Середина лета всегда была жаркой. Нещадно палящее солнце больше половины дня стояло высоко в небе, выжигало степные травы, стирало и без того призрачные тени, а зной спадал лишь к позднему вечеру, волоча за собой спасительную прохладу гор. Тогда открывались все окна, отдергивались занавески и распахивались двери, дабы позволить сквозняку прогуляться по комнатам и освежить их перед сном. Мысли не тревожили разум, остывая под прикосновениями ветра, сознание прояснялось, а приятная усталость накрывала с головой, принимая под свое крыло беззаботные сновидения. Но когда духота не отступала даже к ночи и дома запечатывались, точно усыпальницы в погребальных курганах королей, чтобы с улицы не парило, — тогда теплый сухой воздух навевал только беспокойную дрему.
Белые лучи рассветного солнца уже успели просочиться в каждый дом Марки через окна, входные двери и мелкие щели между бревнами, через которые, пожалуй, ничего бы не увидел даже самый зоркий глаз. Однако все же были места, в которые блаженный свет наступающего дня еще не смог найти лазейку.
В покоях принца царил полумрак, стоял тяжелый воздух — доказательство того, что створки окна не открывались со вчерашнего дня, и если бы не было так темно, то можно было бы разглядеть пылинки, витавшие в нем. Полное безмолвие, которое завладело опочивальней, прерывалось лишь ропотным мычанием, доносившимся с кровати, и гулким стуком сердца: оно билось так быстро и рвано, что, казалось, вот-вот разорвется. Тишина на миг сгустилась — и от внезапного приглушенного вскрика разлетелась на осколки.
Тупая боль во всем теле и шум в ушах вырвали Эомера из сновидений, и он резко сел в кровати, затравленно озираясь по сторонам. Судорожные полувздохи терзали горло и вздымали широкую грудь, а духота вдруг стала обжигающим могильным холодом. Юношу душили, до сих пор что-то раздирало глотку и заставляло надрывно кашлять, пытаясь избавиться от этой напасти. Казалось, подойди он сейчас к зеркалу, то увидит следы пальцев, отпечатавшиеся на шее красными пятнами и уже начинающие наливаться бледным лиловым оттенком. Эомер чувствовал нехватку воздуха, поэтому инстинктивно потянулся к ножнам, испугавшись своих ощущений. Готовая выхватить клинок рука дрогнула и... замерла. Меча не было, а темная пелена перед глазами медленно сменялась очертаниями сводов.
Молодой капитан вжал кулаки в кровать, сосредоточенно смотря в одну точку, злясь на себя, на свое тело, даже на свои мысли, хотя понимал, что это глупо. Будь подле него что-то тяжелое — бросил бы в стену не задумываясь, дабы унять дрожь в пальцах и утихомирить разум, выпустив злобу. Глубоко вздохнув, воин прикрыл веки, пытаясь понять происходящее, ведь видения были настолько яркими, что до сих пор мелькали вокруг. Он все еще не мог сообразить, где сейчас находится — то ли у врага, то ли в безопасности, и отпустить тревожные думы, которые навеял сон.
«Всего лишь кошмар», — распахнув глаза, он бессильно упал на подушки, уставившись на балочный потолок, и угрюмо усмехнулся.
Последнее время подобные сны посещали его все чаще, а он все чаще гостил в тавернах, пытаясь утопить в эле все воспоминания о кровавых битвах, которые все равно возвращались ночью. Пить вечно нельзя — это неправильно и низко, но то был единственный способ забыться, убежать от мрачной реальности. Увы... человека слишком быстро затягивает в грязь, отмыть которую становится труднее с каждым днем.
Эомер глубоко вздохнул и запустил пальцы в волосы, ставшие влажными от пота. Надо было подниматься с постели, ведь после утренней трапезы конунг отправится на охоту, но он не мог заставить себя даже пошевелиться — слишком устал за минувшие месяцы, был измучен бессонными ночами, кошмарами и ощущал, как они неторопливо выедают его изнутри. Интересно, как долго он сохранит здравый рассудок?
