Меняю душу на коня

Я никогда не видела лошади краше. Не встречала лошади умнее и душевнее. Это было давно. Двадцать шесть лет назад я встретила его, и уже двадцать лет назад потеряла. Двадцать шесть лет назад произошло чудо – на свет появился вороной жеребенок. Крошечный, смешной, непропорциональный. Ножки его были похожи на паучьи лапки, а огромные подвижные мохнатые уши напоминали крылья невиданной птицы. А на его морде красовалась проточина – тонкая-тонкая, едва заметная. Это был последний жеребенок от моей любимой Озорницы. И первый новорожденный, увиденный мною. Он встретил меня буквально через несколько часов после появления на свет – я приходила на конюшню раньше всех. И даже раньше Григория Петровича, что и позволило мне зайти в денник и познакомиться с жеребенком. Наш старший тренер никого к нему не подпускал, мало ли. А жеребенок был уж очень дорог ему – единственный, рожденный от коня, привезенного сюда аж из Москвы. Я же не задумывалась о «высоких» кровях. Меня почти до слез умиляло то, как он, еще неуверенно стоя на ножках подходил ко мне, как нюхал, как пытался сосать палец, то, как нежен был его пушок и то, как замирало дыхание, когда меня касался его крошечный нос. Жеребенок казался сказочным персонажем – до умопомрачения тонкий, хрупкий, воздушный, большеглазый и плюшевый. Он долго ходил безымянным, поэтому в народе звался просто Плюшей, позже его назвали Ониксом, но подпольная кличка осталась прежней. Сошел пух, а на место плюшевой игрушки пришел неугомонной черный мохнатый чертенок. Энергия бурлила в нем, он постоянно был в движении и играл со всем, что попадалось на его пути. Чем создавал кучу неприятностей. Этот жеребенок не мог просто пакостить. Он пакостил изобретательно. Там, где любой другой просто сбил ведро с водой Оникс делал примерно так: сначала брал в зубы уздечку и кидал ее в ведро, потом, пытаясь достать ее, сбивал ведро, разливал воду, надевал ведро на голову и скакал по конюшне вслепую. Потом натыкался на метлу, ронял ее, пугался, разворачивался и бежал в кормовую – рассыпать овес, по дороге сбивая пару-тройку человек. Через полтора года придурковатый чертенок превратился в настоящего демона. Лошадей таких красивых не бывает. Они не бывают такими высокими и статными. Не бывает так, чтобы одна и та же лошадь так сочетала в себе невероятную мощь и небывалое изящество форм. Не бывает у лошадей таких точеных ног и такой черной, блестящей, словно гудрон, шерсти. Не бывает таких широких, легких и завораживающих движений. Не бывает такой изящной головы и такой лебединой шеи. Не бывает у лошадей такого огня в глазах. Это все от Лукавого. За такого коня и душу продать – не жалко. Мне он достался за бесценок. За кучу времени, за кучу нервов. После множества ударов копытами, укусов. Он был почти моим. Я единственная умела надевать на него недоуздок, водить его. Вернее было сказать, что тогда я почти умела… Я была совсем соплячкой, шестнадцать лет, и меня каким-то чудом не уносило ветром. И наш тренер, конечно, заметил и отдал коня мне. Но я этим не гордилась, хотя могла. Старшие давились желчью – такой конь – и какой-то третьеразряднице. А я не замечала, для меня существовал только Оникс. Иногда я очень жалела, что не умею ни рисовать, ни лепить скульптуры. Так хотелось поймать эту мимолетную красоту и поделиться своим восторгом со всем миром. Когда я сидела на ограде левады, а конь пролетал мимо меня, лихо изогнув шею и закинув на спину хвост, у меня захватывало дух. Я не могла поверить, что это – мое, что на этом коне мне ездить. Только я не знала – как. Черт говорил: «Ух, этот конь даст нам прикурить!» Гремучая смесь – огромная физическая сила и взрывной темперамент. Я не понаслышке знала значение слова «неудержимый» - в случае чего, конь без особых усилий «улетал» от