Донор

Риза считала, что её дочка переписывалась с подружкой из Сины, но она подумать не могла, что Рин, которой она отправила письмо, окажется мальчиком. Она не читала писем, адресованных её ребёнку, просто бросала взгляд на строку в конверте, где иероглифами был указан адрес отправителя и на имя, которое так же было написано по-сински. Никаких данных про пол того, с кем переписывалась девочка. И глядя на дрожащего от холода мальчика, пьющего на их кухне горячий чай, приготовленный наспех, Риза размышляла об отношениях детей, которые переписывались полгода. Она старалась незаметно рассмотреть паренька, которому сама дала любимую футболку Трейна, из которой сын давно вырос. Рин Элрик. Сын Альфонса Элрика и той синской девочки, что когда-то спасла Ризе жизнь. Кажется, её звали Мэй Чан. Мальчик скорее лицом был похож на мать, от аместрийца ему достались лишь светлые волосы – как и Ринслет, только родители местами поменялись. Причём оттенок волос не был ксеркским золотым, как у младшего брата бывшего Стального Алхимика, - он был больше похож на цвет самой Ризы до того момента, как начали появляться седые волоски. Возможно, незнающий человек даже сказал бы, что Рин – это третий ребёнок Мустангов. - Миссис Мустанг, - тихий голос вывел из раздумий, и Риза, вздрогнув, поняла, что слишком открыто начала смотреть на ребёнка. – Как её состояние? – точёные пальцы сильнее сжали ручку кружки. - Видишь ли, её накачали лекарствами, - женщина отпила чай из своей кружки и, сморщившись, чуть не выплюнула его обратно. Напиток получился очень – даже слишком – крепким. Кажется, она даже сахар забыла добавить. – Она спит наркотическим сном, поэтому ещё рано что-то говорить. Но мистер Мустанг позвонит, если она проснётся или что-то пойдёт не так. - Я могу с ней встретиться? – мальчишка поднял чёрные глаза на Ризу, и она поразилась – какие у него были длинные ресницы. Любая девчушка бы позавидовала. – Пожалуйста, хотя бы посмотреть на неё, для меня это очень важно, - Рин смотрел на неё так жалобно и говорил так тихо, что женщина просто не могла отказать. Этот мальчик напоминал об Альфонсе – о наивном четырнадцатилетнем Альфонсе, заключённом в пустые доспехи и повидавшем столько несчастий со своим старшим братом. - Завтра, милый, - Риза выдавила измученную улыбку, потому что понимала, что никто не пустит одного ребёнка из другой страны в больницу, где лежала президентская дочь. Да и не хотелось, чтобы паренёк снова промок до нитки под дождём, который усилился, а потом бы заболел. Чтобы она тогда Альфонсу с Мэй говорила? – Гость Ринслет – наш гость. Я постелю тебе на диване в гостиной, ты не против? – в последнее время в их гостиной ночевало слишком много синцев за всё это время. После таких мыслей улыбка вышла вполне искренней. - Делайте, как будет Вам удобнее, - отозвался Рин и сделал очередной глоток крепкого чая, ни разу не поморщившись. – Я ведь не помешаю Вашей семье? Всё-таки мистер Мустанг президент, ему надо управлять страной и, наверно, будет не очень приятно, если в доме переночует иностранец… - Не переживай насчёт этого, - Риза поднялась из-за стола и, вылив свой чай в раковину, отправилась доставать постельное бельё из шкафа для синского гостя. Уж кому-кому, а Рою сейчас совсем не до иностранных детей. *** Перед глазами замелькали разноцветные пятна, когда Ринслет попыталась открыть глаза. Голова казалась такой тяжёлой, что девочка даже не решилась приподняться, чтобы оглядеться. Сначала она быстро моргала, но потом поняла, что в этом нет смысла, и поэтому терпеливо ждала, когда пятна разных размеров, похожие на мыльные пузыри, которые они выдували с братом из соломинок, пройдут. Набрав в