Недосып стал обычным явлением с тех пор, как Синхельм начал брать Эомера в дозоры. Быстрые ночевки на голой земле, постоянные погони за орками и длительная езда в седле, — все привлекало впечатлительного юношу, давало ощущать себя взрослым. Теперь же даже самые короткие сны тревожили его душу куда больше, чем опасности, ждущие в бою. В своих кошмарах он снова и снова слышал мольбы о помощи, глядел на спаленные деревни, горящих заживо людей, но не успевал их спасти. Хотя должен был. Отчаяние неистово скреблось под кожей и пыталось проделать дыру в стене, которую Эомер выстроил после смерти родителей. Он видел обезображенное тело отца, видел, как скоро заболела и умерла мать, и сокрушался, потому что ничем не мог им помочь. Тогда, во время погребения Теодвин, дядя говорил, что в этом нет его вины и что уберечь всех от гибели не дано даже самому великому королю. Ладонь конунга свободно покоилась на его плече, но Эомер чувствовал, что мужчина готов сжать его, лишая возможности сорваться с места и вбежать в усыпальницу. Однако мальчик не собирался этого делать — только стоял и смотрел на маленькую сестру, утирающую слезы рукавом, и уже тогда знал, что ради нее он будет сильным. Сын Эомунда лишь спрячет страх далеко внутрь себя, стиснет зубы и продолжит жить.
С безрадостной полуулыбкой на устах принц прикрыл веки, пытаясь сгрести в кучу развороченные мысли, но в ушах вдруг зазвенели звуки яростной битвы. Невыносимые, разъедающие сознание, точно ржавчина.
«Нет. Разложение. Стоит лишь одному плоду начать гнить, как другой морщинится, чернеет, готовится заразить остальные. Как и моя жизнь. Она уже смердит», — кулаки невольно смяли простыни, а он крепко, словно от боли, зажмурился и открыл глаза. Не было больше ни лязга стали, ни криков, — послышался только робкий стук в дверь.
— Кто? — громко спросил Эомер хриплым после сна голосом, недовольно, будто никто не имел право тревожить его. Прочистил горло и кинул быстрый взгляд на стол с кувшином. Там должна быть либо вода, либо вино, и он намеревался это выяснить.
— Господин, конунг Теоден уже бодрствует и...
Услышав достаточно из приглушенного бормотания за окованной дверью, юноша сел в постели и свесил ноги на пол.
— Я понял, — протянул он, отводя руки назад до приятной ломоты в спине.
Поднявшись с кровати, он направился к окну, босыми ногами ступая по каменному полу, даже не холодному — что было бы хоть каким-нибудь облегчением в духоте, — и подошел к большой чаше. Набрав полные ладони воды, юноша умылся, затем потер шею, грудь и подмышки смоченной тканью, почувствовав, как напряглись мышцы живота и появились мурашки, когда воздух прилип к мокрой коже. Вроде бы сущий пустяк, но прохлада помогла прояснить разум. Вытерев руки о мягкое полотенце, Эомер прошел к глиняному кувшину и заглянул внутрь. Вино. Теплое, как и все остальное в спальне. Сердито ругнувшись, он схватил с крышки сундука рубаху, натянул ее на еще влажное тело и переоделся в штаны, которые нашел скомканными на кресле.
Собирая волосы в хвост и держа в зубах черный шнурок, которым потом можно будет подхватить их, он с отвращением осмотрел свои покои. В них царил такой беспорядок, что казалось, будто слуги не посещали их как минимум несколько недель: простынь сползла на пол вместе с одеялом, одна подушка валялась возле тумбы, а в углу была навалена куча тряпья, которую уже давно должны были забрать прачки, так как ее вид оставлял желать лучшего. Молодой капитан всегда считал, что по комнате можно сказать о человеке куда больше, чем выведать из простого разговора с ним. Но сейчас он бы усомнился в этом, ведь даже в самом страшном сне он не смог бы допустить, чтобы его владения выглядели так неподобающе для потомка королевских кровей. Тогда странно, почему он вдруг стал таким неопрятным.