меня. Птичка взлетела – где конь? Вон там – несется карьером по дальнему концу поля, пинает по воздуху. Но что интересно – всегда возвращался. Ни к лошадям, ни к сену и овсу – ко мне. И пусть я частенько была строгой с ним. Но как еще бороться со всеми его тараканами? От безобидного «не дает надеть уздечку» до «играет с человеком, подминая под себя, таскает по всей конюшне.» Он пугался конеедов-невидимок, часто баловался от переизбытка энергии, психовал от непонимания задачи, не так-то просто было научить его видеть и слышать меня. В те времена еще не существовало частных лошадей, но Оникса лет с двух все называли моим. Особенно часто я слышала: «Твой конь опять порвал недоуздок, твой конь снова погрыз дверь, твой конь додумался сунуть ногу в забор и застрял!» Поначалу претензии сыпались на меня градом, от конюхов, от девчонок. А вот Григорий Петрович иногда даже за меня заступался: ругался на конюхов за то, что снова водят коня на недоуздке вместо уздечки, говорил, что выпускают не в ту леваду… Он слишком любил Оникса. Я же никогда не была особо перспективным всадником, но… с моим присутствием Григорий Петрович смирился. Я была у Черта в любимчиках, и это означало нелюбовь ко мне большей части дружного девичьего коллектива. А меня проблемы не останавливали – я влюбилась окончательно и бесповоротно. И Оникс, сам того не заметив, привязался – стал встречать ржанием, ходить за мной, словно на веревочке, и вылизывать с ног до головы. Ни один человек никогда не сможет ответить на душевную теплоту так, как отвечал на нее мой конь. Он мне верил, он старался всячески угодить, в меру своего конского понимания. Через какое-то время он стал настолько ручным, что я решила сделать его еще и верховым. Посмотреть на это шоу собралась вся конюшня. Посмотреть – было на что. Меня закинули в седло и я поразилась – Оникс стоял, как будто бы ничего не изменилось. Но кому же приспичило проехать по гравийке за конюшней? Оникс услышал шорох, навострил уши и уже собирался лететь вперед, а тут – я. Мир подскочил и с ударом копыт вернулся на место, следующий скачок меня почти что выбил из седла, все вокруг заплясало в каком-то бешеном танце: вертелось, крутилось, проносилась мимо. Сверху накрыло землей, снизу промелькнули конские копыта. Кто-то поднял меня на ноги, потом начали смотреть, все ли кости целы, нет ли сотрясения мозга, хотели меня даже куда-то по скорой отправить. Напугала я всех порядком. И Оникса – в первую очередь. Стоял – смотрел на меня такими растерянными глазами, а потом аккуратно ткнулся носом в плечо, словно не веря, что страшная штука, рухнувшая с него – это я. И как после этого удалось его заездить – иногда сама понять не могу. Но как-то вышло: медленно, долго, я специально выбирала время, когда было тихо, ничто не отвлекало и не пугало. Я бы боялась на него садиться, если бы не привыкла. И сейчас бы не села ни за какие деньги. А в шестнадцать – море по колено. В шестнадцать кажется, что все проще. Кажется, что можно носиться в полях на двухлетке, пока никто не видит. Можно сигать через бревна, через ручьи… У коня – мокрая шерсть, быстрые ноги и ветер в гриве. А еще – непреодолимое желание мчаться вперед. И крылья не нужны, лишь топот копыт. И повод не нужен. Неужели кто-то верит, что какая-то железяка во рту сможет унять горячее конское сердце? Я хлопала по мокрой шее, хвалила, мы замедлялись. Утихал гул ветра, оставался лишь четкий ритм ударов копыт – галоп практически на месте. Это кажется абсурдом, но он выполнял мои ненавязчивые просьбы. Такой-то конь, уронивший с себя не один десяток всадников, непокорный, свободолюбивый. Больше в моей жизни не было лошадей, отношения с которыми хоть отдаленно напоминали бы эти. Десятки лошадей я могла отпустить в чистом поле, зная, что они не убегут. И лишь