***
— Вам сюда нельзя! — воскликнула Ромашка, когда в ее покои вошел маг. — Здесь опасно. Он, однако же, просто отмахнулся от ее слов. — Для меня эта болезнь не представляет опасности, девочка. — Но… вы же человек? — Я волшебник, дитя, — Радагаст улыбнулся. — А вы не можете вылечить заболевших каким-нибудь волшебным образом? — Увы, нет… Но с чем-то подобным я сталкивался в Эрин Гален, когда тамошний владыка просил помочь с черной немочью, что овладела лесом и не только им: многие земли были поражены, и жители их умирали в муках. Хоббитянка подняла на него удивленные глаза. — Вы… как «сталкивались»? Это же было почти тысячу лет назад! Волшебник усмехнулся: — Даа, это было давно… И да, я сталкивался, хоть и звучит это невероятно. Он выложил на стол матерчатый мешочек на завязках. Ромашка удивленно придвинула его к себе, заглядывая внутрь, высыпая на ладонь крупные сушеные ягоды красно-коричневого цвета. — Шиповник… — Волшебной силы в нем нет, но справиться с недугом зачастую помогает. — Вот шиповника не было у меня, а Асклею он бы пригодился! — Ромашка задумчиво держала горсть ягод на ладони, словно не зная, что с ними делать. — Нам тут всего достаточно, наверное, стоит отослать ему… Радагаст только покачал головой, внимательно оглядывая жарко натопленные покои. — Я уже распорядился. — А как оно вообще… там? — это доселе робко молчавшая Шерра отвлеклась от своего вышивания. Они были здесь закрыты от совершенно любого вмешательства внешнего мира, и гномы, приносившие им необходимое, очень боялись их — «как чумных», разок пошутила Ромашка, а затем, поняв весь каламбур, прикусила язычок — и потому, не отвечая на вопросы, сразу, едва войдя, уже торопились выйти. — Вам это знать сейчас и вовсе ни к чему, ведь сделать вы ничего не можете, так что это — только изводиться попусту! Но я не сторонник лжи. Дело гномов плохо, болеют они тяжело — и заболевших прибавляется каждый день. Это не та болезнь, что пришла с востока давным-давно… Или та, но ставшая куда злее. Гномы ведь за всю историю особо не страдали от поветрий: это дети лавы и камня, а камень не болеет ничем кроме времени, которое точит его до тех пор, пока однажды не сотрет до основания. Но ваш лекарь славный малый, и, хотя его действия не одобряют пожилые гномы, они, кажется, приносят плоды. — Заболевшие поправляются? — Нет, до выздоровления еще далеко, но чем больше больной проживет, тем выше его шансы преодолеть недуг. Так что Эребор в надежных руках. А сейчас, Ромашка, давай-ка я тебя осмотрю. Хоббитянка привычно встала из-за стола и легла на постель, вытягивая руки вдоль тела, и Радагаст уже привычным ей жестом коснулся обеими ладонями ее живота. Она словно ощутила внутри какое-то тепло, что разлилось от живота по всему телу, согревая и давая уверенности. После первого раза он больше не окуривал ее зловонным дымом, и она и радовалась этому, и сожалела: внутри нее, как внутри каждого истинно любопытного существа, жило стремление видеть свои страхи лицом к лицу, такое зудящее, как чувство, когда некто читает страшную книгу, и боится того, что там написано, и не может оторваться, или ученик лекаря, боящийся крови, со страхом отворачивается от жуткой раны, но не может отвернуться надолго, и глаза его ищут эту рану, раз за разом возвращаясь к ней, и, всегда неизменно пугаясь и приближаясь к обмороку, он, куда бы ни старался смотреть, видит одну только эту рану. Так и хоббитянка, вспоминая сумбурные свои видения, а более всего вспоминая жуткий ГЛАЗ, взглянувший — она знала, она чувствовала, что это не просто ее фантазия, а взгляд, настоящий — на нее из неосуществленного, боялась его — их всех, ибо много огня, крови и страданий было ею видено — и отчаянно хотела увидеть вновь, рассмотреть получше, понять, что же она видит. Но волшебник не делал — а она не просила. Если ее чему и научила жизнь, так это что стоит подчиняться, а не идти всегда на поводу у своих желаний. — Что же, ребенок жив и мать здорова, к счастью. Но, возможно, через какие-то время плод станет для тебя слишком тяжел. — И? — Ромашка обеспокоенно взглянула на его лицо. — И… для вашего общего благополучия тебе придется тогда оставаться в постели. Но не берусь пока ничего загадывать… Я продолжаю искать и читать и, хотя ничего конкретного я еще не нашел, по-моему, где-то в свитках мелькало что-то о магии гор. Это довольно логично, ведь если лес, в котором живут эльфы, сам по себе имеет некий запас магии — природной магии, чуждой чародейству книжников, — а эльфы порой могут использовать ее себе во благо, то почему же горам, к тому же горам, напитавшимся чужим трудом и свидетельствовавшим сотням и сотням жизней, прошедших под их сводами, не иметь того же? — он взял руку маленькой королевы и легонько ее погладил в успокаивающем жесте. — У меня пока еще нет определенных ответов, но поиск продолжается, и я уверен, что вскорости смогу тебя обрадовать.***
