Истории одной Химеры

Кипелов задирал нос и важничал, но не мог не отработать подготовленные концерты, в том числе мощный весенний тур с оркестром… Было видно, что пока у него нет четкой картины, как всё сложится в будущем. Пьяные признания скелетистой химеры стали якобы последней каплей – а на деле отличным поводом, за который можно было зацепиться и продолжать проедать плешь Холстинину. Дубу-то хрен что проесть можно! Однако всю тяжесть переговоров ложилась именно на него. Виталик, удавив свою гордость, примерно раз в две недели уговаривал Валерия остаться в Арии. Кип отказывался, убегал к Терентьеву, и все повторялось по кругу: Дуб ласково просил его пока подумать, поработать еще вместе, не расходиться в запале, взвесить все. В общем, дурацкая роль шута-миротворца досталась именно ему: он не мог позволить Вовке так унижаться перед этим белобрысым голосистым вурдалаком. На двух других музыкантов, а тем более некоторых подлых личностей из техперсонала он никакого внимания не обращал. Дуб иногда подозревал, что своими тягучими просьбами он больше раздражает и отдаляет Кипелова, но, во-первых, не мог просто помалкивать и ничего не делать, а во-вторых, раз за разом раскачивая ситуацию, он приближал долгожданную развязку. Будет так или иначе, но уже пора было решить что-то. Вовка мучился, волновался за Виталика, замирал в боязни потерять группу – в который раз он чувствовал приближение опасности. Он видел, что с каждым разом Кипелов матереет все больше и становится готов принять рискованные решения. Валера явно рассчитывал на поддержку Терентьева — тот был на всё согласен, да и не просто так – Холстинин видел нехороший блеск, проскальзывающий в Сережиных глазах. А Маня барабанил и никуда не лез. Но то, что он точно не займет сторону Холстинина и Дубинина, было очевидно. Что ж, потеря ударника – не самая страшная, это не вокал. Холст как подумал об этом, в который раз похолодел. Что будет, если Валерка все-таки свалит?... А Жорик после той пьяной выходки на пару недель затаился у Маргариты, затем еще на пару недель перебрался на Дубининскую дачу, спалил там годовой запас дров и вновь притащился домой к Хостинину. — Проссссти меня, Вовка, прости.. Хреновый я вам талисман… Все испортил. — Жорик, у нас уже нечего портить было, не грызи себя, все до тебя развалилось. — Ах, черт, ну как же… Из-за меня Валера сердится… Вокалист вам нужнее химеры… Давай я уйду совсем, скажи ему, что не буду его трогать… — Да ну тебя, ты не при чем! Не бери в голову, мы с ним цапались, пока еще тебя даже в планах не было! ОЙ, что я несу. Не говори глупостей, в общем! Не при чем ты тут, и всё! Понял? Но Жорик не понял, всё равно продолжать себя грызть… А самые тяжелые муки совести были связаны не с тем, как он тогда себя повел, не с тем, что Кипелов всё валил на «эту противную приставучую химеру», а с тем, что он никак не мог избавиться от чувства… чувства любви к этому самому Кипелову. Это угнетало его больше всего – он считал, что предает Вовку с Виталиком. — Вов! — прошелестел он. Признаться, что Валерий всё так же сводит его с ума, он не мог. — Что вы будете делать? Он не мог представить ни Арию без Кипелова, ни Арию с ним – что тогда будет твориться?! Как они внутри будут продолжать грызть друг друга, и куда самому ему деваться, если Кипелов продолжит петь в группе? Если он останется, то уже Жорику надо уходить, а значит, быть не рядом — ни с Вовкой, ни в Виталиком, ни опять же с Валеркой… Это просто замкнутый круг — эх, точь-в-точь, как сочинила мудрая мама… — Да ничего, разберемся. Дубинин там переговоры ведет… — Холстинин тревожными глазами оглядел химеру: он совсем исхудал, облез и потерял свой блеск. На глаза он показывался только им двоим, а их не испугаешь костями и подсыхающими мышцами наружу… — Ты совсем ужасно выглядишь! — Вов, а