одного, зная, что он вернется. Я уезжала на нем как можно дальше от конюшни, так, чтобы никто не видел. Я кидала на землю седло, и едва я успевала снять с головы Оникса уздечку, как он убегал. Подскакивал высоко и легко, будто бы был невесом. Бил ногами по невидимым противникам, лихо взмахивал шелковистой угольно-черной гривой. Каждое его движение было прекрасным. Даже когда он играл со мной, он не смел ударить. Вскоре такие прогулки остались только в воспоминаниях. Конь взрослел, начались серьезные тренировки. Манеж, барьеры, барьеры… Тяжелая кропотливая работа, отнимающая силы. Негде раскинуть крылья, привыкший резвиться на свободе, Оникс не знал, что делать. И от этого психовал, таскал, пытался высадить поначалу. Талант ужасающего хождения на задних ногах передался Ониксу от матери. И я не знаю до сих пор, как мне удалось его не замкнуть, не озлобить, изредка все решает не опыт, а удача. А еще труд, упрямство и железные нервы – как главные составляющие. Не описать словами, чего мне стоил каждый его спокойный шаг… Постепенно он перестал разбрасывать конюхов по дороге в леваду, куда меньше чудил на тренировках. Есть много лошадей, хорошо выезженных, отзывающихся на любое движение пальцев. Телом. Разумом. Оникс был единственным, кто отдавал в мое распоряжение свою душу, горящую, рвущуюся в бой. Безумный, безголовый конь. Он готов был честно выполнять любую мою просьбу. Прыгал, когда любая другая лошадь отказалась бы. Под седлом смело шел туда, куда бы один не сунулся. Мы начали выезжать на соревнования, и если даже мы не оставались в призах, мы обязательно запоминались. Поначалу, взбудораженный, Оникс выносил меня на поле, и казалось, что капни на него водой – зашипит и испарится – такой горячий и заводной был мой конь. И я, с легкостью держа в руках всю эту мощь, ловила восхищенные взгляды. В те времена я сидела крепко, как никогда. И Оникс все еще позволял себе играть в полях или на разминке. Но во время серьезной работы – никогда, хотя этому я его не учила. Я специально не учила его останавливаться, когда начинала падать, но каждый раз он вставал как вкопанный. Он! Стремительный и неудержимый. Со временем он привык и к суете, и к толпам незнакомых лошадей, и к музыке из колонок. Видя мое спокойствие, он верил – все это не страшно. Но ничто и никогда он не оставлял без внимания. Он понимал все, не как человек, совсем иначе. С полувзгляда, с полужеста. И он готов был всегда выручить. И не раз выручал. Как-то мы выехали на соревнования. Всего триста километров дороги сделало из меня, немного приболевшей, совершенно разбитую и больную. Мне хотелось забиться под одеяло и спать, но не желая подводить тренера, я все-таки решила ехать маршрут. Я тогда едва держалась на коне. На третьем препятствии я всем весом повисла на поводу, через четвертое летела вообще отдельно от коня, снова дернув руками и плюхнувшись в седло. Почему-то я не додумалась тогда сняться, и Оникс довез меня так до финиша, каким-то чудом ничего не сбив. Он не несся, как обычно, он шел очень медленно и осторожно, пытаясь не уронить меня. И каждый раз он старался не меньше. Добрый нрав, поразительная честность и бесконечная энергия удивительно и противоречиво сочетались в нем. И, несмотря на патологическую пугливость, из него могла бы выйти превосходная спортивная лошадь. У нас все было хорошо. Казалось, все главные сложности позади, мы с Ониксом жили душа в душу. Оникс стал неотъемлемой частью меня, мы здорово изменили друг друга, но казалось, так было всегда. И я уже начала забывать, что еще совсем недавно он был совершенно сумасшедшим. В пять лет с ним бы мог справиться и ребенок, более-менее сидящий в седле. Наверное, я могла бы этим гордиться, но для меня это преображение не было внезапным, а было совершенно обыденным и привычным. Да и зачем