«Да, видел бы это отец — не посмотрел бы на возраст, сразу выпорол», — усмехнувшись своей нелепой мысли, Эомер задумчиво почесал заросший подбородок, оценив самое аккуратное место — стойку с доспехами, и направился к двери.
В коридоре он наткнулся на служанку, явно не решавшуюся войти внутрь и переминавшуюся с ноги на ногу у самого входа.
— Что ты тут топчешься? Позови остальных, наведите порядок в моих покоях, — хмуро бросил он и поспешно добавил: — Только вместе с Вульфой, а без нее ни к чему не прикасайтесь! Она побольше вашего знает о том, как нужно вести себя с моими вещами. Ясно?
— Да, господин.
Дождавшись быстрого кивка, Эомер пошел в Золотой зал, где должна быть трапеза перед охотой. Дойдя до покоев Теодреда, он остановился и заглянул внутрь: дверь, как всегда приветливо, была открыта. Уже одетый наследник лениво развалился на постели, подсунув подушки под шею, вытянув ноги и положив их на спинку кровати так, чтобы засохшая грязь с подошв сапог не сыпалась на изножье и простыни. Совершенно расслабленный, в одной руке он крутил небольшой кинжал, а пальцы другой то и дело опускались в миску, стоящую рядом, и отправляли в рот что-то съестное. Маршал задумчиво смотрел в нишу у противоположной стены, где стоял небольшой стол, резной сундук, стойки для оружия и панциря, и из стороны в сторону водил в воздухе ступней. Если понадобится, то он станет тверже самой прочной стали, взор сделается жестким, способным осадить любого воина без слов, а голос таким, что любой протест понесет за собой наказание. Но сейчас он был никем иным, как потомком королей, отдыхающим от суеты этого мира, вальяжным и гордым.
Теодред даже не повел головой, когда брат зашел внутрь, хотя звук его шагов гулко отразился от голого каменного пола и разнесся под высокими сводами.
— Твой отец, наверное, уже ждет, — проговорил Эомер и, подозрительно прищурившись, проследил за его взглядом.
Он на миг представил, что в том полусвете, за углом, прячется незнакомец, ибо мужчина не мог отвести глаз. Однако за выступом никого не оказалось, и Эомер недоверчиво покосился на принца.
— А я думал, что ты в первую очередь поинтересуешься, чем я занят, — притворно опечаленно сказал Теодред, повернул голову и лукаво склонил ее набок, пристально заглянув юноше в лицо. — Но я все равно отвечу тебе, хоть ты и не спрашивал. Я созерцаю свое прошлое, настоящее и будущее.
— Кружку эля на столе?
— Да, мог бы и догадаться, что ты не упустишь шанса съязвить старшим, — маршал с укором обратился к себе, а затем молвил более громко: — Нет, братец, это мои доспехи, в которых я провел всю свою жизнь. Странно, как быстро привыкаешь к броне, что носишь постоянно, и становишься под стать ей. Не сразу замечаешь, как крепчает воля, решения принимаются с хладнокровностью, а выдержка делается такой, что лучшее вино из нашего погреба позавидует, — хмыкнул и продолжил: — Удивительно, на какие глубокие размышления обыденность способна натолкнуть одинокого человека рано утром. Правда?
Он сухо усмехнулся и резко выставил руку ладонью вперед, пресекая возможную попытку Эомера заговорить и предугадывая его колкость:
— Не надо напоминать мне про свадьбу, я сам разберусь. Когда будет необходимость, я найду жену и заведу детей, которые потом наследуют мне. Ведь я был рожден, чтобы однажды стать конунгом, воспитан для этого и научен всему, что пригодилось бы. Вот только доспехи научили большему. Скажи, если бы пришлось выбирать между мечом и панцирем, что...
— Меч, — уверенно произнес сын Эомунда, не дав закончить. Он всегда полагал, что для победы нужно не только обороняться, но самому идти в атаку, отчаянно и бесстрашно. Поэтому бросал вызов трудностям, предпочитая давить их натиском, а не томился в мучительном ожидании, не имея возможности ударить в ответ.
