Искусство быть.

В жизни Аллена Уолкера было много запутанных семейных связей. Много людей, что он считал своей семьей, не вполне понимая, за кого их принимает. Его первая семья, с родителями, няней и лучшим другом, сыном их дворецкого. Затем жизнь под крылом давно знакомого дяди, Маны, ставшего очень близким ему, и нескольких людей, связанных так или иначе со странной организацией. И, наконец, семья Уолкеров, с младшими сёстрами, родителями, обманчивым спокойствием и размеренностью бытия. Аллену были дорого все, но в разной степени, и о чьей-то потере он сумел позабыть, позволяя времени и череде новых событий затмить эти чёрные дни скорби. От смерти иных он старался отгородиться, ещё при их жизни повторяя, как мантры, о том, что любая привязанность может обернуться страшной слабостью. Он не мог позволить себе быть уязвимым. И он был всего лишь человеком. Аллен понятия не имел, что было после того, как он услышал слова учителя. После того как он осознал их. Осознал настолько ясно, что перестал осознавать окружающий мир. Тогда весь его мир заключался в одном скупом сообщении. Отчасти он яростно желал убить «гонца» за такие вести. Отчасти он желал уничтожить весь мир. Отчасти он желал смерти или хотя бы глухоты самому себе. А учитель оставался невозмутим. Аллен не удивился, если бы оказалось, что Кросс в то же мгновение исчез. И чуть позже удалился. Его Мария открывала простор для манёвров. Но там что-то было. Кажется, даже неуклюжие объятия, помогающие устоять на ногах, оставляющие лишь желание сдохнуть самому, не убивая никого и ничего, не причиняя больше никакого вреда, хотя его смерть уже была бы вредом. Были и скупые слова, не о сожалении или соболезновании, о том, что Аллен должен держаться. Обязан. А когда юноша завыл диким зверем, вопрошая о том, почему… почему случилось так, почему с ними, с ним, и почему он должен всё это переживать, Мариан залепил ему отрезвляющую затрещину и заявил что-то про чрезвычайную важность Аллена. Мальчик не понял, что это значит, попытался психануть снова, полез драться, чего никогда бы не посмел делать, отлично зная о разнице в силах, а его затащили на лошадь, треснули ещё пару раз и предсказуемо исчезли. Он не помнил, как сумел добраться до своего нынешнего дома после всего этого. Может быть, умная лошадь повела своего неадекватного, всхлипывающего, наоравшегося в пустоту седока куда надо, может, Кросс как-то внушил это животному (а кто его знает?), может, ещё что, но, вваливаясь в парадные двери, обнимая самого себя и едва передвигая ноги, он с полчаса добирался до своей комнаты, пару раз просто падая у стен на колени или вовсе скукоживаясь клубком и заставляя себя не думать, не думать, не думать… Как будто это было возможно! Люди думали постоянно, а в такие моменты, когда память выступала злейшим, неумолимым врагом, это было ещё мучительней, нежели раньше. Аллен не знал, как можно объяснить своё состояние. Это не было болью. Не было ясно ощутимой пустотой. Просто слёзы лились из глаз, и то и дело наружу прорывались глухие рыдания, вынужденные утопать один за одним в подушке. Он не собирался оповещать всех о своём состоянии, при этом отчаянно желая этого. Желая чтобы кто-то увидел, обнял, утешил, но понимал, что некому. И становилось только хуже. Не больно. Не пусто. Не страшно. Всего лишь плохо. Очень плохо. Необъяснимо плохо. Он сказался больным, запретив кому-либо входить в комнату, не совсем уверенный в том, что его услышали или поняли правильно. Он запер дверь, так и не открывая штор, прячась от солнечных лучей, словно вампир, задыхаясь и от жажды, и от того, что было в нём, но не находило никакого названия и выхода наружу даже с его дикими, порой даже немыми воплями. Он лежал в кровати ещё черт знает сколько времени, то погружаясь в неспокойный, тяжёлый сон, то просыпая, не в силах дышать. Он успокаивался, приказывал себе встать, пойти, объявить, что с ним всё нормально, может быть, даже идти и поесть, сделать хоть что-нибудь, но не мог. Подходил к двери, и осознание происходящего наваливалось на него неподъёмным грузом. И сама дверь, и весь мир переставали существовать в одной плоскости с ним, Уолкер оказывался сразу же под всем. Они были мертвы. Два самых близких человека, последние