гордиться тем, что нашел свой дом, свое место в жизни, своего коня? Надо радоваться и беречь… Все было слишком хорошо. И я наслаждалась этим спокойствием, не видя никаких тревожных сигналов. После каждой тренировки замывала ледяной водой чуть отекшие ноги Оникса. И думала, что ничего страшного. Пока не стало хуже. Местный ветеринар с конезавода ничего внятного не сказал. И с сентября и до самой весны я, учась в ветинституте, донимала всех своих преподавателей с этими ногами, и… ничего. Тогда, в девяносто пятом году никто так и не смог выяснить причину отеков. Все, что мы нашли – это закономерность: серьезно прыгать нельзя, как и стоять без работы. И я, будущий ветеринар, проворонила и не смогла вылечить своего коня! И до сих пор я не знаю, что это было. И до сих пор считаю себя виноватой. В один прекрасный день Григорий Петрович позвал меня к себе для серьезного разговора. Ему самому не хотелось этого делать, но Оникса он у меня забирал. «Оникс будет отличным конем для маленьких побед», - сказал тогда тренер. Найти лошадь, которая будет честно привозить третий разряд тоже не так-то просто. И я была рада тому, что хотя бы эта возможность осталась. Я знала, что государство не будет содержать бесперспективную лошадь для меня одной, и для меня эта новость не была неожиданной. Но легче от этого не было. Мне было тяжело осознавать, что придется отдать его навсегда. В каждую лошадь я вкладываю частичку души, и с каждой расставаться немного жаль. Но Оникс – это совсем другое, в нем была вся я, без остатка. И как я могла отдать его и смотреть, как кто-то плюхается по спине, как кто-то дергает руками, как компенсируют грубостью отсутствие опыта. Детский спорт – не так-то мило и легко. А Оникс все стерпит и простит людям. Он и был единственным конем в учебке, который не увозил домой, не вставал, не работал из-под палки. Пару раз он ронял детей в порыве веселья, но так и не научился делать это специально. Зато научился угадывать, что же хотят от него все эти всадники, и старался угождать каждому. Григорий Петрович бдительно следил, чтобы коня не портили, не перегружали и не обижали. Старый тренер берег Оникса, как сокровище. А потом нашего Черта принудительно отправили на пенсию. А Света, новый тренер, погналась за статистикой. И безотказный Оникс тоже был для нее сокровищем. Он «вывозил всех», позволял ехать сколь угодно плохо, нужно было лишь дать коню понять, куда же прыгать. Всадники мешали Ониксу быть в призах, но он честно довозил любого чайника до финиша. Раз за разом Оникс прыгал как заводной, и Света пользовалась им как станком для производства третьеразрядников. Может быть, она где-то в глубине души любила и лошадей, но себя любила больше. Она слишком сильно нагружала Оникса, ноги вернулись в прежнее состояние. И если Григория Петровича такое волновало, то Свете не было дела, пока конь прыгал. Мы с ней ругались, я не раз ходила к директору конезавода и умоляла сделать хоть что-нибудь. Он обещал поговорить со Светой, и, может, даже говорил, но ничего не менялось. И опять я сидела на соревнованиях на трибуне, где-нибудь на дальнем углу, в самом ряду. Кто-то неумело тыкал шпорой лошадиный бок, а мне казалось, будто металл больно вонзается в сердце. И хотелось не то закрыть глаза, не то выскочить на поле и отобрать коня, дать кулаком и тренеру и спортсмену. И я ждала где-то в глубине души, когда конь психанет… но я сама с ним поделилась бесконечным терпением, сама научила доверять человеку и честно служить. И, порой, хотелось дать кулаком и себе за это. Но мне уже не было жалко своих трудов, мне было жалко только коня. Тогда я ушла вслед за Чертом на его новую конюшню, но не бросила Оникса. Я готова была на все, но мы с мамой тогда никак не могли позволить себе лошадь, и я была бы рада поменять свою душу