лёгкие побольше воздуха, девочка тихо кашлянула, надеясь привлечь чьё-то внимание, если в комнате кто-нибудь был. Никакой реакции не последовало, хотя она расслышала чьи-то отдалённые голоса. Кто-то разговаривал о состоянии здоровья какого-то Гарольда, у которого три часа назад произошёл очередной сердечный приступ. А ещё где-то снаружи плакала навзрыд женщина, у которой, судя по всхлипывающим бормотаниям, умер ребёнок. Ринслет была в больнице. Выиграла бой со смертью. Снова. Да она просто машина для борьбы за жизнь. Её резали, кормили кучей таблеток, кололи, вскрывали грудную клетку, а она всё жила и жила, никак не желая сдаться и отдаться в объятия успокаивающей тьмы. И девочка даже не знала плакать ей теперь или смеяться. ”Волнуешься? – папа сел на корточки около неё и щёлкнул по носу”. “Нет, - пролепетала шестилетняя девочка и сильнее прижала к груди скрипку, покосившись на занавес, который разделял сцену, где за кулисами стояли она и папа, и зал, в котором сидели зрители и мама с Трейном, терпеливо ожидающие следующего номера”. “Глупышка, - папа погладил её по голове, а потом взял её за пухленькие щёчки и легонько потянул в разные стороны, пытаясь заставить дочку улыбнуться. – Ой-ой-ой, смотрите-ка, - начал шутить он, сделав глупый и тонкий, насколько сумел, голос, - я Ринслет и я очень-очень волнуюсь, хотя тысячу раз проигрывала эти три мелодии, мучая бедных родителей своей скрипкой! Я люблю уподобляться Трейну и заворачивать своей музыкой всем кровь!” “Папа! – возмутилась девочка, резко двинув рукой со смычком, и случайно задела небритую отцовскую щёку. Тот дёрнулся и схватился за крохотный порез, на котором начали проявляться капли крови. – Прости-прости, пожалуйста! – тут же заметалась Ринслет, вытаскивая из кармана платья платочек и прижимая к царапине. – Тебе больно, папа?” “Боже, какая ерунда, - рассмеялся отец, покачав головой”. “Не ерунда!” “Ерунда, - папа ласково погладил её по светлым волосам. – Ты помнишь мои шрамы, ребёнок? – грустно улыбнулся он, похлопав себя по левому боку. – А мамину спину? – получив быстрые кивки, он продолжил, медленно поднимаясь: - По сравнению с теми шрамами, эта царапина – сущий пустяк. Пройдёт за какую-то пару дней. А теперь, кроха, мне пора в зал, потому что я не хочу пропустить твой первый концерт! – папа двинулся было к выходу, но замер и, улыбнувшись во все тридцать два зуба, крикнул, подняв большой палец вверх: - Ты сделаешь это, малышка!” Она постояла пару минут, репетируя движения, стараясь не касаться струн смычком, чтобы не создать громкие звуки, и убеждая себя, что выступит отлично. Ей даже подарят цветы, как взрослым музыкантам. А потом Трейн в конце выступления выскочит на сцену и прокукарекает, потому что проспорит. Потом её позвали на сцену, и Ринслет, запинаясь и путаясь в платье, медленными шашками вышла к зрителям, бросая взгляд на первый ряд, где устроилась её семья. Как только смычок коснулся струн, зрители затихли, и зал наполнился тихими звуками, которые малышка извлекала из музыкального инструмента. Сначала мелодия была медленной, играть её было так же просто, как подставить Трейну подножку, но потом нужно было ускоряться, создавая более агрессивные звуки. Рука начинала уставать, потому что девочка всегда неправильно держала смычок, за что учителя её постоянно ругали, но ей было так гораздо удобнее играть. От напряжения что-то потекло из носа, и Ринслет с трудом преодолела желание вытереть – как она считала – сопли. Она продолжала играть, всё яростнее и быстрее двигая смычком, наслаждаясь звуками, которые создавали конские волосы при соприкосновении с упругими струнами. А потом ей стало дурно. Закружилась голова, стало