пять лет поддерживавшие его изо всех сил, даже несмотря на разделяющее их расстояние, были мертвы. Два человека, к которым он отчасти оказался привязан сильнее, чем даже к родным родителям, те, кто почти сумел затмить их и помочь мальчику, подсказать, как жить дальше, наставить. Их больше не было. И, если бы Аллен был в состоянии подумать о другом, он бы оценил, насколько ужасная власть и сила находится в руках Тысячелетнего Графа. Разум осторожно напоминал о возможности спасения дяди и о том, что вообще всё это может быть ложью… что всё это не может быть не правдой. Как он мог не понять? Они бы сразу среагировали на новость о произошедшем у Уолкеров. Они бы нашли способ связаться. Они бы постарались, они бы… Он даже не заподозрил ничего плохого, придумывал, как будет журить их за позднее появление, как получит свою дозу утешения, вновь получая ощущение полной стабильности. Вместо того чтобы покинуть комнату, он опять падал на порог, бился о дверь головой, чувствуя, как немеет левая рука, как трясётся тело, руки, ноги, голова, как хрипит набухающий в груди пузырь, мешающий жить, и темнеет перед глазами. Он понятия не имел, как хорошо были слышны его истерики за дверьми комнаты. Он понятия не имел, сколько раз к нему приходили и пугались его отчаянных окриков. Он понятия не имел о времени вообще. К вечеру для него успело пройти пара десятков лет, и, если бы это было возможным, он бы поседел повторно. Он прятался в кровати, засунув голову под подушку и с трудом закрывая больные от слёз глаза, когда дверь его комнаты открылась, впуская сквозняк внешнего мира. Вошедший не спешил делать ни шага по комнате, наверняка оглядывая помещение и, может быть, не сразу замечая спрятавшегося юношу. Аллен с трудом удержался от желания скукожиться ещё сильнее. Первый тяжёлый шаг он едва услышал из-под пуховой толщи, но сразу понял, кто к нему пришёл. Может быть, он подсознательно ждал его весь день. — Ну и духота здесь у тебя, — раздалось совсем рядом с кроватью. Если Аллен его и ждал, то всё равно прямо сейчас не желал иметь ничего общего. Ни кровати, ни комнаты, ни дома, ни острова, материка, части света, планеты, солнечной системы! Он лишь попытался промычать что-то сердитое в ответ. Получилось настолько плохо, что даже сам Уолкер себя едва услышал. Матрас прогнулся под весом присевшего на краешек мужчины. — Ты там не задохнёшься? «Ты там не куришь опять в моей комнате?» — так и хотелось сострить в ответ, но почему-то это лишь вновь напомнило о положении Аллена и о том, почему он в нём оказался. — Иди к чёрту! — Ты что-то сказал? — поинтересовался Тики откуда-то снаружи, где было так страшно и очень пусто. — Ты ещё жив? Где-то снаружи его похлопали. Не совсем его, а толстое одеяло, под которым он находился, и Аллен таки додумался приподнять подушку и твёрдо объявить то же самое: — Иди к чёрту, Тики! — Не думаю, что меня там ждут… Аллен, что случилось? Все настолько плохо… — Просто иди вон, Тики Микк!! — подушка упала обратно, заглушая и искажая последние слова. Тики не шевелился. По крайней мере, не делал ничего существенного, что мог бы заметить в своём положении Аллен. — Ты уверен, что тебе не нужна помощь, Малыш? Откуда у этого типа может взяться такой добрый голос? Или это всё дурацкая подушка, закрывающая его уши? Аллен понятия не имел, но глаза, которые уже будто и не могли плакать, опять жгли слёзы. Как он ещё не устроил здесь потоп? Теперь хотелось смеяться, хохотать в голос над тем, какой же он жалкий и отвратительный. — Тики, пожалуйста, просто уйди отсюда. Просто уйди! Мне плохо. Но это… — он задохнулся, не в силах высказать вслух все свои объяснения, чувствуя, как снова теряет контроль. — К тебе ещё заглянут позже и оставят ужин. И если ты ничего не съешь, отвертеться тебе больше не получится. Слышишь? Аллен промычал в ответ что-то невнятное. А Тики ушёл. Может быть, он действительно был не так уж плох? Или у него были свои более важные дела. Аллен об этом не думал, он был рад, что остался один, и в то же время одиночество навалилось на него своими крутыми боками, придавливая к кровати и оставляя синяки на и без того нездоровой душе. Он поужинал (если так можно назвать с трудом влезшие в него пару ложек каши) уже ближе