Меняю душу на коня

Дурмана я видела еще в те времена, когда он годовичком бегал в табуне, а сама я ездила в учебной группе. Мы с другими девочками тогда заходили к жеребятам в леваду, бродили среди них, они тыкались нам в ладони своими маленькими бархатными носиками. Они все были забавными, хотя я и не люблю этот возраст: детская трогательность уже ушла, а грации взрослой лошади еще не появилось. Но, тем не менее, мы с девочками мечтали, спорили, кто на какой лошади будет ездить, когда те вырастут. За «вон того серого» у нас был самый настоящий бой. Дурман резко отличался от остальных жеребят, носился, постоянно затевал бурные игры, двигался как-то иначе. И в руки никогда не давался, в то время как другие жеребята просто липли к нам. Прошел год, девочек стало меньше, а те, кто остался, уже и не думали о молодых конях. Дурман был нам не по зубам. Это был конь, требовавший к себе уважения. Таких коней нельзя ломать, если хочется жить. Дурмана напрыгивали, как и всех остальных, взяли – и заставили прыгать. Сначала работал сам, с интересом, легко и безотказно перешагивал через барьеры. Шло время – высота поднималась, сто двадцать, сто тридцать. Отказывается. Пытались загонять на препятствие ровно до тех пор, пока Дурман не отбил с двух задних в Черта, стоявшего с шамберьером. В тот день за Дурманом окончательно закрепилась слава дурноезжего монстра. А дальше – хуже. Начал устраивать родео, потом и вовсе перестал подпускать к себе людей. Вставал на свечи и бил передними ногами. А потом у нас появился Коля. Приехал работать берейтором и остался. Хороший парень – добрый, отзывчивый и веселый. Вечно с улыбкой, никогда мы не видели, чтоб он грустил. Он постоянно смешил нас. В его лице человечество потеряло такого актера, он так умел пародировать наших коней, что мы просто катались по полу от смеха. Люди у него получались не хуже. Черта Усатого как изображал, это надо видеть. Благодаря его кривляньям в общем-то Григорий Петрович это прозвище и получил. Интонации те же, и мимика та же, лишь с той разницей, что вместо усов под носом шевелится старая щетка. При всей своей веселости Коля был строг с Дурманом. Он всегда говорил, что важно быть главным. Разборки у них были жесткие, в любом случае, со стороны всегда так казалось: Коля ходит в синяках, Дурман от всего шарахается. Парень всегда говорил: «На земле дурак, а под седлом нормальный конь». Такой нормальный конь, что прямо слов нет. Хотя Коля находил. Только в приличном обществе этого лучше не произносить. Конь только так и понимал. Но ударить себя он никогда не позволял. Всегда отвечал. Резко опускал голову и подкидывал зад. Не помогало – начинал скакать и вертеться, пока с него не упадут. А потом, когда высадит, мог еще и пнуть ногами в полете. Лошадь, знавшую плохое обращение, всегда видно. Она будет недоверчива и зла в большей или в меньшей степени. Это уже не лечится. Жить и работать с этим можно. Только я бы опасалась подобных коней, у Коли же инстинкт самосохранения был слабый, поэтому они снова начали прыгать. Только не как прежде, а осторожно и тактично, но все-таки по-мужски твердо и настойчиво. Черт к ним даже не лез. В душе, наверное, злился, но признавал, что Коля делает все правильно. Как уж тут не признать, когда сам чуть не загубил талантливого коня, а Коле удалось добиться успеха. Тренер наш как-то даже говорил, что может смело уходить на покой – у него есть достойная замена. Говорил правда: «Николаю опыта еще не хватает, но это поправимо». И начали они колесить по стране. Везде знали красивого крепкого парня на огромном белоснежном коняге. Многие знали, что за конь, и почему на нем никто другой не выступает. На него и в столице смотрели с уважением. Да что столица, если даже Черт ими гордился. Год гордился, второй… Но как-то по весенней слякоти конь вышел в леваду весело, «на задних ногах», а обратно заполз. Я не буду