Дни тянулись медленно, словно застывающая древесная смола. Первые сутки девушки со страхом прислушивались к себе, присматривались друг к другу, но на вторые страх стал меньше… Не может живое существо чего-то бояться постоянно. Их страх отступал, хотя Ромашка, когда ненароком задумывалась о будущем, усилием воли заставляла себя эти мысли оставить: что толку в планах, когда тебя, может, не станет вскоре? Не стоит и бередить душу зря. Они помогали друг другу с банными процедурами, заплетали друг другу волосы, рассказывали истории из своего прошлого, засыпали в обнимку и постепенно узнавали друг друга. Хоббитянка удивлялась день за днем: Шерра, такая, казалось бы, испуганная и даже забитая, должна была бы рыдать сутки напролет, столкнувшись со столь горькой участью, но принцесса Железных холмов, позволив себе в первый день немного слез, в дальнейшем держала себя в руках, и так это естественно у нее выходило, что Ромашка только удивлялась. Она оставалась все той же мягкой, растерянной и немного напуганной девушкой — и в то же время находила для хоббитянки хорошее слово или смешную историю, чтобы поддержать. Ромашка же знала за собой, что когда она приказывала себе сохранять самообладание, то менялась полностью, словно заковываясь в какую-то броню, и не выказывала не только страха, но и жалости, сочувствия или милосердия. Должно быть, это следствие воспитания, когда принцесса с молоком матери впитывала все эти нюансы поведения… В Шире детей воспитывали иначе: если плакать — то навзрыд, если смеяться — то взахлеб, если любить — то без памяти, если ненавидеть — то уж до самой смерти. И сейчас в царстве камней Ромашка училась прятать то, что внутри, куда-то глубоко-глубоко… Все это недосказанное, вовремя не выкрикнутое, все оно копилось там, на дне, в таких глубинах, что хоббитянка никогда не рисковала туда заглядывать, пряталось и ждало своего часа, когда извергнется стократ. — Ты такая сильная! Я тобой восхищаюсь, — заплетая длинные шелковистые волосы принцессы в простую косу на ночь, не выдержала Ромашка. Шерра отчетливо покраснела. — Я? Это… спасибо… — Это не комплимент, это правда… Ты же как мифрил, — улыбнулась маленькая королева, — сверкаешь, словно мягкое серебро, но на деле — я сейчас вижу — тверже стали. Как ты умудряешься оставаться собой, когда тебе страшно? Я даже немного завидую… Гномка не нашлась что сказать, смущенно опуская ресницы. О чем она говорит? О какой силе? Была бы ее воля — Шерра бы плакала днями напролет. Сильная, нечего сказать! Ромашка пальцами разбирала длинные волнистые волосы, наслаждаясь их гладкостью — ее волосы, как у практически всех хоббитов, вились мелкими кольцами, обычно напоминая пушистое облако. Впрочем, гномьи мастерицы нашли, как их приручить, умащивая ее голову тягучими маслами, от чего пушистость становилась несколько меньше и волосы можно было убрать в прическу. Сейчас же, оставшись вдвоем с гномкой, Ромашка только мыла и расчесывала свои кудри, и они, пусть изрядно отросшие и потяжелевшие, все еще обрамляли ее лицо облаком, таким же облаком спускаясь вниз и укутывая плечи и спину. Она обленилась достаточно для того, чтобы не заплетать их на ночь, и с радостным удивлением обнаружила, что они не спутываются. — Готово! — она закрепила ленту и хлопнула гномку по плечу. Над очагом закипела вода в чайнике, и Ромашка залила кипятком сушеные листья малины вперемешку с растертыми ягодами шиповника. Они неукоснительно соблюдали требования доктора, это да, но малиново-шиповниковый чай и сам по себе оказался вкусным, особенно если добавить по кусочку сахара, поэтому за несколько дней этот маленький ритуал чаепития у очага перед сном стал обязательным. — Ничего, когда придет весна, эта зараза живо рассеется, — убежденно произнесла гномка, закрепляя нить в своей вышивке и утыкая иголку в игольницу. Она аккуратно убрала рукоделье