Fake

Следующее утро встретило его проливным дождем и мучительным, гнетущим чувством вины. Аомине мерил шагами квартиру и злился сам на себя, сбрасывал звонки Кисэ и бесился еще сильнее. Хуже всего был едва заметный аромат чужого парфюма. Казалось, он насквозь пропитал не поддающуюся чистке кожаную обивку дивана («Быстрее», – прохрипел Кагами перед самым оргазмом), мятые простыни, которые Аомине тут же отправил в стирку (протяжные стоны, с которым он подавался навстречу незнакомому человеку) и, самое паршивое, – его собственную кожу. Дважды приняв душ и открыв все окна, Аомине успокоился. Дождь заливал подоконник и попадал на пол, но ему было всё равно. Хотелось смыть, соскрести с себя вчерашний день. Необдуманный, эгоистичный поступок. И воспоминания о том, как все-таки было чертовски хорошо. К вечеру небо прояснилось, и Аомине решил прийти на баскетбольную площадку – не ради игры, просто нужно было сказать Кагами, что больше они не будут ни играть, ни как либо еще проводить время вместе. Не размышляя о том, какие слова правильнее использовать, чтобы не задеть (или наоборот – посильнее ранить) своего соперника, Аомине взял старый мяч и закрыл за собой дверь. Он зря тратил время. В одиночестве гоняя мяч по асфальту, Аомине начинал понимать, что Кагами уже не придет. Подождав, пока солнце окончательно сядет, он повернул домой, не зная, злиться или радоваться тому, что неприятный разговор откладывается до завтра. Но Кагами не появился и на следующий день, а знакомые парни, играющие на той же площадке, сказали, что не видели его уже пару дней – то есть с их последней встречи. *** Каблуки лаковых туфель звонко стучали при каждом шаге по до блеска отполированному полу коридора. Он немного волновался, но знал, что никто этого не заметит. Иногда невидимость бывала полезной: Куроко Тецуя незаметно для других прошел несколько лестничных пролетов, последний белоснежный коридор – и без стука зашел в просто, но дорого обставленный кабинет. – Плохие новости? – спокойно осведомился человек, стоящий лицом к окну. Он не обернулся, не было необходимости: провалив задание, команда всегда посылала к нему Куроко, как наиболее способного на переговоры с начальством. – Это десятый номер, – без предисловий сказал Куроко. – Он... травмирован. – Точнее. Что с ним? – на этот раз он посмотрел через плечо. Губы были сжаты: десятый был одним из лучших, клиенты стояли в очереди, порой ожидая по несколько месяцев, и без колебаний отдавали целое состояние за день (или ночь) в его обществе. – Ничего серьезного. Клиент оказалась не совсем адекватной, а наши люди не успели вовремя отреагировать... – Короче, – прозвучал негромкий приказ. – Пострадало его лицо. Пластический хирург сказал, что не сможет полностью скрыть следы повреждений... – Это не «ничего серьезного». Это означает, что мы потеряли очень ценный экземпляр. Куроко сдержал порыв возразить: спор насчет правильного отношения к их подопечным шел не первый год, но он продолжал работать в Кукольном доме, несмотря ни на что. – Покажи, – велел Акаши, протягивая руку к черной папке, которую Куроко держал в руках. Лицо человека на фотографии было изрезано чем-то острым. Самый глубокий шрам наискосок рассекал щеку и нос; один глаз был полуприкрыт, а другой странно, нечеловечески пуст: десятый не помнил, что с ним случилось, не помнил, как реагировать на боль. Инстинкты кукол были максимально укрощены с целью сделать из них хороший материал для создания десятков новых личностей. Следующий снимок изображал окровавленную ладонь, но это было не так важно, как уничтоженное лицо. Из запястья торчал осколок стекла: видимо, он пытался защититься, не зная о существовании охранников, которые не доглядели, не успели помочь. – Хорошо. Я попрошу тебя о небольшом одолжении, – он заговорил еще тише, поправляя рукава темно-серой рубашки и садясь в кресло. – Ты заберешь его к себе, Тецуя. – Акаши-кун? – Куроко недоверчиво наклонил голову. – Оригинальную память ему мы вернуть уже не сможем. И представь, какой будет скандал, если об этом узнает пресса. Мозг Акаши работал, как машина, зачастую забывая о человеческом факторе. Вероятно, именно поэтому он мог руководить Кукольным домом – организацией, пользующейся недоброй славой среди правоохранительных органов и имеющей о себе весьма разносторонние мнения. – Мы сделаем его удобным и безобидным. Поживет у тебя, пока клиенты не перекинутся на кого-нибудь еще. – А что, если я откажусь? – спросил Куроко, уже зная, что не откажется. Он старался не привязываться к куклам, поэтому десятый был для него просто одним из, но теперь, когда Акаши решил поставить очередной свой эксперимент над ним, стоило рассмотреть все пути к отступлению. Планы начальства редко предусматривали желания других, сам факт наличия личной жизни у Куроко не был даже под вопросом: никаких отношений, он был женат на Кукольном доме. Все более или менее приближенные к руководству лишались возможности создать свое счастье, отдавая время и силы на сомнительную заботу о счастье других. – Тогда я попрошу, чтобы о нем позаботились немного иначе, – спокойно сказал Акаши. – А ты при необходимости станешь неплохим номером одиннадцать. Угроза была очевидна, и Куроко тихо вздохнул, собирая