29 августа, 1870, подступы к Бомону
Германия задыхался. Сидя в купе, он изо всех сил ослаблял хватку воротника, стараясь ничем не показать, как ему сейчас тяжело. Он уже почти совсем взрослый, почти такой, каким появился, как бы ни печалило такое положение вещей Гессена. — Скоро уже прибудем, — не отрываясь от пейзажей за окном, пробормотал Пруссия. Германия кивнул, глотая воздух так, словно его только что вытащили из-под воды, когда и вовсе не чаешь выбраться живым. Вильгельм осторожно просунул голову под рукой и прильнул к дрожащему юноше. — Всё в порядке, Людвиг? — шёпотом поинтересовалась Юльхен. — Не очень, — так же тихо ответил Германия. И уже громче добавил: — Что сейчас происходит на поле боя? — Какая-то заминка, — поморщился Пруссия и почесал нос. — Не могу точно определить, Запад. Не беспокойся, скоро сопротивление противника будет окончательно сломлено, и ты сильно не пострадаешь, когда мы сунемся на передовую. Пить хочешь? Германия покачал головой. — Как знаешь, братишка. — Пруссия взъерошил ему волосы. — Вид у тебя бледный… — Гилберт, а что с тем… ну, с той проблемой, которую ты очень долго обсуждал с Францией… — А, Люксембург… Его то ли в итоге Бельгия забрала под крылышко, то ли он теперь самостоятелен. Не помню уже, слишком много дел мамусик на меня свалил. Нидерланды не имеет своего мнения среди нас, так что варианта только два. Хотя, конечно, Венский конгресс предусмотрел возможность его присоединения к нам… Дальше они ехали в молчании. Наступающую армию – в основном прусскую, но южные германские государства, по-человечески независимые, отправили свои войска в помощь Северогерманскому союзу, — они догнали уже к вечеру. Германии очень хотелось осмотреть лагерь, однако ему не позволили под предлогом, что уже слишком поздно, а режим необходимо соблюдать, тем более так можно подавать пример и укреплять моральный дух армии. Впрочем, одна из лучших фраз Фридриха Второго, перед которым Пруссия преклонялся и одобрительно звал «Старым Фрицем», поднимала дух не хуже. Потому-то Германия, услышав где-то среди лагеря «Кто сказал, мерзавцы, что вы будете жить вечно?!», едва заметно улыбнулся. — Всё ведь будет в порядке, правда, Вильхе? — Не знаю, — честно признался деймон, устраиваясь на насесте, который специально поставили возле постели Германии. — Здесь так много деймонов… Никогда столько не видел. Германия кивнул, соглашаясь. Прожив совсем немного, однако успев попутешествовать по всем пока ещё разрозненным – для людей, разумеется, и для большинства стран — немецким землям, он не мог припомнить ни одного случая, чтобы видел настолько огромное число людей и деймонов. — А ты заметил, что многие из них – псы? — продолжил Вильгельм, переступая с одной ноги на другую. — Очень многие. Есть и хищные птицы, и совы… — У командующего деймон выглядит как хорёк, — задумчиво произнёс Германия. — А у адъютантов я ни одного не заметил. Интересно, их так специально отбирали? — Подождём и спросим? — Кого ты там подождёшь, Запад? — Брат! Я думал, ты на всю ночь ушёл. — Да ладно, пока Франция сам нос на передовую не сунет, мне нечего там делать. К тому же, — Пруссия захихикал, — надо написать письмо нашей мамочке, чтобы сильно не тревожилась. А то мы слишком уж поспешно бежали из дома, чтобы на нас не рассердились, верно, Юльхен? Ворона, сидевшая на прикроватном столике, выглянула из-под крыла и недовольно каркнула. — Гилберт, почему тут так много людей с деймонами? — Спроси что полегче, Запад. Я, конечно, и сам хотел бы знать, но пока ответа нет. Задал задачку офицерам – откуда, так они начали что-то мямлить про всплеск появлений. Мол, на той неделе было не больше полусотни в полку – а тут что ни день, то всё больше и больше. М-да. Написать, что ли, в Академию Наук, пусть разбираются, они же все там такие умные, иногда даже оторопь берёт. — А почему у Нидерландов нет своего мнения? Ты