очень трудно дышать, и сердце начало стучать так громко, что она больше не могла услышать свою музыку. Порванный смычок выскользнул из руки и упал на пол. Девочка опустила голову и заметила, что всё её новое платьице было испачкано кровью, которая капала из носа. В глазах потемнело, и малышка рухнула на колени, уронив скрипку. А ещё стало тяжело и больно – ужасно больно – в груди, и она начала отключаться, позволив темноте поглотить сознание. Потом она впервые попала в больницу, где ей постоянно ставили капельницы, делали уколы в разные места и мерили температуру. Кололи пальцы об острое стекло, чтобы взять кровь. Приставляли ледяной стетоскоп, чтобы услышать шумы в её груди. Заставляли глотать мерзкие таблетки, запрещая запивать водой, отчего во рту всегда был противный горький привкус. И после всех этих мучений, доктор Зиверс подошёл к её маме с папой и сказал, что она всё-таки умрёт, потому что очень тяжело больна. Потому что что-то в её груди пришло в негодность, и требовалась срочная замена. Появился вечный страх того, что можно уснуть и больше никогда не увидеть лиц родителей или старшего брата. Начались всякие операции, которые должны были отсрочить приход смерти за маленькой девочкой, которая так и не увидела жизни. Только толку от них особого не было, они лишь приносили боль на следующий день, когда она просыпалась после наркоза, и оставляли вечный шрам, который постоянно резали врачи, а после снова сшивали. И её забрали домой, потому что врачам была не нужна очередная смерть, тем более президентской дочери, в больнице. Им было бы лучше, если бы она умерла дома в своей кроватке, в окружении семьи, которая просто бы не углядела за умирающим ребёнком. Прошёл год, два, три, а девочка продолжала жить, пытаясь примириться со своей судьбой. Все люди умирают, она тоже когда-нибудь умрёт. К смерти надо относиться не со страхом, смерть не враг, а наоборот. Смерть это друг, который избавит от страданий и поможет навсегда забыться во сне. Но родители такую точку зрения не поддерживали и сопротивлялись, не смотря на все попытки дочери мягко подвести их к таким выводам. Она превратилась из полненькой жизнерадостной девчушки в мрачную и худую – очень худую для своих девяти лет. После того, как Трейн предложил ей уйти из больницы на Новый Год, хотя Зиверс её не отпускал, Ринслет больше не закрывали там надолго. Оставляли только на периодические осмотры. Операции прекратились, потому что в них больше не было смысла, пока не было донора, который отдал за неё свою ценную жизнь. В одиннадцать ей внезапно стало всё равно что с ней будет. Умрёт сейчас, умрёт потом… Умирают все, такая позиция более правильная, чем трястись и бояться за свою жизнь, плача от несправедливости судьбы. “Абсолютный нездоровый пофигизм”, - как сказал однажды папа. “Измученный ребёнок”, - вздыхала мама. “Забытая миром овощная культура”, - бурчал старший брат. А потом, возвращаясь после очередного осмотра в поликлинике, девочка обнаружила в почтовом ящике письмо, адресованное “забытой президентской дочке”. Письмо, пахнущее рисом и незнакомыми пряностями, в котором корявым почерком было всего одно единственное слово – ЖИВИ! Рин, прочитавший статью в своей местной газете о президенте Аместриса, в которой вскользь упомянули о больной дочери, почему-то захотел приободрить девочку и написал одно слово, за которое Ринслет ухватилась, словно утопающий. Живи! А сейчас, лежа на больничной койке и тихо плача, девочка понимала, что ей больше не за что ухватиться, потому что Рин бросил её и перестал писать ей, оставив одну. “Овощная культура”, как дразнил её старший брат, возвращалась, потому что спасти её больше было некому…