в специальный сундучок и придвинула кресло к очагу. — Да, у нас тоже верят, что солнце лечит, — Ромашка с наслаждением втянула носом запах над чашками, придвигая одну принцессе. — Но на черное поветрие солнце не действовало… Это было очень давно, наших сведений почти и нет — только что бежавшие с юга купцы принесли нам «черную смерть», как прозвали ее хоббиты. Сперва стажи у ворот думали, что купцы просто простудились в дороге, и на пограничной заставе в Пригорье впустили их, сказав, где ближайший трактир… Оттуда и пошла смерть, для которой не было преград. Треть хоббитов умерла тогда. И еще треть на следующий год от голода, ведь засеивать поля и убирать урожай было почти некому, — тихо-тихо закончила она. Затем тряхнула головой, улыбнувшись, и отпила обжигающего чая. — С нами Асклей, а он — он как мой папа, не слишком признает авторитеты лишь потому, что они авторитеты, и верит в то, что видит своими глазами. Уж он справится! — Кстати, ты не замечала, как он похож на Торина и Дис? — с лукавым блеском в глазах поинтересовалась Шерра. — И Дис ему явно благоволит… — Еще бы, замечала, — Ромашка с радостью подхватила предложенную тему, — только вот спросить не у кого. Не у Дис же! — А представляешь, если он… — Нет, не думаю, — хоббитянка покачала головой, невольно понижая голос. — Если бы он был ее сыном, разве позволила бы она ему занимать всего лишь должность лекаря? Небось, был бы наместником. — А я вот не была бы так уверена… — Шерра забралась с ногами на стул, сжимая чашку обеими ладонями. — Слухи разные ходили, говорят, про нее после смерти мужа… — Слухи — ничто. Здесь, наверное, про каждого хоть когда-нибудь да ходили разные слухи, — хмыкнула хоббитянка, невольно вспоминая, что о ней говорил Даин, когда только приехал в Эребор. — Обычно они не содержат ни крупицы правды. Мне достаточно того, что он хороший доктор, какова бы ни была его биография. После того, как допили чай, Ромашка пошевелила угли кочергой, чтобы слегка пригасить пламя, и оглянулась на кровать, где уже под одеялом лежала Шерра. Ромашка услышала тихую мелодию из-за двери и невольно улыбнулась, подходя к ней и медленно опускаясь на холодный пол. Твердое дерево захолодило ей спину и затылок, она обняла руками колени и прикрыла глаза, следуя в своем воображении за переливчатой мелодией флейты. Мотив то ускорялся, напоминая ей журчание ручьев по весне в Шире и птичий щебет, то замедлялся, делался ниже и словно гуще — уже не ручей, но полноводная река неспешно несла свои воды в долине, и шумел под ветром лес, и свистела вьюга над твердым снежным настом… А затем снова слышалась капель, и танцы в праздник весны, и веселый смех. Она словно видела это наяву, ее фантазия наделяла звуки красками, и она была благодарна Бофуру за эти путешествия перед сном — единственные путешествия, что были ей сейчас доступны. Гном сидел с другой стороны двери, в полутемном коридоре, так же точно, как и она, откинувшись спиной к резному дереву. «Пойдем со мной», — говорил его флейта. — «Пойдем, и ты увидишь горы и леса, ручьи и реки, и море — мы дойдем до самого моря! Ты услышишь птиц, которых ранее не встречала, и города, в которых не была, и праздники, ранее неведомые, и речь, не слышанную прежде. Пойдем со мной — и все это я дам тебе, покажу мир и положу его к твоим ногам. Пойдем со мной, оставь все и уходи налегке». Она догадывалась об этих вкладываемых в мелодию словах, но не могла уйти — не только по болезни, но и много из-за чего другого. Не только обручи на ногах были тем, что приковывало накрепко ее к Эребору, но и дети, и нерожденная еще дочь, и уважение к мужу, которого она никогда бы не смогла предать, и — то, в чем она не признавалась себе, но что было причиной ее тоски — нежность к этому доброму, понимающему и великодушному гному, за которого она вышла без любви, но которого узнала и поняла со временем, хотя и не много его у них было. Шерра незаметно наблюдала за ней из-под полуопущенных ресниц, и легкая, но светлая грусть находила на нее в эти моменты — тогда она точно понимала, что маленькая королева никогда не отзовется на ее чувства так, как принцессе бы того хотелось, ведь ее лицо с закрытыми глазами буквально светилось от какого-то внутреннего огня, которому она позволяла проявляться только тогда, когда думала, что никто не видит — и никогда не показывала его своему личному стражу. Того внутреннего огня, которого никогда не бывало у нее при общении с гномкой.***
