"Every saint has a past and every sinner has a future" Oscar Wilde
Анне постаралась принять максимально удобную позу, насколько это вообще позволял жесткий деревянный стул, смахнула с лица вечно мешавшую челку и продолжила чтение. Страница за страницей, строчка за строчкой, ровные буквы чередовались с еле различимым текстом, с расплывшимися от слез чернилами, пометки на полях, важные советы, забавные и совсем уж глупые шутки – отец никогда не славился чувством юмора, и самое главное – ценные как жизнь стихи. Кожаный дневник, в котором каждая буковка была адресована ей – любимой Принцессе, и который невидимой нитью связывал ее с прошлым. Девочка большей частью и жила там, в воспоминаниях, хранила в памяти строгие наставления отца, перебирала все счастливые моменты детства, а потом вновь возвращалась в холодную реальность. Анне поджала губы, когда снизу послышались торопливые шаги отчима, веселая болтовня матери и шорох пакетов – знать вновь мамочка «ограбила» очередной склад Gucci или Armani, и куда только все это барахло помещается?! Девочке захотелось немедленно все бросить, нацепить первую попавшуюся майку, выпавшую из шкафа, и убежать подальше от дома, только бы не видеть отчима, которому так хотелось казаться любящим отцом, не слышать истерик матери. Бабушки и дедушки уже давно не было рядом, тетя Тарья была далеко отсюда, крестная – чуть ближе, но денег на самолет и разрешения родителей Анне все равно никогда не получить. Вот поэтому-то ей и оставалось одно средство, помогающее забыть ненавистную реальность – дневник отца и любимый мольберт с красками. Девочка невольно вспомнила, каких скандалов ей стоило уговорить мать отдать ее в художественную школу, как дядя Марко в секрете от всех пообещал, что будет оплачивать занятия, покупать краски, кисти и все необходимое, и как вздохнула крестная – им никто не разрешит забрать Анне к себе пока жива Мери, и пока отчим обладает хоть какими-то правами. Когда не стало отца, Анне было всего пять лет, она вспоминала, каким печальным был ее шестой день рождения, случившийся через неделю после похорон, как над всеми нависла серая дождевая туча, и как в доме появился ненавистный мужчина, бывший когда-то лучшим другом папы. Именно с тех пор девочка возненавидела дни рождения и все эти празднования годовщин смерти, которые так любила Финляндия. Какое стране дело до чужого горя, если она уверена, что своим пафосом и сверкающими билбордами чтит память великого гения? Шаги на лестнице стали громче, восторженные взвизгивания матери перемешались с собачьим лаем, конечно, вот уж кто заменял ей всех – и мужа, и дочь и даже столь любимые покупки! Анне поморщилась, словно ей предлагали съесть лимон целиком, и окинула взглядом свою небольшую комнату: повсюду висели награды отца, яркие обложки сохраненных временем альбомов, как самые ценные сокровища, стопкой высились на журнальном столе, в самом углу стоял синтезатор, накрытый белой материей, – ему никогда больше не заплакать под рукой мастера, а нотный стан так и останется девственно-чистым. «Надеюсь, теперь он обрел свой потерянный Рай», - вспомнились вдруг слова тети Тарьи, сказанные после последнего прощального концерта. Анне смахнула нежданные слезы и перевела взгляд на северную стену – там уже находились ее небольшие достижения, ее главная гордость, главное утешение – картины! Пейзажи, натюрморты, котята, щенки, а еще – недописанный портрет женщины с синими глазами, ночами копируемый с фотографии, найденной под обложкой отцовского дневника. Девочка на секунду мечтательно прикрыла глаза и спросила себя, как бы все было, будь папа сейчас жив?***