как-то упомянул вскользь… — Это, Людвиг, высокая политика, куда, как сказал бы Хильдеберт, тебе пока ещё рановато. И почему ты спрашиваешь? Раньше тебя как-то не интересовало подобное. Однако ему не ответили. Германия молча сидел на своей постели. Не говорить же, что вопрос задан исключительно потому, что на него дадут ответ, вне зависимости от того, стоит ли это знать или нет. — Хотя мы же с ним граничим, так что тебе рано или поздно пришлось узнать. В общем… — Пруссия вздохнул, — в конце семнадцатого века Нидерланды исчез. Кажется, я тогда был немного увлечён испанским наследством – впрочем, как и австрийским, какая разница, это было шумно и весело, никакой тишины, жизнь – череда войн, эх!.. И вскоре после этого стали появляться деймоны. Так что, как видишь, Нидерланды просто не может иметь мнения из-за своего отсутствия. — Но на карте написано было, что это протекторат Португальской и Российской империй… — непонимающе протянул Германия. — Как так может быть? Разве протекторат равен колонии по правам? — Понятия не имею. Вон, пусть Гессен рассказывает, он лучше разбирается во всех этих заморочках. — А ты? — А я, как мне не стыдно, Великому, всего лишь вояка, которого заставили заниматься политикой. Раньше проще было. Кто в силе – того и правда. Ну что ты ещё хочешь услышать, Запад? — Каким был Нидерланды? — Думаешь, я часто с ним пересекался? Ну… высокий, вечно с этой дурацкой чёлкой кверху, как лизнул его кто огроменный, а может, специально так причёсывал – теперь-то не узнать. Шарф носил, курил трубку, бил Испанию за свою свободу, заботился о своих младших. Всё? — А как он пропал? — Людвиг, я не справочник! Пропал, и всё. Потом нам всем продемонстрировали, кхм, неприличный жест под названием «официальные бумаги», так что прирасти землёй ни у кого не вышло. А потом, незадолго до очередной войны Швеции с Россией – кстати, там ещё Саксония здорово покуролесил, да, — туда стало невозможно попасть. Вообще. Кто-то из братьев пытался, но не преуспел. — А дей… — Так, спать, Запад! Режим, режим, и ещё раз режим! Мы на войне, чёрт побери!30 августа, 1870, окрестности Бомона
Грохот артиллерийских залпов. Винтовки, бившие гораздо дальше, чем всё, о чём Германия до этого слышал от старших братьев. Пленные и погибшие. Свои и чужие. — Нам нужно дальше. Вынырнув из глубин размышлений о бренности человеческого бытия, Германия с удивлением посмотрел на Пруссию. — Гораздо дальше. Я чувствую, что-то изменяется. Будет неприятно узнать, что он успел всё же заключить с кем-то… хотя Бисмарк говорил, что сумел выставить всё в нужном свете. Не думаю, что австро-венгерских деятелей это остановит. Время против нас. Ненавижу, когда так бывает. — Мы можем пойти вместе с армией… — Нет. Не в этот раз. Был бы… а, чёрт, не о том думаю. Быстро, собирай всё необходимое, нужно поспешить. «Я видел сон, Адальберт». «С ним что-то не так?» «Мне он не понравился. Там офицеры уводили Гилберта от меня. Он вырывался и кричал, по лицу текла кровь – а меня никто, похоже, не видел…» «А что было с тобой, мой хороший?» «Я не мог встать. Знаю, звучит смешно, но у меня как ноги перебило. Я их чувствовал – но не мог заставить работать. Бесполезные куски плоти!» До слуха Германии доносилось карканье. В нос ударяла неожиданная смесь запахов: гниющая плоть и ржавеющее железо. Когда Германия моргал, на краткий миг вместо темноты он видел изрубленные тела, над которыми вились вечно голодные падальщики. Копошащиеся в глазах опарыши. Медленное разложение непогребённых мертвецов в тяжёлых доспехах. Гниение повсюду. — Скоро приедем. Запад? Германия помотал головой, отгоняя наваждение. — Не поддавайся. Слышал я о таких штучках, да не думал, что этот урод прибегнет к такому грязному трюку. «Не поддаваться? Чему?» — Он хотел было спросить у старшего брата, о чём тот говорил, в чём заключается нечестность приёма – если, конечно, это