к полуночи, напился, сходил в туалет, оценил размах своего падения и ушёл обратно на дно в тёплое и уже насквозь своё, родное одеяльце. Почти весь следующий день он провёл в таком же режиме. А наследующий его навестил.. нет, не Тики. Мужчина больше не появлялся. Зато зашёл месье Жеваль, и к его приходу Аллен даже приказал приготовить себе ванну. И, пока он мылся, комнату его проветрили, бельё сменили, убрали посуду и ещё некоторый скопившийся мусор. И всё это тихо, шустро и незаметно. Без Амалии здесь стало уютно. Может быть, девушки ошибались лишь от ощущения постоянного присмотра не самой умной старшей? Аллен был готов с горем пополам провести встречу, отвлечься. Как будто бы он мог отвлечься! Как будто бы ему было интересно хоть что-то из всего этого! Как будто бы Тики не мог хоть разок навестить его и растормошить, как следует! Ведь очевидно, Аллен нуждался в этом, но не имел сил понять и тем более попросить! А ещё он не имел права скорбеть по тем, кого, согласно официальной версии, в его судьбе и вовсе не существовало. *** Тики, если бы хоть кто-то спросил его о том, не сумел бы никогда ответить, какого чёрта с ним происходит и что он сам творит на этом фоне! Стоило ему одну ночь мирно проспать, как его встретили великим известием о том, что Уолкер опять шлялся по улице ночью, а теперь лежит больной и никого видеть не желает и всех прогоняет и проклинает каждого кто, сунется. Тики почувствовал злость тогда и раздражение. Его подопечный шлялся по ночам, зная, что болен, ухудшал состояние, и тогда Тики был слишком зол на эту безответственность и дикость, чтобы пойти к мальчику проведать его. И слугам приказал тоже не трогать. Захочет жить – выползет. Ничего с ним не станется. А сам мужчина озаботился, наконец, уборкой комнаты Амалии, что проще было бы спалить, но можно было ненароком и весь дом уничтожить. А за это его мозги вынес бы Шерил. И не один, позвал бы на подмогу Графа, что было действительно ужасно. Уборка. Да, это было не очень весело, но в итоге Тики, хоть и вновь запер двери вечером, но был уверен, что сразу в глаза бросаться ничего не будет. Каждому, кто туда заглянет, покажется, что там вот-вот будут устраивать большой ремонт. По крайней мере,ободранные стены и пустота именно об этом и сообщали. Собственно, Тики надеялся, что кто-нибудь ему позже заделает и закрасит всё это безобразие. Акума, к примеру. Не те, которых у Графа просить, но те, с которыми обычно путешествует Шерил. Камелот часто с собой их таскал. Из людей у него были-то всего жена и секретарь. Остальное окружение — девяносто процентов, что это были акума. И их всегда беспроблемно разрешалось задействовать для решения любых возникающих проблем. С Графом Тики собирался общаться лишь в поиске нового развлечения. И то не в ближайшую неделю - Амалия его насытила. Хоть в чём-то девушка оказалась действительно незаменима. А сейчас Тики направился прямо к Аллену, по пути даже не спрашивая о состоянии юноши, но получив краткий отчёт — с ним было всё так же. Только ещё и есть отказывался. И неизвестно, пил ли. В итоге Тики сам забрал поднос и понёс мальчишке, надеясь, что выбивать дверь не придётся. Надежды оправдались — дверь была всего лишь плотно прикрыта. А вот сам Уолкер, не желающий вылезать, вызвал противоречивые эмоции. Тики не верил, что мальчишке действительно вдруг стало гораздо хуже, чем раньше. Он не верил в болезнь. Он помнил о ночном побеге юноши. И ломал голову над тем, что такого там могло произойти и, самое важное, куда уходил Аллен. Зачем? К кому? Второй вопрос интересовал ещё больше. Тики понятия не имел, откуда это дурацкое ощущение, но и ничего с собой поделать не мог — ему всё казалось, что и интерес к мужчине, который Аллен всё же проявил, и отсутствие отвращения по поводу поползновений Микка объясняются тем, что у юноши кто-то был. Или есть прямо сейчас. И, соответственно, всё хорошее отношение к Тики было продиктовано тем, что Уолкер всего лишь заскучал по кому-то совершенно другому! Впервые Ной подумал о необходимости узнать о прошлом юноши всё и, может быть, намного больше. И отправился прямо в кабинет, проклиная отсутствующего Артура с его диким порядком. Он не мог найти ничего из любых нужных ему бумаг. И тем более не