Дверь в комнату бесцеремонно распахнулась – вторжения в личное пространство Анне терпеть не могла, но ссориться с совсем не радужно настроенной матерью совсем не хотелось. Мери прошла в помещение, стала в середине пушистого ковра и, поглаживая рыжую болонку с мерзким розовым бантиком на шее и таким же непривлекательным именем - Лилу, и протянула: - Тааак, опять ерундой маешься вместо того чтобы учить уроки? - Мам, оставь меня в покое, - отмахнулась девочка, вновь возвращаясь к своему месту у окна. - Ты как со мной разговариваешь, чертовка?! Я – твоя мать! И имею полное право тебя воспитывать! Ты бы лучше об оценках по английскому думала, а не о своих картинах, и, да, ты когда-нибудь прекратишь читать эти опусы призраков? – Мери ткнула бирюзовым ногтем в дневник и нервно захихикала от собственной глупой шутки. - Мам, у меня «отлично» по английскому, я его лучше всех в классе знаю, и за это спасибо надо сказать папе! - А мне не надо сказать спасибо за то, что я терплю твои выходки? - А я – твои! Тебе этот комок шерсти дороже, чем я…. Мери поправила связку браслетов на руке и плюхнулась на кровать. На некоторое время в комнате воцарилась тишина, ругаться не хотелось, но и выносить крутые повороты не менее крутого характера дочери женщина была не в состоянии. Она не спеша рассматривала пейзажи на стенах, пока ее взгляд не задержался на одной работе, разом воскресившей всё давно угасшее – и злобу, и обиды, и волны нескрываемой ненависти, и непонимание. Мери уничтожающе улыбнулась и поискала вокруг себя ножницы или ножик, словом, любой острый предмет, который помог бы ей выплеснуть агрессию. Не найдя оного, она гарпией подлетела к дочери, забыв на кровати недоумевающую Лилу, схватила девочку за косу и ткнула в картину. - Это что такое? Что, я спрашиваю?! - Мой портрет, - Анне гордо подняла подбородок и посмотрела прямо в глаза матери. - Да как ты посмела?! Где ты нашла это чудовище? - Не скажу! – Анне давно подозревала о непростых отношениях отца и матери, но ей было дорого каждое событие прошлого, ведь Туомас был для нее всем, а родительские скандалы были всего лишь очередными истериками Мери, причем, оснований под собой не имели. Мать схватила со стола предмет своих поисков – нож для очинки карандашей, и рванулась к незаконченной работе, но путь ей преградила Анне. - Не дам!!! Мало того, что вы меня держите на каком-то чердаке и запрещаете ходить в художку, так ты еще и картины мои будешь резать?! Не дам! Привлеченный криками, в комнатку вошел отчим и один лишь взгляд на портрет многое ему объяснил. Он подбежал к жене и схватил ее за плечи. - Мери, отдай мне это, пожалуйста, портрет ни в чем не виноват. - Не мешай мне воспитывать дочь, Тони! - Я не позволю тебе портить ее картины, слышишь? Прошлое Туомаса осталось в прошлом, Мери, успокойся. - То, что он был твоим другом, еще не заставляет тебя превозносить его до небес, - бросила женщина, но от картины отошла, - Как же я ее ненавижу, и этот проклятый дневник тоже, - напоследок припечатала Мери и позволила мужу увести ее прочь. Анне вздохнула с облегчением и впервые мысленно поблагодарила отчима за помощь. Непонятная ненависть матери сопровождала многие события нынешней жизни девочки, но до таких ужасов, как разрезание портрета, Мери еще не доходила. Дядя Марко как-то посоветовал Тони свозить жену к соответствующему врачу, и Анне как никогда была с ним сейчас согласна. Девочка вновь умостилась на стуле и раскрыла дневник. «Моя дорогая, помни, что я всегда буду рядом, и даже если ты не будешь меня видеть, просто помни. Я буду везде, буду во всем, что тебя окружает, лишь посмотри вокруг…. Анне, порой тебе будет тяжело, порой вы с мамой не будете понимать друг друга, а может, ты будешь желать ей страшных вещей, ты пока многого не понимаешь, но я попрошу об одном – не вини ее ни в чем… Крестная расскажет тебе обо всем когда-нибудь, а пока – просто не вини. Мери многое пережила, о многом ей не хотелось бы вспоминать, но она любит тебя, не смотря на все странности ее поведения, запомни это, дочка! А еще, помни, что каждый день, каждая минута, что я прожил рядом с тобой, заставляла меня жить…. Я помню абсолютно все, Анне, абсолютно…. И твое первое слово, и то, как ты съела целое ведерко сладкой ваты, и то как вы вечно дрались с Немо, и твой первый пирог, что вы испекли с крестной к Рождеству, и то, как тетя Тарья учила тебя семи нотам, и мой сломанный синтезатор следом за этим, и наш отпуск в Майами, и то, как ты в одной кружевной ночнушке с розовым бантом выбежала за мной следом…. Я люблю тебя, моя Принцесса, и всё, что я сделал, было только ради тебя. Тебе нужна мать, Анне, не вини ее, пожалуйста. Твой папа». Анне перечитала страницу, пытаясь осознать написанное и разгадать загадку отцовских наставлений, и прошептала: «Как же ты ошибался, пап….».***