Все эорлинги с малых лет знали, что меч — это карающая длань, которой жестоко наказывают посягнувших на свободу Марки. Пока ты сжимаешь рукоять в руке, у тебя есть шанс что-то исправить, ты опасен и волен казнить тех, кто пытается отобрать твою независимость. «Если же ты остался только в одной броне и потерял меч — ты обречен», — так говорил ему отец перед каждой их тренировкой, и эти слова всплыли у Эомера в памяти перед тем, как он дал свой ответ:
— Им можно защитить себя не хуже доспехов.
— Нападая и убивая, — заключил Теодред. Он перевернулся на бок, поставил ноги на пол и локтями уперся в колени, обратив зоркий взор на брата.
— Именно так.
— Но кто прикроет твою спину?
— Мои братья по оружию, у которых есть доспехи, — холодно сказал юноша, скрещивая руки на груди, чувствуя нарастающее раздражение. Брат наверняка знал, что именно он ответит, но все равно продолжал спрашивать, и это заставляло Эомера ощущать себя бестолковым юнцом, выслушивающим наставления недовольного отца. Но он уже не мальчишка, а Теодред — вовсе не его отец.
— А если их не окажется рядом?
Капитан напрягся, подавившись озлоблением, которое внезапно захлестнуло все его существо и сдавило горло так, что на мгновение стало трудно дышать.
— Значит, я умру в бою! — повысив тон, рыкнул он.
— Зачем? Ведь можно было надеть броню и получить всего лишь ранение, — спокойно рассуждал маршал, чуть склонив голову набок и тревожно, пристально разглядывая младшего брата. Мужчина уловил его неуважение, но предпочел не обратить на это внимание, ведь сейчас было важно совсем другое: то бесплотное и духовное, что недоступно для глаз.
— Что ты от меня хочешь?! — сорвался Эомер, расцепив руки и расправив плечи. Он смотрел на кузена, еле сдерживаясь, чтобы в порыве гнева не подлететь к нему. Внутри все бурлило и кипело, а вкрадчивый голос Теодреда совершенно ненормально задевал его. — Я не боюсь смерти, мне не нужно прятаться за грудой металла!
— Никто не называет тебя трусом! Пойми...
— Что? — грозно воскликнул юноша, перебив. В ушах шумело, а ярость разрывала грудную клетку, вырываясь наружу тяжелым дыханием и неукротимой дрожью в руках. — Думаешь, я не понял, к чему ты все это начал? Может, ты и наследник, но я тоже не из грязи вылез и не настолько глуп, чтобы не выявить то, что скрывается за всеми твоими сравнениями. Мне нужен меч, чтобы защитить других, а доспехи... да будут они прокляты! Во мне уже не осталось ничего, что нуждается в защите, — выпалил он, предостерегающе выставил указательный палец, сузив глаза, и процедил: — Не лезь в мою душу, Теодред.
С этими словами он стремительно развернулся и быстрым шагом, на ходу сжимая кулаки, вышел из покоев.
— Упрямство тебя погубит, глупец! — выкрикнул маршал ему вслед, сердито хлопнув ладонями по коленям. — И даже я не смогу помочь.
✵ ♞ ✵
Когда утренняя крайне молчаливая трапеза закончилась, слуги оповестили о том, что к отбытию конунга и его свиты уже все подготовлено. Теоден, бросив хмурый взгляд на двух насупившихся принцев перед ним, тут же призвал Гаму и вместе с ними покинул чертог.
Решили отправляться налегке, — и доспехов никто не надел, ибо по желанию короля Марки охота была даже не псовая, а с ловчими птицами. Эомер всегда считал такую охоту не более чем девичьей забавой, в которой нет ни азарта, ни опасности, и увлечением совершенно не для мужчин, тем более для Теодреда, способного на скаку поразить копьем даже кролика. Но сам был не прочь лишний раз прокатиться на Рассвете да пострелять из лука по движущимся мишеням, оттачивая приобретенные навыки. Кто знает, в какой момент они пригодятся?
