***
Пайти дернула за шнуровку, и Ромашке показалось, что душа ее в тот же миг улетела. Хоббитянка сдавленно простонала, ухватившись покрепче за спинку кровати. — Надо же, с первого раза затянулся! — удивилась молодая женщина, разглядывая корсет. — Талия у вас что надо. — Ааа… ага… — просипела Ромашка, судорожно пытаясь вспомнить, как дышать. Пайти завязала шнуровку, и хоббитянка отлипла-таки от кровати, взглянув на себя в зеркало. Панталончики до колен, тонкая рубашка с большим вырезом, корсет, все белое и с кружевной отделкой, до того богатое, что девушке было обидно прятать эдакую красоту под платьем. Но прятать было необходимо как минимум из-за того, что вчера вечером в бане суровые гномки с помощью меда, воска и боли удалили с ее тела лишние волосы, и ноги пока еще были не совсем приятного красноватого оттенка. Ромашка про себя удивилась, отчего у гномов, которые как бы славятся повышенной волосатостью, существует столь странный обряд, но вопросов задавать не стала: было не до них. — Ох, у вас такое платье красивое! — всплеснула руками Мервейл, когда две молоденьких гномки вошли в комнату, неся его на вытянутых руках. Ромашка пожала плечами: все происходящее казалось настолько невероятным, что больше походило на сон, в котором она лишь сторонняя наблюдательница. Детей еще с утра увели умываться и одеваться, в Эреборе словно бы вовсе не осталось ни души. Конечно, его население где-то было, наверняка в пиршественной зале, а может, в той самой, которая с золотыми прожилками в камне… Фактом оставалось то, что такой потрясающей ти-ши-ны Ромашка не слышала уже давно. Даже ее тихое дыхание теперь эхом отражалось от потолка и стен, становясь похожим на шум волн… А может, это вместе с ней вздыхала гора. Ромашка подняла руки, и тяжелая плотная материя упала на нее, словно поток воды из ковша. Она наклонилась, разглядывая рукава — широкие, тяжелые — пока гномки суетливо продевали маленькие перламутровые пуговки из раковин Закатного моря в петлицы, шнуровали плотную атласную ленту… Она сама казалась себе рыцарем в доспехах — столь тяжелым было платье из парчи, расшитой камнями. Бледно- зеленого цвета, такого светлого, что в полумраке сойдет за белое, с тут и там мерцающими серебряными нитями, расшитое белыми листьями и цветами, украшенное чистейшими бриллиантами — оно стоило целое состояние. За это платье можно было купить Хоббитон со всеми его обитателями. Она внимательно разглядывала себя в зеркало, когда увидела темную фигуру Дис. Ромашка вздрогнула от неожиданности и, жестом приказав завершавшим туалет гномкам остановиться, обернулась. — Ты уже ведешь себя как королева. Это радует. Рядом с Торином должна быть сильная женщина, а не скромная бедная родственница, — громко и едва ли не на распев произнесла сестра короля. На ней было темно-синее платье, по сравнению с Ромашкиным очень скромное, отделанное лишь сапфирами по лифу и со скромной черной вышивкой на рукавах, а волосы, как обычно, черной блестящей короной венчали голову. — Ты не забыла про флакон, который я тебе принесла? — Не забыла. Но не собираюсь следовать совету того, кто не слишком желает мне добра, — удивившись своей дерзости, ответила хоббитянка. — Дело твое, верить или не верить, но глупо думать, что я могу пожелать своему брату навсегда остаться с разбитым сердцем, — пожала плечами Дис, безуспешно стараясь скрыть веселье. — Боги, в Эреборе обещает быть интересно! Бедная невеста, злобная сестра и ничего не понимающий король! — гномка уже откровенно смеялась, сверкая белоснежными зубами. — Невеста победит злую сестру и получит в награду короля, как в сказках! Пойду, отравлю яблоко, что ли, — она фыркнула и резко развернулась на каблуках, — и помни про флакон. Настоятельно рекомендую!***