Лилу, так и забытая всеми, умостилась на рюкзаке Анне и приготовилась подремать, как вдруг полноправная хозяйка заметила нарушительницу порядка. - Брысь отсюда, гламурная дрянь! - прикрикнула Анне и отвесила болонке легкий шлепок. Собака показала зубы, но с кровати убралась, то ли не хотела получить еще один пинок, то ли ее напугал мобильный телефон, прячущийся в недрах рюкзака. - Алло? Привет, крестная, как хорошо, что ты позвонила! - Моя дорогая, как ты? Скоро уже позовешь меня на выставку картин? - Ох, крестная, предки лютуют, мама чуть мой портрет не порезала! - Анне, я же говорила тебе спрятать работу, и предупреждала, что Мери это не понравится. - Говорила…. Теперь ты на меня злишься? - Нет, Принцесса, разве я могу? Ты знаешь, у меня для тебя хорошие новости, - голос Анетт дрожал от волнения, Анне заинтриговано замолчала, - К Рождеству я заберу тебя в Швецию на все каникулы! И тебя будет ждать сюрприз, так что, не злись пока на маму, потерпи. - Круууто!!! А дядя Йохан повезет нас в горы? - Обязательно, Анне, и не только в горы! - Крестная, а кто эта женщина из дневника папы? - Ты знаешь, малыш, у тебя будет возможность узнать о ней на Рождество, - медленно ответила Анетт, тщательно подбирая слова. - Ааааа…. Окей, все нормально, ты еще позвонишь? - Конечно, люблю тебя! – быстро ответила крестная и отсоединилась. Анне посмотрела на телефон и достала из-под обложки фотографию. На нее взглянула совсем молодая красивая женщина с ясными синими глазами и рыжими волосами, она улыбалась, но в глубине застыла какая-то неясная тайна, непонятная грусть. Девочка перевернула фотографию, сзади ровным почерком отца было выведено одно слово: «Voikukka». - «Одуванчик»…. Хммм, и что это значит? – вслух спросила Анне, скрывая надежду на то, что больше всего ей бы хотелось иметь такую маму, как эта женщина с серо-синими глазами…. И чтобы папа был рядом.***
Приближалось Рождество. Совсем скоро деревья украсят разноцветные гирлянды, которые будут гореть ночь напролет, а яркие витрины заполнят фигурки оленей и улыбающихся Санта-Клаусов. Скоро вместе соберется вся семья, дядя Эмппу будет шутить ночь напролет, крестная и тетя Тарья будут украшать елку и готовить разные вкусности всех национальных кухонь мира, Немо, краснея и заикаясь, позовет Анне на главную елку Стокгольма, и все бы ничего, только…. Только так бы хотелось, чтобы мама была рядом, как раньше, много-много лет назад, когда папа, вооружившись плоскогубцами и синей изоляционной лентой колдовал над гирляндой, перегоревшей местами от долгого лежания на чердаке, а мама бережно разворачивала хрустального ангела, чтобы она, Анне, с гордостью усадила его на верхушку колючей красавицы. Как бы хотелось, чтобы родители были вместе как раньше, чтобы не было всех этих нелепых смертей, непонятной ненависти, желания казаться любящим отцом, исходившего от отчима, и грусти, серым облаком окутавшей душу. Анне вздохнула, поискала под подушкой пульт от видеоплеера и нажала на большую зеленую кнопку. Телевизор мигнул, возвращая видео из режима «стоп» и окуная Анне в водоворот воспоминаний. Темное нутро самого легендарного концертного зала столицы по иронии судьбы стало последним прибежищем друзей и родных великого музыканта. В этот день охраны не было у входа, а сцену не ограждали железными решетками, в этот день все желающие могли выйти и положить цветы…. - Вот сюда, Марко, пусть все приходят вот сюда, - прошептала Тарья, указывая рукой на столик в левом углу сцены. Желтая свеча трепыхалась на легком сквозняке, но упрямо продолжала гореть. Так же как и он…. Боролся до конца. На столике стояла фотография с черной траурной лентой, серые глаза музыканта смотрели с грустью и пониманием. Анне тогда еще мало понимала, что же произошло в больнице, однако то, как все сквозь зубы разговаривали