Вот Эовин любила такое времяпрепровождение и с удовольствием следовала за дядей, когда он приглашал скрасить ее ничем не примечательные деньки недолговременной поездкой. И тогда она гнала коня так быстро, как будто хотела обогнать ветер, и даже ее служанки не могли поспеть за ней. А по ее прибытии в чертог кормилица всплескивала руками, сетуя, что испачкалось платье, выступили мозоли на ладонях, волосы свалялись в клоки и что девочка больше походила на мальчишку, ведь, достигнув того возраста, когда можно рожать детей, она все еще пренебрегает уроками для настоящих леди. Постоянно прислушиваясь к словам доверенных лиц, конунг все чаще стал задумываться над тем, что племянница слишком много времени проводит за мужскими занятиями, в которые ее активно вовлекают братья. Поэтому не разрешил ей поехать на охоту, предоставив ее в руки, знающие толк в воспитании дев, ведь ему нужна была прекрасная принцесса Рохана, а не третий сын. Как бы ни были далеки от реальности желания Эовин, она давно расцвела, и ей дали понять, кем она обязана стать — послушной женой для благородного воина и нежной матерью для своих детей. Вот истинное предназначение для той, которая была рождена женщиной.
На небольшой площади перед Медусельдом их уже ждали оседланные кони, птичники с соколами и пара королевских охотников. Завидев Эльфхельма и приближенных к отцу капитанов, Теодред откланялся и подошел к ним, завел разговор, а слуги стали прилаживать к седлам оружие и дорожные мешки, пока Теоден давал указания.
Рассвет стоял уже заседланный — Эомер гневно сверкнул глазами в сторону конюхов, но решил благоразумно промолчать, хотя душа отчаянно желала выплеснуть наружу все недовольство, достигшее краев чаши терпения всего за пару часов. Этого жеребца выбрал для него отец незадолго до своей смерти, когда по возвращении домой встретил один из табунов Истфольда. Подарок пришелся мальчику по душе, и с тех пор дружба между этими двумя была крепкой и трепетной, а животное и всадник настолько понимали друг друга, что оставалось диву даваться, почему Эомер до сих пор не нарек его братом. Не зря говорят, что у воина Марки сродни две семьи: одна в стенах родного дома — жена и дети, а другая в поле — конь верный да меч острый. Рассвет значил для сына Эомунда куда больше, чем мог себе кто-либо представить, ведь он был одним из последних воспоминаний об отце.
Конь фыркнул и мотнул головой в сторону, без сожаления выдав тех, кто, минуя позволение хозяина, посмел надеть на него узду. Юноша утешительно похлопал его по шее, тщательно проверил, насколько хорошо закреплена сбруя и запрыгнул в седло. Прищурившись, он обвел глазами небо, насыщенно-голубое с белоснежными легкими облаками, скользнул по Золотому чертогу, но почти тут же вернул взгляд обратно и тепло улыбнулся, увидев Эовин на краю крыльца. Будет ждать их возвращения, с места не сойдет. А затем заметил позади сестры другую фигурку, тоненькую, очерченную легким платьем, и смотрел он на нее уже без улыбки, а с каким-то тянущим чувством внутри. Сердце на мгновение замерло, и это было так мучительно, что следующий его удар показался резким, выбивающим воздух из легких, а остальные — слишком ощутимыми.
— Эомер!
Тогда он потупил взор и отвернулся, поворачивая Рассвета к уже выдвинувшемуся отряду, ударяя пятками по мускулистым бокам. И почти сразу был вынужден остановиться.
Грима. Теоден, видимо, окликнул его, потому что архивариус торопливо шел к Снежногриву, встречаемый взглядами всех мужей из свиты.
— Мантия явно делает его шире, — хохотнул старший принц, обращаясь к Эльфхельму, а Эомер неосознанно оглядел приближающегося мужчину.
Грима был одет в походную одежду, совсем простую и грубую, что не висела на нем, а, наоборот, выдавала его худобу. Волосы были растрепаны, лоснились от пота и неаккуратными космами спадали на сутулые плечи, а сам дышал часто-часто, никак не мог отдышаться после быстрого шага.
— Ты нашел для меня свитки? — строго спросил у него король.
