Набат Хогсвальда зовет

В больничном крыле пахло омерзительной чистотой. Шаги под каменными сводами звучали угрожающе гулко, а сизый, стерильный свет резал глаза. Людвига уложили в белоснежную койку и вкололи двойную порцию Национал-социализма Форте. Ариец погорланил еще чуть-чуть, для проформы, потом свернулся в полный немого страдания комочек и оцепенел. Медсестриха пощупала у немца пульс и постановила: — Культурный шок. Оклемается через пару дней как миленький. Бальшмидта-старшего послали на кухню — забрать обед для Людвига. Фрау Геринг с помощницей отправились в ежедневный обход по палатам. Профессор Штирлиц остался сидеть у постели собственной жертвы. Он к тому времени уже раздобыл спирту. Пил прямо из медицинской тары, занюхивая рукавом. После каждой мензурки протяжно охал. Порядочно наклюкавшийся, Иван наклонился над немцем, растормошил его, и когда тот обратил к Брагинскому небесно-голубой взор, интимно сообщил: — Ты меня, мелкий, извини. Я не хотел тебе зла причинить. Ну, точнее хотел, но не тебе. Еще и эти горшочки, ебона мать, одинаковые все, ну я их и попутал. Кхм. Пьяную исповедь прервал почтовый орел, деликатно клюнувший товарища разведчика в плечо и протянувший гневное письмо от Макгонагалл. Она ждала профессора и его объяснений в своем кабинете. Иван вздохнул, что-то вложил в ладонь парализованного арийца: — На вот, короче. А потом ушел получать заслуженный нагоняй. Людвиг ошалело скосил глаза на предмет в своей руке. Это была бутылка водки Столичной. Перевязанная трогательной красной ленточкой. *** На землю опустилась непроглядная, беззвездная ночь. Бальшмидт-старший вынырнул из дверей госпиталя, где целый день просидел у одра возлюбленного брата, и побрел по лабиринту галерей и переходов в сторону спален Люфтвафендора, усталый как еврей с угольной шахты. Штирлиц, резко похудевший на целую годовую премию, тоже брел. По счастливым обстоятельствам навстречу пруссаку и по коридорам Хогсвальда, пугая запоздалых учеников неидентифицируемыми в человеческую речь криками и косолапя. - Blyat, suka! Eb Makgonagl, eb! Из-за поворота появился Бальшмидт. Иван уныло махнул ему рукой: - Опять ты, епрст. Брагинский удрученно воздел голову к небу, собираясь вопросить у богов, за какие грехи они так над ним стебутся, но вспомнив, что он советский служащий, а религия — опиум народа и немножко измена Родине, избрал путь более приземленный. Ведь английская сука лишила его премии, карман тяжелят украденные с казенного две бутылки шнапса и одна с коньяком… Да и напиваться в одиночестве — чистой воды алкоголизм. Разведчик принял решение почти без колебаний. Широкая лапища протянулась к отглаженному воротнику формы. - Третьим будешь. В лицо немцу пахнуло перегаром, и Бальшмидт аж зажмурился, боясь, как бы спирт в такой концентрации не выжег глаза. - Герр Штирлиц?.. - А. - Кто первые два? - Я. И шнапс. Все серьезно. - Помилуй фюрер… Но Брагинский уже перехватил Гила за поясной ремень и закинул себе на плечи. Высоченный русский разведчик в армейском пальто и с дрыгающей ногами тушкой прошел мимо преподавателя практической философии. Тот только вздохнул, восхищаясь превратностями судьбы, и закурил трубку. Синий дым, заклубившийся вокруг него до странного отдавал гашишем. *** Гилберта усадили на табурет, вручили стакан сливовой водки и малосольный огурец. Под пристальным надзором Штирлица пруссак опрокинул стопку, закусил и чуть не заплакал — шнапс драл горло, глаза адово слезились. На второй у Бальшмидта-старшего покраснел нос, у Ивана — щеки. На четвертой стопке немец и русский дружно запели. Каждый на своем языке, но оттого не менее радостно и сплоченно. После седьмой Брагинский спросил, уважает ли его Гилберт, а потом научил пруссака по-русски, трижды целоваться и правильно произносить слово "блять". Как от шнапса и обменом культурными особенностями они перешли к водяре и лапаньям друг друга за непотребные места не помнил никто. *** Утро как-то сразу не задалось. Иван потрогал головушку, которая болела так, будто в ней дважды прошла великая октябрьская революция. — Спаси и сохрани, товарищ Сталин… Глаз Штирлиц пока не открывал, боясь, как бы солнечный свет не доконал его воспаленное от дешевого пойла сознание. А теперь вот открыл. — Спаси и сохрани, товарищ Сталин, еб твою налево! На этот раз Ваня повторил свою утреннюю мантру громче, вдохновленнее, вкладывая душу в каждое слово. Рядом с ним, подложив под голову ладошки, дремал первокурсник. Голый по прикрывающую его простыню первокурсник. До зубовного скрипа знакомый, нахальный и ядовитый, как плющ из семейства Токсикодендрон Пушистый, первокурсник. Гилберт зафыркал во сне, проснулся. Недоуменно огляделся вокруг. Остановил немигающий прифигевший взгляд на виновнике своих несчастий. — Э? — Доброго утра. - Bliat'. Блеснул знанием великого и могучего языка Бальшмидт и неловко натянул одеяло до самого горла. Иван сел на постели, закурил. Рассеянно протянул было сигарету пруссаку. Потом опомнился, затянулся сам пару раз до сиплого кашля. И потушил окурок о прикроватную тумбочку. Из простыни доверительно сообщили: — Я не гомик. Брагинский прокашлял: — Я тоже. Воцарилась неприятная, напряженная тишина. С высокой печки-мазанки, занимавшей целый угол дома, спрыгнул большой черный кот и уселся умываться посередине комнаты. Русский окинул взором, полным тоски, вчерашнее поле боя. Пол местами был покрыт мятой одеждой. Местами — битыми предметами быта. Иван пальцем большой ноги подцепил свой шарф, обмотался им, прикрывая наготу, и поднялся с высокой тахты. — Ты, мм, будешь какао? — Лучше чай. Бравый русский разведчик кивнул – чай, так чай, и ушел на улицу — раздувать самовар. Гилберт накинул на плечи простыню на манер греческой тоги и меланхолично расставлял на расшитой скатерти чашки и тарелки. Вдвоем дотащили раскаленный и пышущий паром самовар до стола. Чинно уселись на лавочке. Разлили по блюдцам чай. Иван зажевал баранку, мельком глянул на Гила. — А он ничего, симпатичный. — подумалось Штирлицу. — Сам ты, пидор, симпатичный, — подумал в ответ Бальшмидт и отхлебнул слабенького эрл-грея. — Еще и евреище к тому же. Ух расстреляю унтерменьша! Вслух же прусс предельно вежливо позвал: — Господин-учитель. — Чегось? — Я сейчас допью, оденусь, уйду и будем считать, что между нами ничего не было. Ферштейн? — Натюрлих, понял. А потом как-то неудобно вышло. Гилберт взял и поцеловал Ивана. Ага, взасос.