с мамой, многое объясняло девочке. Случилось нечто непоправимое, и в этом виновата именно мама, а, может, нет, может, в этом повинна она сама? - Малыш, ты что говоришь такое? Ты ни в чем не виновата, и никто не виноват…. – дядя Юкка опускал глаза и гладил пушистые волосы всеми любимой Принцессы. Анне молчала и наблюдала за грустными репетициями последнего концерта. Взрослые решили таким образом собрать вместе всех близких и неравнодушных, им казалось, что папа был бы рад. Крестная стояла в полной темноте, протянув руку к пламени свечи, и сквозь слезы произносила слова песни, которую Анне до этого не слышала, но знала, что песня эта про папу. I'm hearing images, I'm seeing songs No poet has ever painted Voices call out to me, straight to my heart So strange yet we're so well acquainted I let the music speak, with no restraints I let my feelings take over Carry my soul away into the world Where beauty meets the darkness of the day Люди, которых девочка видела впервые, передавали на сцену цветы и плакали. В зале ярко горели зажигалки, но атмосфера концерта была не такой как всегда, потому что на нем не было папы. Как вечное напоминание, в левом углу сцены, около столика со свечей, стоял накрытый белым синтезатор, отчего гнетущее впечатление происходящего лишь только усиливалось. В черном мраке не было слышно клавиш, умирала великая музыка, так и не успев родиться, слова становились едва слышными, словно шепот ветра осенью…. Дядя Марко вышел к крестной, пряча от всех глаза, поправил гитару и чуть слышно произнес: «Всю жизнь он искал истину, всю жизнь боролся за то, чтобы научить нас чувствовать….. Теперь он ее нашел, а мы остались здесь. Черными воронами и белыми голубями летят к небу последние мелодии, они угаснут в вышине, но мы сохраним память о них и мудрость Туомаса». Все тогда заплакали, а Анне поняла, что сейчас будет ее любимая песня о птичках, которая теперь уже никогда не зазвучит как прежде. А потом на сцене стояла тетя Тарья, так же торжественно встречаемая всеми, как и много лет назад. Крестная говорила, что люди больше ни на что не обижаются, и что они своей дружбой доказали истинное отношение к папе, Анне не понимала, о чем она говорит, но была рада, что тетя Тарья опять с ними. Тарья глотала слезы, переходила на шепот, но с ней пел и плакал весь зал, а она не могла их подвести…. В последний раз. Red Sun rising Drown without inhaling Within, the dark holds hard Red Sun rising Curtain falling Higher than hope my cure lies Взрослые говорили что-то о лжи во спасение, о том, что мама еще слаба, и не стоило ей рассказывать, а еще – об упрямстве Мери, пожелавшей петь вместе со всеми. Крестная твердила одно слово: «Безрассудство», мама гнула свою линию. На сцене сейчас выступал дядя Тони из группы с северным названием Sonata Arctica, он был лучшим другом папы, и мама прошептала, что рада, что он сейчас рядом. - Анетт, я буду петь! Ради всего, что Туомас сделал для меня, ради него и Анне. Пусть знают, что мне небезразличен его поступок. - Мери, какой поступок? Он умер для того, чтобы ты жила, а для тебя это всего лишь жест доброй воли? Уйди отсюда, не высовывайся на сцену! – вытирая слезы, прокричала тетя Тарья. - А ты не командуй мной, ты давно уже ничего ни для кого не значишь! – взорвалась мама. - Я значу для них больше, чем ты, я была в группе девять лет! - И шесть – в постели Туомаса! - А мое прошлое тебя не касается! Вот что сделала для него ты? - Замолчите! Хочет петь – пусть идет, прекратите выяснять свои отношения при ребенке! – осадил всех Юкка. - Хорошо, я пойду, но мне нужны клавишные, - заявила мама. - Ты умеешь думать хоть о ком-то, кроме себя? – устало прошептала крестная, - Клавиш не будет. Это наше последнее слово. И мама пошла. Ее проводил удивленным взглядом дядя Тони, крестная поджала губы – она знала, что добром ее песня не закончится, и что людей не обманешь. You left me broken Torn up inside And the sky has darkened Like I'm buried alive This scar won't stop to bleed But I can't make a sound Try to say what I feel But nothing comes out How did