Донор

Сначала они были как все обычные семьи. У них обоих были лучшие мама с папой, которые любили их одинаково и не отдавали предпочтение кому-то из них одному. Он был ещё одиннадцатилетним мальчиком, который оканчивал начальную школу, а она была ещё очень маленькой пятилетней девочкой, которая только готовилась к школе. Он тогда играл на импровизированных барабанах из кастрюль – папа обещал подарить на Новый Год настоящую барабанную установку – и на материнских нервах, а она училась играть на скрипке с профессиональным учителем и готовилась к музыкальным конкурсам. Им обоим пророчили великое будущее, они бы могли быть образцовыми детьми для всей страны ведь их папа был президентом. Они оба облажались. Он долгое время был скрытым шизиком с трёх или четырёх лет – слышать чужой голос в собственной голове никогда не считалось нормальным, – а она рухнула в обморок на сцене в шесть лет во время своего первого выступления. И после этого всё изменилось. Баланс между старшим братом и младшей сестрой был нарушен. Маленькая превратилась в Центр для их семьи, и теперь все крутились около неё как планеты вокруг Солнца. А Трейн как-то постепенно ушёл для родителей на второй план. По крайней мере, так думал сам мальчик, медленно отстраняясь ото всех членов семьи. Никто не обратил на это внимание, все были поглощены спасением жизни Ринслет. Тогда Трейн стал хулиганом, позоря господина президента вместо того, чтобы быть предметом для подражания всем аместрийским детям. Он дрался с одноклассниками, его заваливали толпой и сильно колотили, а дома его ругали за это, пытаясь вбить в голову, что нельзя так себя вести, и наказывали. Он всего лишь пытался защитить честь Маленькой, когда злые дети говорили, что Ринслет Мустанг – заморыш, – и надо дать естественному отбору сделать своё дело, а не пытаться остановить его, но Трейн никогда не рассказывал об этом родителям. У них и так было полно забот. Теперь же после пожара что-то в нём поменялось. Что-то щёлкнуло в голове, объединив самого Трейна с кем-то, кто долгое время жил внутри него. Кто из них двоих очнулся в теле сына президента Аместриса? Кем он теперь являлся? Этого не знал даже он сам. Он узнавал лица родных, когда они стояли возле его койки, что-то говоря ему. Но он не узнавал имя, которым все его называли. Кому пришло в голову назвать собственного ребёнка “Поезд”? Трейн. Трейн. Его ведь даже в документах неправильно записывали, превращая Трейна Мустанга в Поезда Мустанга. Кто вообще придумал такое дурацкое имя? Потом он вспомнил, что тот, кому изначально принадлежало это тело, родился в поезде, когда его родители ехали с севера в столицу. Чета Мустангов оказалась ещё теми шутниками. Это имя ему не нравилось, но другого он ещё не придумал. Лёжа в койке, смотря невидящим взглядом в потолок, он перебирал несколько вариантов, которые пришлись бы по вкусу его прошлой ипостаси, но всё никак не мог выбрать подходящий. - Трейн, - кто-то позвал его, нависнув над ним. Навис с левой стороны, то ли специально, чтобы тот, кому принадлежало это тело сейчас, повернул к нему голову, то ли не зная, что левый глаз лежащего на койке утратил резкость и видел теперь лишь смазанные силуэты. - Слышишь меня? – голос был незнаком ни прошлому владельцу тела, ни нынешнему. Он решил, что это очередной доктор, потому предпочёл проигнорировать размытый силуэт. Как они надоели за эти пару недель. Они все отвлекают от размышлений. - Я всё же думаю, что ты меня слышишь, - незнакомец обошёл койку, ткнув пальцем в правый бок. Мустанг дёрнулся от боли, пробежавшей по животу, и резко сел, вцепившись в руку бесцеремонного посетителя, впиваясь в кожу отросшими ногтями. Блондин охнул и попытался убрать руку юноши, но тот лишь сильнее надавил на светлую кожу, оставляя красные полукруглые следы. Они встречались уже раньше. Трейн тогда был маленьким мальчиком, а его сестры ещё даже не было в проекте. Он много слышал историй от родителей о том, кого раньше называли Стальным Алхимиком, и тоже хотел стать таким же храбрым и сильным. Они даже пару раз ездили в Ризенбург в гости к семье этого самого бывшего Стального Алхимика. Младшие Элрики тогда его здорово выводили из себя своей активностью, разрывая мальчика между