Ромашка почувстввала немалое облегчение, когда венценосная сестра оставила ее, и даже платье словно бы стало легче. — Пайти… ты не можешь взять на полке над очагом шкатулку и подать мне? Пожалуйста… Гномки теперь мучили ее уши, вдевая в них тяжелые серебряные серьги. Пройдет день — и серебро сменится на золото, зеленое на синее, алмазы на сапфиры, небо на каменные горные своды. Затем ее обули в чудные туфли на толстой, но легкой деревянной подошве, с жемчужно-серым верхом из тончайшей кожи, расшитым серебром. Я так даже в мечтах не одевалась, — с непонятной тоской подумала Ромашка. — Вот, — с легким полупоклоном Пайти протянула ей шкатулку. Хоббитянка приняла ее и достала небольшой флакон. Пайти удивленно на нее смотрела, но вопросов не задавала. — Я и сама не знаю, что здесь, но Дис посоветовала выпить перед свадьбой. Пахнет оно, конечно, хуже не придумаешь, — Ромашка вытащила пробку и поморщилась. — Но раз уж решилась, отступать некуда. Она сделала единственный глоток и с омерзением скривилась, почувствовав на языке ужасную горечь. Одна из гномок предупредительно сунула ей в руки чашку ледяной воды, и Ромашка с благодарностью приняла. — Почему так долго? — в комнату влетела запыхавшаяся Мервейл, вышедшая почти сразу, как Ромашку стали одевать, с огромным свертком в руках. — Я вас жду-жду возле лестницы. Пора! — К-как пора? — хоббитянку бросило в холод. Уже. — Пора-пора! — Мервейл развернула сверток, который оказался белоснежным шелковым плащом. Простым, безо всякой отделки, но это было и к лучшему: он немного приглушал громоздкую вычурность платья. — Идемте, идемте, — завязывая ленты на шее Ромашки, Мервейл пританцовывала от нетерпения. Вздохнув, хоббитянка с замиранием сердца вышла из комнаты. В конце концов, это просто ритуал. А я — это всегда я. По обычаям Эребора невеста идет к жениху одна. Ведь она невеста, а значит, уже не принадлежит своей семье. Ромашка видела родителей — Фиалка и Билл держались за руки, и мать вытирала слезы — когда поднималась по широкой длинной лестнице. Множество лиц по бокам, разных, знакомых, незнакомых, с кем-то пережили войну, с кем-то воевали на словах, кто-то друг, кто-то — непонятно. Но все они смотрели на нее. А она, боясь споткнуться, смотрела на Торина, стоявшего наверху и ждавшего ее. Его взгляд был ободряющим, теплым и давал сил идти дальше. Шаг за шагом — и все закончится. Просто шаг за шагом.***
И вот она перед ним. В белом плаще, нелепо богатом наряде, с серебром в волосах, которое давит на голову, с серебром на запястьях, которое контрастирует с изуродованными обожженными кистями… Торин не протянул руки, не поддержал — просто кивнул и развернулся, и дальше они пошли рядом. Ромашка внезапно почувствовала легкое головокружение и вынуждена была чуть замедлить шаг, чтобы не упасть. Король вопросительно взглянул на нее, но она качнула головой — все в порядке. Перед глазами немного помутнело, да и в голове словно бы появился легкий туман, и внезапно все происходящее показалось таким мелким, неважным, будто и вовсе происходящим не с ней. Ромашка плыла в этом теплом тумане, ощущая себя так уютно, в словно материнской утробе. Что бы ни дала ей Дис — это… было хорошо…***