it come to this? I'm trapped behind these walls I got on air to breathe It's like I'm under water Can you hear me? My silent scream Зал словно взбунтовался. Они и так были о маме не лучшего мнения, но с этой песней и вовсе вырвалась наружу их долго сдерживаемая ненависть. Они кричали. - Это ты убила Туомаса! Это из-за тебя! А потом и вовсе побежали на сцену. Люди не хотели ничего плохого, только напугать, но горе и агрессия сделало все за них. Сквозь толпу обезумевших фанатов пробиться нелегко, даже такому смелому как дядя Тони…. Когда он уносил маму прочь, им вслед все еще летели проклятья, сломанная стойка микрофона так и осталась валяться среди сцены, а все столпились у самого ценного – у синтезатора все еще накрытого белой материей. Никто так и не подпустил Мери к клавишам…. В тот вечер никто так и не пришел успокоить маму, кроме папиного лучшего друга. - Мери, ты же знаешь, как много ты значишь для меня…. Однажды я уже потерял тебя…. Туомас был недостоин такой, как ты. - Он всю жизнь любил другую, Тони, всю жизнь…. Что я должна была делать? Но, когда он умер за меня, я запуталась окончательно….. - Он искупил свою вину…. А ты…. Ты больше никогда не будешь одна. Я сдерживал свои чувства столько лет, но больше не могу. Я люблю тебя, Мери. Портрет Туомаса грустно смотрел им вслед, некоторым даже показалось, что из серых глаз сбежала слеза. Позже крестная скажет, что мама и не думала нести траур по отцу, и поспешила утешиться с другим. С этого момента началась безмолвная война между членами «большой семьи» и Мери, с этого дня в доме появился ненавистный отчим, и в нем забыли папу….***
Анне выключила плеер и вышла на улицу. С неба летел мелкий снежок, на душе было гадко и тоскливо. Мама опять все утро грозилась порвать ее неоконченный портрет, отчим чуть не силой утащил Мери из комнаты на чердаке, пообещав, что повезет в «теплые края», как только крестная заберет Анне к себе. Девочка не понимала и не могла понять такое поведение матери. Почему все так изменилось? Кто и что сделал неправильно? Папа бы объяснил ей, будь он рядом…. Одинокая фигурка бродила среди наряженных домов, на окнах которых висели яркие лампочки гирлянд. Рождество…. Оно будет таким же серым и безрадостным, как и всегда, но никто не узнает об этом, ведь девочке не хотелось портить всем праздник. Daddy, leave the light on I’m afraid to go to sleep…. I know something’s gonna get me If you leave…. Won’t you stay right here Beside me for a while? Then he’d take my hand, Look at me and smile; He said: “Baby, don’t you worry, You won’t ever be alone, I’ll go with you, No matter where you’re. Now close your eyes And think of those sweet dreams, And trust me, cause I promise you one thing: Daddies don’t live! Know, I’ll never be too far away, That you can call on me…. And I’ll be right there for you. We may be a thousand miles apart But I'll be with you wherever you are. I'm already there Take a look around, I'm the sunshine in your hair, I'm the shadow on the ground, I'm the whisper in the wind, I'm your imaginary friend, And you know I'm in your prayers, I'm already there…. Анне знала, что на кладбище ей станет легче пережить это Рождество, знала, что невидимая поддержка папы поможет ей и в этот раз. Она сидела, облокотившись на надгробье, гладила кожаный дневник и на все лады выводила песню собственного сочинения, перемежая слова со слезами. Что-то хрустнуло позади нее, послышались тяжелые шаги. Анне не придала этому значение – сторожа давно ее знали, часто поили чаем в сторожке, ее любили здесь и жалели. - Анне…. Не сиди на земле, ты простудишься. Девочка вздрогнула всем телом и обернулась. Позади нее, опираясь на железный костыль одной рукой, а другую протягивая к ней, стоял…. - Папа! Папочка! Она плакала, кутаясь в отцовскую куртку и прячась у него на груди. Ее плач распугал всех кладбищенских ворон, но это были слезы радости. Анне не было нужды спрашивать у отца «как» и «почему», ведь он сейчас был рядом, и она верила его словам. - Тише, тише, Анне…. Папа с тобой, моя Принцесса, и я никогда тебя не оставлю….