— Да, повелитель, — ответил тот неприятным услужливым голосом, нервно облизав тонкие губы, и коротко воззрился на второго маршала, а потом — на Эомера, который, задумавшись, рассматривал свои руки, но хорошо слышал этот разговор, — вот только они настолько древние, что не прочитать, и я переписал их.
— Они готовы? — бесстрастно поинтересовался Теоден. Грима закивал, тут же открыл рот, чтобы начать речь, но конунг нетерпеливо прервал его.
— Тогда почему сегодня на рассвете они были не у меня на столе? Откуда ты идешь, чем занимался?
— Не гневайся, господин, — сказал архивариус, растягивая слова в шипении, — я тренировался. Я хочу...
— Оставь это, — снисходительно молвил король, глядя на притихшего мужчину гордо, сверху вниз, и покачал головой, — у тебя теперь нет пути назад. Твое поле боя — древняя библиотека, меч — гусиное перо, а остальное — ответственность моих воинов. Посмотри на них, посмотри на моих сыновей. Готов ли ты выполнять приказы Теодреда? Будешь ли бросаться на врага, не щадя себя? Сможешь ли удержать клинок даже в минуту отчаяния? Любой эоред — это щит, закрывающий людей, стальной, нерушимый и одновременно разящий. Все воины, подобно кровным братьям, защищают друг друга, стоя спиной к спине. Ни одному созданию Моргота не пробиться сквозь эту стену, покуда она крепка, а эорлинги сильны духом. В ней нет прорехи и не будет, пока будут сражаться достойные мужи, которым неведом страх. Самый малый просвет для тьмы, одна незначительная оплошность может подвергнуть опасности жизни тысячи людей! Мне не нужна даже малая брешь... Когда пробьет час великой битвы, тогда соберутся все, от мала до велика, но до тех пор тебе не стоять в рядах всадников. Мы выдвигаемся!
Конунг тронул бока Снежногрива пятками, и остальные кони стройной колонной потянулись за своим предводителем. Эомер не обернулся на Гриму, он и так знал, какое выражение застыло на сером лице, знал, как блестят от обиды водянистые глаза, подрагивают бледные губы, а длинные пальцы сжимаются в кулаки, призывая все естество совладать с нахлынувшими чувствами. Но было и еще что-то темное, отчего помутнел взор. Но юноша уже не увидел бы этого, не обратил внимания, ведь на душе невольно потеплело. Потому что дядя назвал его сыном.
✵ ♞ ✵
На крыльце Медусельда всегда было ветрено: летом здесь витал горячий сухой воздух, приносящий пыль, от которого становилось трудно дышать, а в глаза попадал песок; зимой — колючий, щедро царапающий кожу лица мелким ледяным крошевом, от которого вмиг замерзали щеки и нос, и не спасала даже меховая накидка. Золотой чертог раскинулся на самой вершине горы, где на скалистых склонах лежала столица Марки, поэтому суровый, как сама степь, порыв ветра беспощадно трепал знамена, плащи телохранителей и платья двух дев. Он сдувал в стороны волосы, черные, как сажа, и золотистые, словно в этой дивной копне растеклось само солнце, иногда заставляя длинные пряди робко касаться друг друга, переплетаться, смешивать столь разные краски — день и ночь. Но леди все равно стояли, неотрывно провожая взглядами черные точки, казавшиеся слишком маленькими с высоты по сравнению с бескрайними полями.
— Идем, — Эовин пришлось молвить громче, чтобы голос не заглушили звуки хлопающих на ветру стягов, которые будто намеренно пытались помешать разговору, — вернемся сюда к вечеру.
— Ты иди, — отозвалась Эадкильд, почувствовав укол разочарования от мысли, что ей придется расстаться с этим прекрасным видом, свежим воздухом и созерцанием конников, во весь опор несущихся по равнине. К тому же чертог пустовал без конунга и принцев, а с их отсутствием остановилась и работа придворных, — я ненадолго задержусь.
Эовин поощрительно кивнула, подарила на прощание улыбку и скрылась в дверях. Проводив ее взглядом, Эадкильд снова устремила взор в степь, неоглядную, пестреющую летними цветами, от которых уже начало порядком рябить в глазах.