собой. Но маленькие дети растут и начинают забывать многое из своего детства. - Отпусти меня наконец, - произнёс Эдвард Элрик, смотря на изуродованное лицо. В глазах у него даже на секунду промелькнуло какое-то сожаление. Трейн ведь раньше был красавчиком, и это видели и признавали все. А теперь он урод, и все его стали жалеть. - Пошёл к чёрту, - тупо ответил Мустанг, убирая руку и откидываясь обратно на койку. Только сочувствие от какого-то деревенского академика ему ни к чему. - Мы уезжаем вечером, - Элрик грубо подвинул его коленом и уселся на край, нарушая все личные границы. Только ещё вот этого не хватало. Трейн попытался пнуть мужчину, но его ногу тут же перехватили, крепко надавив на бедро, а потом с локтя треснули по животу. Новая вспышка боли заставила мальчишку вскрикнуть, и Эдвард наклонился к нему, вцепившись в его плечи. – Мне наплевать спишь ты с ней на полном серьёзе или просто играешься, но из-за тебя она могла умереть, ублюдок! – процедил мужчина, сильнее сжимая ослабевшие руки. В золотых глазах была чистая ненависть, отчего губы молодого Мустанга сами по себе растянулись в усмешке. - Ты действительно думаешь, что мне есть дело до ценности жизни маленькой деревенской шлюшки, прыгающей на хер к первому попавшему, потому что я спас её? – он рассмеялся бывшему Стальному Алхимику прямо в лицо, случайно попав каплей слюны на его скулу. Настолько его голос сочился ядом, что он стрельнул им, как какой-то змей. От этого стало ещё смешнее, мальчишка расхохотался ещё громче, забив по койке ногами – настолько ему казалась эта ситуация уморительной. Эдвард сжал руку в кулак, замерев на секунду, словно обдумывал, как быть, а потом ударил его по лицу. Прямо по изуродованной щеке, совсем не жалея. Швы тут же отозвались горящей болью, но такое грубое вмешательство выдержали. Хирург постарался на славу. Пусть папаня выпишет ему премию. Где-то с другой стороны палаты раздался звон бьющегося стекла, но Трейн даже не повернулся на звук, продолжая хохотать, молотя ногами по койке. Зато отреагировал Элрик, отшвырнув его обратно на подушку, и бросился к источнику, повернувшись к мальчишке спиной. Раздались чьи-то всхлипы и тихое бормотание Эдварда. За недели в больнице Мустанги столько всего наслушались от каждого встречного. Отец закрывался ото всех стеной невозмутимости, а ещё его сопровождала охрана, оттого все люди прикусывали свои дерзкие язычки. Мать тоже переносила всё стойко, игнорируя злые слова, захлопывая двери перед лицами зевак. Трейн сделать так же не мог, потому что большая часть различных оскорблений лилась на него от работников больницы. Вместо этого он истерично смеялся до тех пор, пока ему не вкалывали успокоительные, и он не отрубался. Для него дозу наркоты не жалели, видимо, хотели чтоб он сдох от передозировки и захлебнулся собственной слюной. - Знаешь, кто пронёс фейерверки на концерт, Стальной? – не прекращая смеяться, Трейн подорвался с койки и заковылял к Элрику настолько быстро, насколько позволял двигаться больной бок. Наступая на мокрый пол и осколки стекла, травмируя ноги. – Это она! Это была она! – заорал он, схватив рыдающую Вэнди за светлые волосы, задирая ей голову, с силой дёрнув на себя. Девушка вскрикнула, её отец снова врезал мальчишке по лицу так, что тот упал прямо на осколки. - Это ведь была она, - продолжал шептать Трейн, приложив руки к всё-таки открывшимся швам на щеке. Премия от папаши отменяется. Кровь стекала к подбородку, а с него капала на белый кафель. На секунду он стал самим собой: Трейном Мустангом, семнадцатилетним юношей, который играл на барабанах в группе и на следующий год собирался поступить в консерваторию. Сын президента Аместриса. Начинающий алхимик, который знает базовые формулы, и уже заинтересовавшийся секретом Огненной Алхимии. Мальчишкой, который ещё недавно собирался взять в жёны дочку бывшего Стального Алхимика, планируя надеть ей колечко на палец после выступления. Всё это промелькнуло в его голове всего лишь на мгновение, напомнив, кем он когда-то являлся, а потом потонуло в новой волне безостановочного безумного смеха. Однако, Эдвард Элрик, прижимая плачущую дочь к своей груди, заметил это во взгляде молодого Мустанга, ставшим другим на какую-то секунду.