на коня, но кому она нужна… Я приходила на конезавод, выполняла какую-то дурацкую и никому не нужную работу порой целый день, чтобы просто на несколько минут зайти к нему. В последнее наше лето мне иногда удавалось прийти пораньше и уйти с ним в поле пастись. И это были самые счастливые моменты, как глоток свежего воздуха в темной и душной комнате. Он уже не прыгал, как сумасшедший, а мирно щипал травку, пока я сидела у него в ногах. Иногда, утренний туман, поднимавшийся от реки, скрывал весь мир. И так спокойно и тихо становилось вокруг, и так не хотелось возвращаться к реальности. Но меня ждали мои новые кони, а его – его новые всадники. И каждый раз Оникс шел за мной неохотно в сторону конюшни. И так же неохотно, с тяжелым сердцем я шла к старому любимому тренеру и лошадям, которых любила куда меньше. Не сказать, что там было намного лучше: Черт поменял свою огромную квартиру на комнату с подселением, а оставшиеся деньги купил старый коровник и некоторых лошадей. Даже самых лучших готовы были отдать чуть ли не за копейки, но на Оникса копеек просто не хватило. Когда-то в детстве я боялась Григория Петровича, да и многим моим сверстникам он казался человеком с каменным сердцем, слишком требовательным и грубым. Но время меняло все. Не думаю, что тогда я реже попадала под горячую руку, но я могла поговорить с ним по душам. В тот день я позвонила тренеру в слезах. Ничего особенного не произошло, просто моя обида накопилась и перелилась через край. Я уже устала смотреть, как на Ониксе, порой откровенно хромом, все еще скачут неразумные Светины ученики. И что мне оставалось делать? Только рыдать в трубку. И я никак не ожидала от старого тренера такой помощи. Почти десять лет он безжалостно пересаживал нас с одних лошадей на других, руководствуясь лишь спортивными перспективами. Мы частенько негодовали, но тренер старательно убеждал нас, что между человеком и «его» лошадью всегда стоят обстоятельства. И он специально врал, говоря, что лошадь не так уж сильно привязывается к человеку, врал и сам не верил. И кто воспринимал всерьез его слова – тот плохо разбирался и в людях, и в лошадях. Григорий Петрович помог мне тогда: занял у кого-то деньги и договорился о выкупе Оникса. Правда, с условием скорой продажи. Но я была рада и этому. Я забирала Оникса одна, в полном молчании, да и зачем нужны слова, если на меня смотрели с такой неприязнью десятки глаз, а Света буквально прожигала меня взглядом. Я не боялась перегонять Оникса по шумным городским улицам, мне казалось, что все самое страшное – позади. Копыта глухо стучали по асфальту, а Оникс с любопытсвом и некоторым испугом оглядывал промокший и промерзший осенний город. Несколько раз он шарахался от прохожих с зонтами, а грохочущий трамвай привел его в ужас. Поначалу он порывался бежать, но немного поколебавшись, все-таки пошел вперед, веря мне. До сих пор каждый сырой и пасмурный день словно возвращает мне частичку той легкости, отравленной тревожным ожиданием. Чуть больше месяца Оникс прожил у Григория Петровича. И каждый день я проживала как последний. Мне не нужно было садиться верхом, я брала его и гуляла в лесу, как с собачкой на поводке. Хотелось просто быть рядом, когда можно просто вытянуть руку и коснуться. Ведь вот-вот все закончится. Так хотелось бы верить в слова о том, что лошади к нам не привязываются… Но каждое утро Оникс, едва услышав мои шаги, радостно гугукал. И начинал возмущенно вертеться в деннике, если я вдруг проходила мимо, не обратив на него внимания. Раньше он так не делал, а теперь, видимо, чувствовал, что что-то не так. От человека скрыть тревогу куда легче. И вот, наконец, нашлась новая хозяйка для Оникса. Умом я понимала, что коню будет лучше в другом доме. Тогда еще только начали появляться хобби-лошади, и спокойно катать