приём, — однако слова застряли в горле. Из глазницы Пруссии выползал тонкий и склизкий на вид червяк. Глаз же болтался на нерве и вращался. По щеке расползалась плесень: чем ближе к рубцу, неизвестно откуда взявшемуся, тем чернее, чем дальше – тем бледнее и зеленее. Всё равно что рвота после целого дня на всяческих зелёных продуктах. Почему он решил так? Откуда-то же должна взяться ассоциация, откуда-то: из опыта, из наблюдений, из чужих историй – но не из своей же головы. Мир покачивался и плыл, дыша смрадом гниения. Германия зажал рот руками, пытаясь хоть как-то сдержаться, не вывалить содержимое желудка, но рвотные позывы скручивали его, подкашивали его ноги… «Мир сходит с ума…» Рядом что-то прогрохотало. Ноги – бесполезные куски плоти. Да и руки почти такие же. «Этого ведь… не происходит?.. Вильхе… где ты, Вильхе?..» Он пытался вспомнить, как ползти – чтобы найти хоть какое-то укрытие под обстрелом, чтобы по нему было сложнее попасть, чтобы спастись. Однако его словно парализовало. Никакой власти над собой. Германия заставил себя поднять голову. Передвинуть вперёд руки. Подтащить себя. Повторить. И стараться не обращать внимания на колотящую его дрожь. В ушах звенело. Крик из своего кошмара он не слышал – ощущал всей кожей, но сделать ничего не мог. Рядом прогремит взрыв. И его определённо не станет. Как и всех тех, кто создал его… На языке – сырая земля, жутко невкусная и перекатывающаяся отвратительными комочками. Германия попытался приподнять голову – когда он успел ткнуться в землю, да ещё и в рот набрать? — но над ухом чьё-то рассерженное рычание, потому он замер. — Ну, следует признать, это достаточно неожиданное наступление… — услышал он. Почему-то говоривший представился безмятежным и жизнерадостным, в каких-то лиловых одеяниях, обязательно с травинкой. И короткими светлыми волосами. Ну и, конечно, невыносимо ироничным. Германия хотел выбраться из-под чего-то тяжёлого и тёплого, чтобы проверить, насколько можно доверять своим предположениям, но его вдавили обратно в землю – разве что позволили повернуть голову, чтобы дышать было легче. — Да, я потерпел сейчас поражение. Но, знаешь ли, кажется, я разгадал твою игру. А потому в этой войне выиграю я. Ещё немного времени, и тебя прижмёт Австро-Венгрия. Ну не смешно ли? Столько драться, так отчаянно перетягивать всё на себя и так бездарно проиграть своему брату! Пруссия, ну ты хоть голову подними, когда с тобой говорит старый друг. Ты проиграешь. Ничто не остановит твоё поражение. Никто. И тебя не станет, как… ох, как же так, запамятовал… — Теперь воображаемый говорящий театрально накрыл глаза ладонью. — Ну, как же зовут эту замену Священной Римской Империи, которого ты так терзал своей независимостью? Что-то такое… а, Северогерманский союз! Ну, как ты поздороваешься с победителем? Ты, весь такой Великий, валяешься в грязи сейчас, ты же!.. Тишина. Гулкая тишина, от которой Германии хочется кричать. Пруссия одним движением поднялся на ноги – сделал широкий шаг, протягивая руки – вцепился в горло Франции – и наконец разрушил это безмолвие: — Только тронь Запад, ты, мразь! Слышишь, ты, напыщенный ублюдок, французишка, подстилка английская!.. — Какого?.. — Франция, как теперь видит Германия, собирался что-то сказать, но захрипел: хватка у Пруссии была железной. — Только тронь моего брата, слышишь, скотол… — Брат, пусти его! — Да не трогаю я!.. — хрипел Франция, вокруг которого металась перепуганная ласточка. — Лжёшь, собака! — Пруссия, отпусти его! Очень медленно Пруссия разжал руки и поставил Францию на ноги. — Ублюдок. — На войне, как и в любви, все средства хороши. Ты меня чуть не задушил, Гилберт! — А жаль. Ты в порядке, Запад? — Нога болит. Нет, — поспешно добавил Германия, — просто упал неудачно. Пройдёт. — Хорошо, если так. Я слежу за тобой, Франция. — Следи на здоровье. Мне, знаешь, даже льстить такое внимание. Увидимся на подписании мира в любом случае. Передавай привет моему послу, если вдруг попадётся.12 сентября, 1870, Франкфурт-на-Майне