видел тех, что содержали собранную к появлению в доме юноши информацию. Всё, что нашлось на Аллена Уолкера. Тики не имел даже этого, при этом имея. Он тоже этой ночью чувствовал себя далеко не лучшим образом, уже предвкушая, как придётся разбирать и приводить в порядок всё то, что разбросал в своих тщетных поисках и в итоге всё же завалился спать. И встречал рассвет в гордом одиночестве, во сне, в одной из самых дурацких и неудобных поз, что только можно было придумать и что заслуживала обложки камасутры и звания позы абсолютного мастерства. Продрав глаза уже днём, он понял, что мир отвратителен, а Аллену стало лучше. По крайней мере, он встретился с приехавшим Жевалем и теперь собирался провести весь день в беседе с ним. То есть ради Тики он даже из-под подушки не высунулся… А вот ради какого-то Жеваля… Тики был зол. И оставался таким же злым даже на следующий день, когда о Жевале не напоминало почти ничего, кроме аромата на редкость стойкой туалетной воды, а Аллен так и не показал даже носа за границы отданных ему комнат. Тики побесился даже на этот счёт, припоминая, что весь этот дом его, а Аллен так, гость, и его здесь ничего не имеется. А затем осознал, что всё здесь принадлежит Шерилу, в лучшем случае. А в худшем – Графу. Точно так же, как и сам Тики, желал он того или нет, принадлежал всё тому же Тысячелетнему Графу. Иногда, в минуты больших мечтаний, Ной позволял себе мечты о других членах Семьи, которых тоже что-то в таком положении вещей не устраивает. А потом приходила кислая реальность, подтверждая, что на самом деле такой урод в семье один-единственный и неповторимый. И сегодня неповторимый Тики решил обязательно встретиться с юным затворником. Он хозяин или кто? Вот и решил. Только голова его трещала беспощадно, а в обед заявились гости, объясняя в чью честь у него чуть голову от боли не проломило. Конечно, кто же ещё это могли быть, как не представители Церкви — Искатели. К сожалению, отказывать таким в простейшей информации и выставлять пинками за дверь считалось не моветоном, но чем-то ещё более ужасным. И пусть никто бы о том не узнал, Тики, как брат Шерила, должен был оставаться в дружелюбном нейтралитете с этими паразитами. И разве это трудно, помочь трём путникам связаться со штабом? Предоставить им телефон, к примеру, отпоить чаем или чем покрепче, выслушать новости? Для Камелота это было проще простого. Для Тики — почти невыполнимо. Он делал это лишь для него. Лишь для брата, чувствуя его заботу и искреннее беспокойство на постоянной основе. Он сидел против них, понимающе кивал, не слишком много болтал, а молодой, ещё прыщавый паренёк широко открытыми глазами рассматривавший богатое убранство. Тараторил со страшной скоростью каждый раз, когда Тики к нему обращался. Правда, его постоянно одергивали товарищи, и это было даже чуточку забавно. Особенно забавно было представлять, как бы он разделался с ними, если бы мог. Он этим и занимался до тех пор, пока в кабинет вдруг не завалилось нечто седое, мятое и полностью офигевшее при виде спин трёх гостей. Тики точно не видел выражения лица юноши, но желание выкинуть искателей возросло десятикратно. Особенно при ощущении того, как потяжелел вдруг сгустившийся воздух. Никто ничего не понял, а Аллен уже прохрипел что-то и вылетел обратно. А Микку пришлось как-то объясняться, искренне ничего не понимая. Он попал к Уолкеру гораздо позже, когда солнце потерялось за лесными макушками, а в доме стало совсем тихо. — Аллен? — Тики осторожно шагнул в комнату, тут же наступая на нечто круглое, едва не отправившее его в полёт. На бутылку. Пустую. С этикеткой, ясно гласящей о том, что ранее её наполняли коньяком. Бутылка. Целая, пустая бутылка. Тики задавался вопросом, что случилось с Алленом и случилось ли вообще? Теперь был уверен, что случилось. — И это наш борец с алкоголем? — громко спросил он. А затем понял, что комната прямо таки благоухает. И в дальнем углу, единственном, освещённом углу расположилась скукожившаяся фигура Уолкера на стуле. — Как же песни о ненависти к бутылке и её содержимому? — Сдохли! — тихо и решительно выдал юноша. Звучал он трезвее, чем того ожидал Тики. Но делу это не помогало. — Что-то определённо должно было произойти, чтобы ты вдруг так