новую владелицу по подмосковным лесам – пожалуй, лучшая работа для коня. Это был не первый покупатель, приезжавший смотреть Оникса, но всем предыдущим Григорий Петрович отказывал, он просто не мог отдать его в плохие руки. Я сама завела Оникса в коневоз. Совершенно обеспокоенный, он понимал, что едет не на соревнования. Тогда я пожелала ему хорошей дороги и счастья в новой жизни. Я осталась стоять на том самом месте, пока коневоз не скрылся за горизонтом. И только когда он исчез, я в полной мере поняла: вот теперь все. Мы и наши лошади – кусочки большого пазла. Невозможно заменить одну деталь другой, остается только жить с дырою в сердце. Я так и не смогла найти самого Оникса и отчаянно пыталась заменить его кем-то другим, прикрыть образовавшуюся в душе пустоту. Мне попадались чудесные во всех отношениях кони, но невозможно черную деталь сделать белой, а квадратную – круглой. Я искала его черты в других лошадях, но не находила. Оникс был везде – в рисунках на тетрадных полях, что я рисовала на парах. Рассказывая что-то своим новичкам-ученикам на конюшне, я невольно упоминала его. Каждый раз! Со светлой грустью я вспоминала милые привычки Оникса: по-кошачьи тянуть задние ноги по утрам, чесать об меня уши, забавно отвешивать губу во время чистки. И самой мне он уже казался каким-то мифом, никогда не существовавшей сказкой, самой яркой в небе звездой. Мне ничего не осталось от Оникса, кроме истрепанных фотографий. С годами они тускнели, как и образ самого лучшего коня. За двадцать лет слишком многое изменилось. Я обрастала любимыми лошадьми, они занимали в моем сердце другие места, но даже к своим собственным я так не привязывалась, как к Ониксу. Ни милый малыш Зефир, ни нахал Крокус, ни блистательный спортсмен Доллар, ни трудяжка Карамель, ни красавица Пенелопа не стали мне такими же родными. Купив весь этот табун, я уже и не надеялась встретить Оникса, думала, что он ушел за облака вместе с другими конями моего детства. Я – ветеринар, и приезжая по работе из Москвы в родной город, я вижу все меньше и меньше знакомых морд и все больше незнакомых лиц. В то утро мне пришлось встать рано. Дождя не было, но воздух был сырым, холодным, а солнце пряталось за тяжелыми асфальтово-серыми тучами. В такую погоду мне не хотелось тащиться ни на какую чужую конюшню, но отказываться от вызова было просто неудобно. Я не помню ни имени лошади, ни диагноза, зато помню, как уже садясь в машину я обернулась. Будто какая-то высшая сила заставила меня сделать это. В леваде лениво бродил вороной конь. Старый, степенный, на первый взгляд незнакомый. Не знаю, как узнала его издалека, но я прилипла к ограде левады, как завороженная. Конь повернулся ко мне, и на седеющей морде я увидела проточину, тонкую, едва заметную… И завиток на лбу, и шрамик на шее… И конь смотрел на меня так, словно узнал. Впервые за двадцать лет не во сне, а наяву передо мной стоял Оникс. Я протянула руку и он слегка коснулся ее носом, не растаяв и не растворившись. Сложно было узнать в этом старичке, укутанном в смешную синюю попону, спортсмена, того горячего, неудержимого бойца. Да и во мне уже мало что осталось от той бесшабашной девчонки, которой я была в восемнадцать. И все же я купила его. Спустя двадцать это не было проблемой. Старые хозяева содержали его просто из жалости и в благодарность за годы верной службы. И вот уже месяц, как Оникс – мой. Он совсем уже не тот, и я не та, но каким-то чудесным образом он опять оказался тем самым, чего так не хватало. Каким бы тяжелым ни был день, как больно бы ни била жизнь – мне достаточно было просто зайти к нему, просто погладить, он излечивает все. Пазл сложился, я держала в руках догорающую звезду. Двадцать лет назад я была готова обменять душу на этого коня. Но теперь эта самая душа будто вернулась ко мне.