Меняю душу на коня

Не бывает плохих лошадей. Но в двенадцать лет мы еще не понимали этого. Тогда мы все боялись ее – старую полуслепую рысачку Озорницу. Это была очень рослая кобыла, но в то же время такая худая и узкая, что ее узловатые ноги казались непропорционально длинными, а прямая тонкая шея, казалось бы, не может выдержать вес большой угловатой головы. Грива ее постоянно торчала в разные стороны, а на белой мохнатой шерсти постоянно были пятна то от навоза, то от земли. Я впервые зашла в денник с опаской. Озорница иногда кидалась на людей и через решетку. Она недоверчиво поглядела на меня видящим правым глазом, прижала уши, я уже была готова выскочить из денника, но нет, Озорница успокоилась, и просто стала пристально наблюдать за мной. Седлала я ее всегда весело. Стоило мне положить седло на спину, она как пинала по воздуху ногами, иногда, правда, и в стену попадала, но я всегда уворачиваться успевала. Удары эти были такой силы, что сыпалась штукатурка. Помню, как впервые села на нее. Я ничего хуже этой рыси не встречала.… Из седла самым натуральным образом вышибало. Рысь у нее была под стать экстерьеру, корявая, очень жесткая и широкая. Про галоп я лучше промолчу… Но это все мелочи. Мне казалось, будто я сижу на пороховой бочке. На этой лошади нужно было ездить идеально. Она не терпела грубостей и не прощала ошибок. Про таких говорят: «Строгая». Такие лошади являются лучшими учителями. Озорница своеобразно указывала на ошибки – свечами. Совершенно жуткими вертикальными свечами, сидеть на которых тоже приходилось правильно. Этому она научила меня раз и навсегда. Озорница летела галопом, на самом деле я сама двигала ее вперед, просто по неопытности этого не замечала. Потянула повод на себя, словно на каком-то Подарке – а она мне свечу, неожиданно так. Я повисла на поводу. Секунду она стояла, вытянувшись во весь рост, а потом мы рухнули на землю. Сама не знаю, как после этого осмелилась тут же верхом сесть. Можно сказать, мне повезло, отделалась только смачными синяками и хромотой на неделю. Я ничуть не обиделась на нее. Я вообще не могла на нее злиться, зная, что она возит меня на своей спине в качестве одолжения. Я никогда не понимала, да и сейчас не могу понять, что заставляет такую огромную и сильную лошадь подчиняться человеку, что мешает ей швырнуть всадника в стену, порвать уздечку и унестись в поля… Не понимаю, почему они прощают нас, не всегда терпят все человеческие подлости, сопротивляются, вырываются и скачут, а потом все равно прощают. Иногда мне кажется, что люди не имеют права на это. Когда-то Озорница была настоящей спортсменкой. Серая в яблоках, статная, точеные ноги, аккуратная гривка... Такой я видела ее только на старых-старых фотографиях, которые мы случайно нашли в кабинете у Черта. Я бы ее никогда не узнала, если бы не ее «излюбленная» поза на одном из снимков – высоченная свеча и прижатые уши. И сидел на ней не Черт, а незнакомая девушка - мелкая, кудрявая, с неприятным крысиным носом. А выражение на некрасивом лице гордое, аж до тошноты. - Кто это? – спросила я у Ромашки. - Калоша это. Нехороший человек, – ответила Ромашка. - Она постоянно ездила на Озорнице. Понятия не имею, что она на конюшне забыла, лошадей она ни капли не любит. С Озорницей справиться не могла. Как раз при Калоше она снова стала со свечек опрокидываться. Один раз эта идиотка ей заехала хлыстом по глазу, из-за нее лошадь твоя теперь полуслепая. Черт тогда просто был вне себя от злости. Калоша в тот же день с треском вылетела с конюшни. Правда седло прихватила и вещи чужие, но это уже мелочи. - А с Озорницей потом как справились? - Да никак… Черт ее сам начал работать. А у него какой любимый способ. «Поставить на место» называется. Озорница поначалу бесилась. Честно скажу, никогда не видела, чтобы под Чертом лошадь так себя вела. Потом смирилась со своей участью. Только прыгать отказалась напрочь. Черт решил, что пора от лошади отстать. Ну и отдал ее в детскую группу. Сначала по инерции еще работала, на нее начали всяких косоруких сажать, потом ей это надоело, ну и она опять принялась носиться и высаживать всех. И с каждым днем все хуже и хуже. Овес уменьшили, работы увеличили и гадали, кого высадит, а кого нет. Была буквально пара человек, которые с ней справлялись. Я после этого