вдаваться в подробности, что за болячка такая - брок. Но со спортом можно было попрощаться. И не только потому, что конь уже для нагрузок непригоден. К тому времени не стало всесоюзных соревнований, о всероссийских мы уже мечтать не могли. Не хватало денег на корма, кони уходили пачками в непонятные руки. Дурмана Черт забрал себе, как только это стало возможным. С него все и началось, не будь Дурмана – не появилось бы собственной конюшни у Черта и неизвестно, что бы вообще было. И если б было. Но у Черта была конюшня, куда сразу же переметнулись все его спортсмены, куда уехали лучшие кони. Дело встало на поток – лошадь заезжали, готовили – и продавали. И, несмотря на заоблачные цены – были очереди. Дурмана – ни за какие деньги не продавал. Просили многие, многие соблазняли пачками купюр, в коне было то, что никакие травмы не испортят – происхождение, гены, которые он стабильно передавал потомкам. Сам же ценнейший для разведения жеребец без работы сходил с ума: прыгал по деннику, пытался покалечить людей, желая заниматься разведением с каждой лошадью, попадавшей в поле зрения. Жизнь он портил всем – и нам, людям, и себе. Коля постоянно твердил: «Конь хочет прыгать, что конь как был бойцом, так им и останется. Он же жеребец, мужик. Только ему не с чем бороться – поэтому он борется с нами. И побеждает, кроме меня к нему никто давно не суется. Меня он уже ни во что не ставит. И хоть ты на нем 24 часа в сутки скачи, хоть весь овес убери – права качает. Скоро ведь попытается копыто на голову поставить, и боюсь, что поставит». Коля как в воду глядел. Пока Коля валялся в больнице с сотрясением мозга от удара копытом, мы думали, что же с этим «бойцом» делать, пока он нас всех тут не переборол. А шансы были не равны. Открываешь денник – а тут на тебя на задних ногах прет туша весом полтонны, размахивая копытами в воздухе. Страшно… Вывести из денника еще страшнее: либо конь на пяти ногах ломится в направлении кобыл, а человек летит за ним, либо все так же – поворачивается к человеку и встает на свечу - играть-то больше не с кем. Неделю, кажется, мы жили без Коли. Ремонтировали денник, штопали амуницию, слушали ругань Черта. И совершенно не знали, что с этим делать. Как-то раз подслушивали разговор Черта с Дурманом возле левады. Григорий Петрович угрожал кастрировать коня теркой и отправить катать богатеньких хозяев. Мы в красках представили себе большой вылизанный манеж какого-нибудь столичного клуба, ухоженную блондинку с накладными ногтями и… Дурмана. Нам стало смешно, а потом грустно – сколько мы ни думали – применения Дурману нигде не находилось. А виной – характер бойцовый. А потом к нам снова вернулся Коля. И избавил от дурмановых выходок. Никто в здравом уме так не сделает, но Коле копытом по голове прилетело. Он о чем-то долго говорил с Чертом, а потом подошел к коню, снимая недоуздок сказал: «Знаешь ли ты, зверь, я верю, что кто-то из твоих чистокровных детей станет лучшим. И вдруг я научу его тому, чему в свое время научил меня ты? Новых побед тебе, коняга». А потом открыл нараспашку дверь денника. Мы прижались к стенкам. Дикий безумный «мустанг» удивился, что его никто не ловит, застыл на мгновение. Посмотрел на Колю, тот взмахнул руками и причмокнул. И в этот момент конь в прямом смысле улетел. Мы потеряли дар речи при виде этой красоты. Не описать словами то чувство, когда в паре сантиметров от тебя проносится, бурно играя, огромный красивый конь. Великолепный серый в яблоко жеребец несется по полю. Прыгает, играет, словно жеребенок, раскидывая по ветру длинную густую гриву. Под ударами копыт содрогается земля. Он свободен впервые за многие годы манежей, тесных левад, бесконечных препятствий. И он несется к кобыльему табуну – там у него много забот. Не добегает, разворачивается резко и мчится назад. И застывает подобно совершенной скульптуре, ткнувшись носом в Колино плечо.