запел. — Что-то произошло. — Аллен. — Меня всё достало, Тики! — всплеснул руками юноша, резко оборачиваясь и звеня второй, наполовину пустой бутылкой на подоконнике, у которого Аллен и расположился. По подсчётам Тики, либо юноша поливал цветочки, либо… Либо в бутылках была водичка. А ещё он привычно присматривался ко всё ещё скрытой перчаткой руке. И его взгляд был слишком очевидным. — Ай-яй-яй-яй-яй! — погрозил Аллен пальцем той самой руки, улыбаясь чуть развязнее, чем положено. — А вы хулиган, всё высматриваете, пытаетесь воспла… воспользоваться ситуацией! Всё рыщите вокруг. Не даёт вам покоя моя ручка, да? — Сейчас речь не об этом, а о твоём конкретно состоянии. Неприлично пьяном состоянии, я бы сказал, — отмахнулся от претензий юноши Тики, подступая ближе. — Я не пьян! — мгновенно отреагировал юноша. И тут же понял, как глупо это выглядит, пожал плечами, — или пьян. Чуточку. Мне трудно напиться, и я не люблю алкоголь как раз за эту глупость. Тики не понял, за что и к чему, но кивнул. Логика пьяных не поддавалась трезвому рассудку, он всего лишь сам потянулся к бутылке, полагая, что в его руках она в большей безопасности. — Почему ты пьёшь? — Всё сразу. Слишком много навалилось. Знаешь, Тики, вот бывает так: всё вроде плохо, но с каждым новым днём всё хуже и хуже. И хуже. Всё больше и больше. И уже никак самому не выдержать. А потом ещё приходит какая-то мразь, и ты понимаешь, что сейчас либо сорвёшься, либо пожрёшь самого себя. У тебя такое было? — Не знаю. Я часто доходил до точки кипения и не терпел слишком долго. Не успевал накопить побольше гадости, — легко ответил Тики, откидываясь на спинку стула и довольно жмуря глаза. Юноша выглядел больным. Очень больным и печальным. Когда он заскочил в кабинет, Тики даже не успел его разглядеть, но факт, что люди церкви его испугали или разозлили, был на лицо. Всем было известно, что Уолкеры не особо жалуют Церковь, и, может быть, они успели после смерти родителей насолить Аллену не самым тактичным предложением, но его эмоции были слишком яркими и яростными. И именно на них и отвлёкся Тики и совсем не обратил внимания на то, как выглядел юноша. Теперь он был уверен в уважительной причине заточения юноши. Теперь он чувствовал себя немного идиотом. — Иногда я задаюсь вопросом. Чего ты больше хочешь: меня трахнуть или мою руку поглядеть, а? Лорд Микк? Очевидно, он снова слишком уж разглядывал его. Серые глаза яростно сверкали и вовсе не казались глазами бессмысленно пьяного. Напротив, было ощущение, будто осмысленности стало раз в двадцать больше. Настолько много, что это было слишком тяжело для любого. — Аллен… — едва просипел Тики, теряя равновесие вместе со стулом. Но ему не дали прийти в себя. — А что? — продолжал Аллен, и было очевидно, юноша не позволит себя заткнуть, пока не выскажет всё, что у него на душе. — Что? Кто из нас привлекательней, моя рука или я весь урод? Мы оба одного поля ягоды, а вы извращенец, Тики Микк. Так что же? — Рука часть тебя… — Неееа! — и Аллен хрипло, страшно расхохотался, запрокидывая голову, будто именно этого вопроса больше всего на свете ждал, обрывая смех так же неожиданно и выдавая куда-то в потолок, — Ни разу! — Как же так? — А вот… вот если бы были здесь шавки церкви, ты же знаешь, как я их ненавижу, да? Наверное, это было заметно? Как я их не переношу на дух. Как я желаю свернуть их представителям шеи, — тянул Аллен, не подозревая о том, как схожи его желания с желаниями Ноя. — Так если бы они имели возможность, они бы тебе в раз всё разъяснили. Что нет, не принадлежит-то ручка и сам я себе тоже, и вообще… ублюдище.. ненавижу их. — Аллен? Юноша не смотрел на него, но его глаза влажно блестели. И даже если это был пьяный бред, он был на редкость искренним и настоящим. Тики отчасти боялся того, что могло произойти дальше. — Чистая сила там, — едва слышно, но твёрдо произнёс Аллен, резко поднял голову, заглядывая в глаза Тики. От него так и несло алкоголем, и сам он был бессовестно пьяным. Вот только в глазах была такая горькая осмысленность и боль, что Тики даже не сразу сумел вникнуть в смысл. — Чистая сила в моей руке, хочешь — смотри. Хоть дыру в ней проглазей, если желаешь. Мне пофиг. Мне всё пофиг. Плевать. Я так… так их всех ненавижу…