фотографии обратно в папку. – Он переедет к тебе через пару дней. Можешь взять отпуск на неделю, если хочешь. – Спасибо, откажусь. Я делаю это не ради дополнительного отдыха. – А зачем же? – усмехнулся Акаши, откидываясь на спинку кресла. – Может быть, потому что не все так замечательно обделены альтруизмом, как ты, Акаши-кун. Закрывая за собой дверь, Куроко чувствовал, что дорого поплатится за этот бессмысленный выпад. *** Кисэ сидел на диване и лениво листал журнал, особо не интересуясь содержанием. Пару секунд Аомине рассматривал его изящный силуэт, понимая, что сейчас разрушит несколько лет своей жизни - причем, вполне вероятно, навсегда. – Рёта? – Кисэ посмотрел на него, приподняв брови, и мягко улыбнулся. Аомине почувствовал, как внутри что-то болезненно сжалось. – Ты весь день сам не свой. Нет, ты всю неделю странный, – заметил Кисэ, наклонив голову. Аомине не знал, как это сказать. – Помнишь, я рассказывал тебе о парне, которого нашел? В баскетбол вместе играли, – Аомине говорил быстро, потому что в каждую следующую секунду у него оставалось всё меньше уверенности в том, что ему хватит сил признаться. Куда проще было промолчать – Кисэ бы не узнал, списал бы его странное поведение на болезнь или усталость, забыл бы со временем... – Мы переспали. Кисэ слегка прищурился, словно не понимая, о чем идет речь. Потом, наоборот, распахнул глаза и протянул руку, приглашая Аомине подойти. Тот послушался, не веря своим глазам и чувствуя колкое, едкое облегчение: он сказал правду, превратил собственные уколы совести в боль любимого человека. Эгоист по натуре, Аомине уже сумел оправдать себя в своих же глазах, не смог только простить. – Дайки? – Кисэ внимательно заглянул в его глаза; его лицо ничего не выражало. – Прости меня. Пожалуйста. Аомине приготовил целую речь, но сейчас все слова казались неправильными. Всё было неправильно, и он знал, почему – он сам совершил ошибку. Дурацкую, почти детскую шалость, за которую теперь придется дорого заплатить. Он смотрел на Кисэ, сжав губы, ожидая своего приговора. – Уйди отсюда. Голос Рёты прозвучал очень спокойно. Слишком спокойно – Аомине не верил ему. Это безмолвное спокойствие было хуже любого крика, любого удара. Равнодушие было страшнее любой, самой неожиданной эмоции. Он попытался прикоснуться пальцами к его щеке, но Кисэ ударил его по руке и повторил, на этот раз громче и жестче. – Пошел ты, Аомине, – он выпрямился, напрягся, и Аомине снова почувствовал себя нашкодившим ребенком. – Что? – Говорю – пошел ты. Видеть тебя не хочу, – Аомине открыл было рот, чтобы ответить, но его перебили. – Надо было думать, когда трахался непонятно с кем. Я был о тебе лучшего мнения. Я о нас был лучшего мнения, – прошипел Кисэ в ухо Аомине, а затем вышел из спальни. Оставаться в одной квартире на ночь с Кисэ не было уже не то что желания – мало ли, тот ещё от злости разозлится и придушит во сне. Аомине натянул футболку, схватил с тумбочки телефон и ключи и вышел из их квартиры. *** Пару дней Аомине провел, продолжая злиться на самого и себя и – непонятно, за что – на ни в чем не виноватого Кисэ. Нужно было действовать, попытаться поговорить, но черта с два он сделает первый шаг к примирению. Аомине извинился, причем сделал это искренне. Раньше этого всегда более чем хватало на то, чтобы быть принятым обратно в их маленькую семью. Он надеялся, что Кисэ остынет и сможет нормально поговорить с ним: у него было достаточно времени на раздумья. Аомине не был уверен, что готов услышать любой его ответ, принять любое сделанное партнером решение, но стоило начать с малого. Возможно, стоило сделать шаг назад и дать ему немного свободного пространства: Кисэ быстро заскучает, и любовь пересилит обиду. Аомине поймал себя на том, что мало задумывался о том, что творится в глубине блондинистой головы: Кисэ был таким безоблачно идеальным, что в нем не хотелось искать ни недостатков, ни внутренних конфликтов. Но опять же: не каждый способен пережить предательство. В этом Кисэ винить было нельзя. И Аомине решил отступить, смутно догадываясь, что собирается совершить одну из величайших ошибок в своей жизни и убеждая себя в том, что отступает только временно. Они были вместе так долго, что Аомине с трудом представлял себя без Кисэ. Думая об этом, он начинал удивляться тому, как легко поддался искушению и «трахался непонятно с кем», звучит в голове ядовито-раненый голос Кисэ. Но внутренний голос подсказывал, что повторись ситуация еще раз, он сделал бы всё точно так же. Потому что не понимал и не догадывался тогда, как будет себя чувствовать после. Эйфория от победы над равным, ослепительная радость, обжигающе горячая энергия, исходившая от незнакомого бесконечно талантливого Кагами. Кем он был, Аомине не интересовался. Куда он делся – вот это было любопытно. Кагами не оставил контактов и исчез, оставив за собой приторно-горькое послевкусие. Аомине ненавидел его за то, что сделал сам – и в чем сам был виноват. И одновременно очень хотел увидеть вновь, не как любовника, но как превосходного соперника. Интересно, сколько баллов по шкале эгоизма он заработал бы по мнению Кисэ, если когда-нибудь осмелится признаться в этом? Если они вообще еще когда-нибудь смогут нормально общаться.