Над травянистой поверхностью плыли, как по водной глади, низкие облака, до которых, пожалуй, можно было дотронуться — стоит лишь протянуть руку. В детстве девушка всегда смеялась, глядя в небо, и называла их «белыми барашками», сбежавшими от нерадивого пастуха, что заснул где-то под деревом, нежась в любовных объятьях ласкового полуденного солнца. Теперь же ей казалось, что облака сделали степь еще больше похожей на реку, только не темную и глубокую, а будто изумрудную, с плывущими по ней стаями лебедей. Но даже эта яркая картина не могла радовать Эадкильд, — на душе было совсем тоскливо. Тугой комочек свернулся где-то в груди, заставляя время от времени замирать сердце и еще пристальнее вглядываться вдаль. Наверное, так и должны ощущать себя те, кто предвкушает чьего-то возвращения. Дева не знала этого чувства, но ей вдруг почудилось, будто она стала женой одного из воинов, отправившихся в дозор. Бабушка всегда напоминала: нет большей отрады для мужа, чем знать, что его ждут, что его встретят на пороге дома. Девушка удивилась самой себе, ведь обычно любое слово о замужестве, сказанное из уст Милдгит, вызывало у нее неприязнь и непонимание. Теперь же она не испытывала враждебности при мыслях об этом, напротив, в душе появилась приятная легкость, которая была похожа на полусладкую негу, медленно растекающуюся по жилам.
И Эадкильд вдруг поняла, что хочет этого. Хочет чувствовать тревогу, сжимающую сердце и застилающую разум, когда приходят вести с границ; не спать редкими ночами, если город узнает о передвижении врага, и ждать. А потом на мгновение перестать дышать, потому что
он пришел, вернулся к ней. Увидеть, как ее мужчина спрыгивает с коня, статный и широкоплечий, треплет густую гриву верного скакуна и шепчет на ухо слова благодарности за то, что его ноги были быстры, словно ветер. Затем поворачивается к тем, кто все это время ждал его, и улыбается, но не широко — сдержанно, как и положено воину, закаленному в боях. Он вовсе не безразличен, — наоборот, его сердце тоже ликует, а глаза зеленого цвета, тусклого, как пожухлая листва, но с янтарными всполохами, светятся радостью. Не в силах терпеть разлуку, юноша бегом по лестнице поднимается в чертог, чтобы обнять сестру — в первую очередь ее, потому что она остается главной женщиной в его семье, а затем обращает внимание на ту, ради которой скакал день и ночь. И воин улыбается чуть шире, вздергивает подбородок — это заметно по тому, как шевелится его отросшая борода, — уверенно подходит к ней, а обветренные губы шепчут то слово, от которого невольно трепещет все девичье тело. Ведь именно
он шепчет его. Сильный голос звучит в ушах, заполняет разум и достигает сердца, колет и остается там. Ибо само это слово принадлежит ему. Мышонок.
Эадкильд закусила губу, поймав себя на том, что в ее мечтах отчетливо всплыло лицо Эомера, и лишь нахмурила брови, а после пристыженно опустила глаза, вжимая шею в плечики, будто кто-то уличил ее в ужасном преступлении. Хотела ли она, чтобы это и в самом деле было правдой? «Какой вздор, конечно же нет! Да и не может это стать явью, разве только в кошмарах приснится. Ну какой из него муж? Стоит только посочувствовать той деве, которая будет женой самовлюбленному гордецу и разделит с ним свою жизнь», —и она смело улыбнулась своим мыслям, вскинув голову, освободив коварно затуманенное сознание, но так и не сумела прогнать из самого отдаленного уголка души незаметно затаившуюся теплоту.
Судьба всегда любит потешаться над людьми, потирая свои ручки в предвкушении очередной маленькой шалости. Для нее это всего лишь баловство, но для тех, кто сами того не зная, попадают в сети проказницы — роковое событие. Ведь не зря же дева стояла и ждала возвращения свиты конунга, хотя они всего лишь отправились на охоту...
