте. Прошло время. Предатели кончились - мстить стало некому. И теперь же мужчине со сталью в глазах хотелось подойти и закричать, чтобы тот наконец-таки объяснил: "Стоило ли этого делать, Гарнель!? Сладка ли теперь кровь на твоих мозолистых руках!?" И теперь, глядя, как весь мир устал, мужчина готов был снова добить его несправедливым вопросом. Почему? Почему у них всех был выбор, а у него нет!? Почему он был вынужден стать таким...***
Мужчина остановил вороную лошадь, натянув на себя поводья. Чёрные кожаные перчатки, так тщательно скрывающие его белые руки в порезах, скрипнули от дёрнувшейся с силой верёвки. Тонкое обоняние мужчины учуяло её запах. Персик и мята. И ему стало смешно. Он не смеялся так от души давно: она надела двемерит, чтобы скрыться от него. Но он охотник, призрак по души чужие... Глупышка. От него не убежать. Даже время оставило его, не осмеливаясь играть в сумасшедший фарс. Да, он болел ею. Бредил. Он конкретно помешался на ней. А разве это плохо? Кого-то лю... Любил ли он когда-нибудь кого-то? Да. Себя и мать. Давно. Когда был человеком. Мужчина по привычке тряхнул головой, отгоняя надоедливые мысли, и посмотрел в небо. Беззаботное и свободное. С солнцем. И улыбнулся. Он уже знал где она: всего лишь несколько вёрст от сюда, но он не будет торопиться. Будет ехать за ней на определённом расстоянии, чтобы не спугнуть. Торопиться ему и некуда - впереди вечность.