— Вроде всё не так уж и плохо, да, Людвиг? — Пруссия храбро улыбался, опираясь на младшего брата. — Я горжусь тобой. Голова не болит? — Гилберт, меня зацепило на излёте. И то уже почти зажило. Разве что рука – но тут я сам виноват. Не стоило лезть вперёд, у них ведь винтовки бьют дальше наших. — Всё равно. — Относительно здоровой рукой Пруссия толкнул дверь в гостиную. — Знаешь, что бывает при?.. О нет. Из кресла поднялся Гессен и подошёл к ним. — Ну-у, Людвиг, видишь, всё в порядке, — смотря Германии в лицо и криво улыбаясь, продолжил Пруссия, словно не видя стоящего прямо перед ним Гессена, сложившего руки на груди. — Мамочка совсем не злится. — Конечно, я не злюсь, — холодно отозвался Гессен. Германия хотел уже с облегчением перевести дух – за их тихий побег не последует никакого возмездия, обошлось, Хильдеберт не вспылит и не устроит им обоим разнос, — когда Гессен врезал Пруссии. И добавил пощёчиной с другой стороны: видимо, чтобы вернуть голову в исходное положение. — Как ты вообще посмел забрать его на войну?! Как ты додумался до такого? Нет, — Гессен схватил Пруссию за подбородок и заставил смотреть себе в глаза, — как ты вообще решился так поступить? Самодовольный болван! — Пощёчина. Пруссия стиснул зубы. — и нет бы просто забрал, так ещё и раненым вернул! Идиот! Пруссия опустил голову и принялся изучать носки сапог. — Ты хоть немного подумал?.. «Ему ведь больно. Он забирал себе все мои ранения…» — Я сейчас убью тебя, Гилберт, — тихо, с безумной улыбкой произнёс Гессен, извлекая рапиру из ножен. — Не надо, Хильдеберт, — прошептал Германия. — Слышишь, ты умрёшь. И знаешь что? А мне плевать. Ты почти убил их всех. Германия закрыл собой Пруссию. — Прошу тебя, Хильдеберт! Он заботился обо мне! Брат… — Как пожелаете, Северогерманский Союз. Как вам будет угодно. — Гессен поклонился, убрал своё оружие, развернулся и вышел из гостиной. Гретхен последовала за ним. И только тогда Пруссия осел на пол. — Людвиг, тащи этого идиота ко мне, я его перевяжу!18 января, 1871, Версаль
В огромном зале, стоя рядом со своим императором, Германия ощущал себя невероятно одиноким. Разумеется, ему нравилось общество канцлера Бисмарка – пока Гессен не забирал одно упрямое маленькое государство под мышкой домой, спать, многословно извиняясь за излишне непосредственное поведение Союза, — и с королём, нет, уже императором Вильгельмом бывало нескучно, однако сейчас вокруг не было никого, кто мог бы хоть как-то поддержать молодую Германскую Империю. Братья, пусть и стояли в первых рядах, всё же находились поодаль. «Ну что ты скис, а, Север?» Люди ликовали: кто-то обнимался, наплевав на этикет, кто-то восторженно кричал, кто-то размахивал обнажённым оружием – человеческая радость способная на самые невероятные проявления. Хотелось окунуть руки по локоть в эту бурлящую жизнь, стать частью этого праздника, дать Хильдеберту носовой платок, в конце концов, ведь он наверняка промочил свой насквозь, то и дело смахивая слезинки, ну, или крепко обнять Гилберта, столько трудившегося ради этого дня. И, конечно, тепло поприветствовать и отблагодарить всех, кто теперь праздновал здесь свой триумф, превратиться в часть этого праздника – а не стоять, озирая зал. «Север, эй! Выше нос, где радость? Это твой праздник!» Германия присмотрелся получше и едва не кинулся в толпу. Однако Бавария, приложив палец к губам, покачал головой и исчез. «Людвиг, улыбнись же, нельзя портить этот великий для нас всех день грустью». «Адальберт? Вы с Вихрамом… приехали сюда, чтобы?..» «Конечно. Нельзя же пропустить такое торжество! Верно, Вихрам? Вихрам!» «А? Север, ты не забывай, что мы очень рискуем. Увидимся в Вюрцбурге! Аде, идём, а то объясняться по поводу своей жизни я не собираюсь. Да и ты тоже».