— Кто ты? — раздался под вековыми гранитными сводами полузабытый вопрос. Балин стоял перед массивным каменным возвышением в одном из естественных залов Эребора, и по стенам и полу бежали золотые жилы, и пламя сотен свечей заставляло их мерцать, точно потеки лавы. Позади в каменном колодце, сейчас открытом, плескалась настоящая лава — сердце Эребора. — Я Торин, сын Траина, прозванный Дубовым Щитом, — отвечал король. Он был в синем, как и положено. Богатый камзол, вышитый плащ, сверкающие глаза… Король и каменщик, и воин, и пахарь… Кто ты? — Кого ты привел? — Ромашку, дочь Билла, законнорожденную расцветшую женщину. — Чего ты хочешь? — Взять ее в жены. Торин повернулся к Ромашке и взял ее руки в свои: — Согласна ли ты, Ромашка, дочь Билла, стать моей женой, и чтобы я стал твоим мужем, беречь меня, и чтобы я берег тебя, заботиться обо мне, и чтобы я заботился о тебе, стать моим очагом, и чтобы я стал твоим домом? — Я… согласна. Слово упало как камень в воду — в полную тишину. Упало и утонуло. Ей казалось, что сейчас церемония завершится стандартным «объявляю вас мужем и женой» и «поцелуйте невесту», но ее вдруг куда-то повели, прямо к колодцу с лавой. Торин держал ее за руку и был рядом, но это не успокоило откуда-то возникшую тревогу, и даже туман в голове словно рассеялся, позволяя видеть все ужасающе четко. — Ты согласна? Ты правда согласна? — взволнованный шепот на ухо, теплое дыхание, мерцание синих глаз. Торин… боится? — Да… наверное, — неуверенно пробормотала Ромашка, когда Бофур и Оин ее поставили на невысокую скамеечку. Женщина-гномка из свиты Дис сняла с нее туфли и немного подняла юбку, чуть открывая голени. Торин снял сапоги сам и закатал штаны, становясь рядом с Ромашкой. — Смотри на меня, — проговорил он, когда увидел, что хоббитянка со страхом глядит, как из колодца с лавой достают какие-то раскаленные металлические обручи. — Смотри на меня, только на меня! — почти крикнул он, поднимая ее лицо и не давая отвернуться. Она вдруг испугалась. Хотела закричать «нет!» и убежать отсюда, из этого ужасного места, уехать домой и никогда не вспоминать произошедшее, но не успела — раскаленная сталь коснулась ее голени, и она закричала. Дико, страшно, в полной тишине. — Смотри на меня. Смотри на меня… — Ромашка скорее знала, чем слышала, что он говорит. Ей казалось, что она умирает, умирает, и все никак не умрет, и пытка продолжается и продолжается… Ноги горели, взрывались болью, и даже слова такого нет, чтобы описать это чувство… И вдруг их с Торином окатили ледяной водой. Боль… это невозможное ощущение резко схлынуло, оставив после себя нестерпимую боль, и Ромашка вдруг заметила, что плачет. Что вы со мной сделали? — Прости, — на ухо ей прошептал Торин, но она не услышала его. Она вообще ничего не слышала и не понимала, глядя перед собой и даже не моргая. — Я отнесу тебя в постель, — эти слова пробились к ее мозгу, и она вздрогнула. — Что? Нет. Я… я все смогу сама. Она вскинула голову и, опираясь на руку Бофура, спустилась со скамейки. Как была — босиком, в промокшем платье. На ее ногах, испачканных ее же кровью, красовались два широких металлических обруча. Заклепанных прямо на ее же голенях. Вот чего боялся Торин, вот чего не хотел допустить. Вот что значит обручение. Король и королева следом за Балином проследовали в пиршественный зал. Их ноги были открыты, чтобы все могли видеть, что обручение состоялось. Торин тоже терпел… и в это же время утешал ее! Ромашка ощутила волну стыда и постаралась держать спину ровнее, но боль… Боль в ногах, казалось, не уменьшалась, а наоборот нарастала, их жгло огнем, и каждый шаг доставался ценой неимоверных усилий. Больше всего ей хотелось упасть в черное забытье и проснуться тогда, когда все это закончится. Проснуться дома. Но гномы жаждали развлечений и шумного веселья на свадьбе, а потому она покорно шла рядом с королем, и обручи на ногах казались ей кандалами.