когда химеры вообще хорошо выглядят? — Когда они маленькие, беззаботные, в руках внимательных родителей. Сытые, толстые и лоснящиеся… Жорик грустно оскалился. — Ссс, друг мой! — он осторожно опустил узкую голову на колени Владимиру. — Не хочу тебе докучать… Навещу-ка я папу Лео, давно его не видел. — Леху? Ну что же, навести. Может, мы тут разрулим ситуацию. Он нам как раз рисует обложку одну, для Штиля, уже не знаю теперь, когда выпустим его… … Всю весну Жорик продолжал болтаться — то заглядывал к Холстинину, то помогал Марго на даче восстанавливать цветочные грядки, то пропадал у Лео Хао, позируя ему для обложек про запас – но Хао и сам не знал теперь, куда поймут эти обложки. В группе ничего не менялось, Валера вроде как хотел свалить, Холст молча переживал, Дуб кипятился и вел бесконечные переговоры с Валеркой, привлекая для помощи всемогущих друзей-инвесторов. Но ситуация никак не разрешалась. В мае должны были стартовать с «Глобалисом» — трудная работа, отличный вариант не думать о распрях, а только пахать. Жорик, почти случайно забредший на одну из репетиций — невидимкой, вновь почувствовал, как его пламя поддается холодному Кипеловскому вокалу, и что он теряет себя в силках этого голоса. Тогда он не показался никому, только Холст увидел пару чешуек кожи на полу, но Виталику о посещении химеры не сказал. На майские праздники Дубинин сплавил семью на теплые моря и одним вечером зарулил к Холстинину. Вовка открыл ему дверь — такой мягкий, уютный, в каких-то ужасных серых трениках, чуть не в горох. — Здорово, Вовчик. Как ты? Я вот бутылочку притащил! Фу, бля, что за дурацкие штаны, ты что, их с Мани снял, что ли? Тот усмехнулся, забрал из рук Дуба виски и прошел в комнату. — Виталик, хорошо, что приехал. Я уже не могу сам с собой, голова лопается… А если этот упырь сбежит? Своих всех утащит… Техники на меня смотрят как на врага народа… — Да и черт с ним, упырём. Вов! Давай сегодня не будем о них. Я вообще пришел не за тем, чтобы о Хрипелове говорить. — А зачем? — Холст наконец посмотрел другу в глаза и удивленно уловил в них лукавый блеск. «Вот гадость, даже отвык от Дубинина в его обычном коварном виде, совсем я озверел». — Ну как зачем! Выпить, расслабиться. Мы так давно не проводили время просто так… вдвоем… — Виталик бросил манящий взгляд из-под челки. — Ни слова сегодня о наших делах, хорошо? — Договорились. Ни слова. — Холст поставил на столик два бокала и отряхнулся как пес, включил какую-то фоновую музычку. — Попробую. Они сели на диван рядышком, и Дуб почувствовал особое волнение, которого он не испытывал уже несколько лет точно. — Ко мне тут Жорик забегает периодически. Кается, что во всем виноват. Мучит любовь его дурацкая, никуда она делась. Он как-то хорошо сказал: потеряли вокалиста, остались с химерой… — Черт, ты опять! Не дрейфь, Вовка. У нас не просто химера, а символ группы. Тем более я у тебя есть! — Ну на том хоть спасибо! Они выпили. Холстинина никак не отпускало, и Дуб решился на крайние меры. — Вовчик… — прошептал он, опустив глаза, — сколько лет… мы с тобой рядом… Но я так скучаю… От таких слов, произнесенным хриплым шепотом, всё другое наконец вылетело у Владимира из головы. — Виталь… Ты уверен, что сейчас надо?.. Виталик отставил бокал. — Именно сейчас! — он нежно коснулся Володиной руки, ныряя в чувствительные ложбинки между пальцами. — Вов, чего ждать? Нам ведь кроме друг друга больше никто не нужен… У меня важнее тебя нет никого… И, черт возьми, я так соскучился! Он накрыл его губы, и Холст сразу же отозвался, и его тело в одном мгновение вспомнило прикосновения решительных басистских рук, ласкавших его столько лет тому назад. Как же они скучали друг по другу, и оба теперь не могли бы сказать, почему они были разлучены, и какие на хрен условности встали между ними.