стала понимать, почему Озорница так смотрит на людей, почему поворачивается к ним задом и кидается через решетку. Я обычно уходила с конюшни последней, я могла подолгу холодными зимними вечерами сидеть в ее деннике на опилках. Сначала Озорница напряженно глядела на меня, она не понимала, что я тут делаю. Потом привыкла и уже не обращала внимания. И только потом стала подходить. Она, трогательно склонив голову, с интересом слушала, заглядывала мне прямо в глаза, время от времени нюхала колени, пытаясь узнать, чем же может пахнуть школа, и мама, и разгадать, чем пахнет тот беспорядок, за который она меня ругает. Мне тогда казалось, будто бы ее сердце оттаяло, и что мне наконец-то удалось с ней подружиться. Мне столько рассказывали о доверии лошади к человеку… Что лошади подпускают к себе, когда лежат, только тех, кого они не боятся, ведь лежащая лошадь беспомощна. Я видела, как она лежит всего один раз, когда пришла рано – рано утром. Только дотронулась руками до щеколды, кобыла тут же вскочила… Озорница, несмотря на преклонный возраст, иногда была не против поиграть. Как и во всем остальном, возражений она не терпела. Помню, пришлось мне без седла на ней ездить, кто-то из мелких заподпружил. С нее вообще часто летали, а она вырывалась и невозмутимо шла по своим делам, травку, например, пожевать. Бескрайнее, дико позеленевшее поле под нежно голубым покрывалом небосвода сводили меня с ума, даже Озорница словно помолодела лет на десять, а то и на все двадцать. Приплясывала и грызла трензель в готовности броситься вперед. Я и сама была не против пролететь карьером по сырому от росы ковру травы до самого горизонта. А там остановиться и, вдыхая дурманящий аромат полевых трав, чувствовать, как в унисон бьются два сердца - твое и лошадиное, закрыть глаза и перестать понимать, кто же из вас шумно выдыхает вмиг ставший горячим воздух. Боялась только, что не усижу. Решила потихонечку рысью проехаться, и все. Слегка ослабила натяжение повода. - Только не носись, ладно, - прошептала я в повернутое ко мне мохнатое ухо. И вот мы уже двигались прибавленной рысью. Плюхаться по костлявой спине – сомнительное удовольствие, да и попросту страшно. Я схватилась обеими руками за гриву и совсем потеряла контроль. Лошадь резко сорвалась в карьер. Пальцы путались в гриве, мысли путались в голове, мир стремительно проносился мимо и напоминал калейдоскоп. Справа в траве что-то зашелестело. Озорница отскочила в сторону и пнула по воздуху. Я даже ничего подумать не успела, как оказалась лежащей у лошадиных ног. Озорница стояла и смотрела на меня, словно хотела сказать «Ну ты извини, я не хотела тебя ронять». - Зорь, я не обижаюсь, - я встала, потирая ушибленную руку. По–вашему лошади стареют? Я не верила в это до самого последнего дня. Озорница видела все хуже. Лечить и не думали. Стала слепой на оба глаза, ну и что, она ж старая… Двадцать три – это много, это почти приговор. Озорница перестала ходить в учебке, она перестала быть нужной кому-то кроме меня. Мне всегда казалось, что я что-то ей должна, она меня сколькому научила, я не могу вот просто так бросить ее, как все остальные. Озорница знала мой голос, знала мои руки, различала шаги. Когда я открывала дверь денника она, хрустя суставами, поворачивалась ко мне. Я вела ее в леваду, она ходила только за мной, только за моим голосом, шла, неуверенно ставя на пол отросшие и раскрошившиеся копыта. И в леваде стояла у выхода, боясь сделать даже шаг в сторону. Я же бросала ее и уходила ездить на других лошадях. А потом… Озорница легла вечером, а утром просто не встала. Мне иногда казалось, что она сама ждала этого дня… Разве ж это жизнь? Нарезать круги по деннику, стоять в леваде и жевать безвкусное сено – какой может быть в этом смысл. Я стояла напротив опустевшего денника не в силах даже заплакать. Так и не попрощалась с ней, вечером, уходя, я не могла подумать, что завтра уже не будет моей старой больной лошади. Я ругала себя за то, что все не находила не нее времени. И тут же придумывала себе отговорки, что была занята, что ничего не могла сделать. Люди всегда ищут себе оправдания. Лошади же не умеют этого делать, они не могут соврать, они не могут предать, они способны простить и любить тех, кого можно ненавидеть. Наверное, поэтому все лошади попадают в Рай.