Он закашлялся, с трудом вставая с кровати. Дым нещадно ел глаза; снегом завалило часть вытяжных шахт, и состояние вентиляции в больничном крыле становилось все плачевнее. Гном, лежащий перед ним с искаженным страданием лицом, только что отмучился, и Асклей прикрыл рукой широко распахнутые и пока еще блестящие его глаза. Еще один в пользу смерти. И сколько их таких здесь! Прошло четыре дня с того момента, как он поместил Ромашку и Шерру на карантин, и они, судя по всему, были здоровы. Да, вышла лишь половина назначенного им срока, но обе, не проявляя никаких признаков утомляемости, раздражительности, необычной жажды или головной боли, едва ли носили в себе зерно болезни. И это его хоть немного успокаивало. Но за эти четыре дня он уже потерял счет прибывшим. Женщины и мужчины, старые и молодые, и дети, дети, дети — более слабые, прибывавшие по пять-семь за раз! Более слабые, потому умиравшие гораздо быстрее взрослых гномов. С каждым днем обитателей палат врачевания становилось все больше, и все, что он, кажется, мог сделать — лишь отсрочить смерть. Ведь ни один — ни один! — его пациент не поправился. То, что раньше было известно лишь ему и помощникам, а после — членам королевской семьи, уже обсуждали во всех уголках королевства, так как не было ни одной, кажется, семьи, где никто бы не заболел — или не заболел бы никто из знакомых. Асклей подошел к фонтанчику и напился воды. Горло давно саднило, да его и знобило уже несколько дней, должно быть, от бессонницы. Руки, постоянно омываемые в крепком спирте, зудели и растрескались, но то, что его помощники еще держались на ногах, он относил исключительно на счет этой меры предосторожности. Левую руку опять дернуло и свело у плеча, и он, наскоро ее помассировав, вновь отправился по кругу, на бесконечный обход. В этот раз, взяв с собой из аптекарской комнаты, где они готовили лекарства, желеобразную мазь из вываренного шиповника, принесенного человеческим магом, Асклей заглядывал только к тем, у кого на теле проявились изъязвления. Пахучую мазь он аккуратно пальцами наносил на раны больного, тщательно, не пропуская ни одной, затем омывал руки в спирте, емкость с которым нес рядом его помощник, скрипел зубами, когда трещины в коже обжигало, и шел к следующему. И процедура повторялась. Кто-то обкашлял его хламиду кровью, и, наскоро замыв пятно, доктор двинулся дальше. Его помощники кормили старуху, бившуюся в бреду. Кормили насильно, ибо есть она отказывалась, и к стонам и приглушенному бормотанию прибавились надрывные громкие крики. Он отдернул очередную занавесь, из-за которой слышалось тихое пение. «А ходила дрема по нашему дому…». Колыбельная. Мать и дочь здесь лежали вместе на сдвинутых койках. Мать, молодая и исхудавшая гномка, и сейчас баюкала на руках трехлетнюю девочку, чье тело и лицо покрывали крупные язвы. Одного взгляда Асклею достало, чтобы понять, что в его помощи ребенок уже не нуждается. И ни в чьей. Он кивнул помощнику, и тот, свистом подозвав еще ребят, задержался здесь, а Асклей двинулся дальше. За спиной закричала мать девочки. Потом зарыдала. Раздался звук удаляющихся шагов. Он не обернулся — нельзя оборачиваться. Если он обернется, силы оставят его. У него есть только дорога вперед. Туда он и должен идти. Неся чашу с кроваво-красной желеобразной мазью, которая, он даже не знал точно, помогает ли. Неся емкость с холодной водой, чтобы облегчить страдания умирающего. Неся раскаленный скальпель, чтобы вскрыть гнойник — один из сотни, но расположенный близко к поверхности тела и потому доступный для обработки. Неся деревянную ложку, чтобы разжать зубы сведенному судорогой. Неся ткань для савана. Он должен идти вперед. Четыре часа для сна — все, что он разрешал себе. Ему казалось, если он проспит дольше, что-нибудь пойдет не так. Он прошел мимо огромной, необработанной еще пещеры, освещенной тусклым светом единственного факела, где на полу рядами лежали укутанные в белые полотнища тела, и отвернулся. Его каморка с покрытой тонким тюфяком лежанкой встретила полумраком да холодным воздухом. Здесь меньше пахло болезнью и не было слышно дыма. Он поплескал в лицо водой и угрюмо взглянул в зеркало. Лицо гнома было красным с нездоровой желтизной, покраснели и глаза, а губы потрескались. Он не обманывал себя. Он — врач, а такие не бегут от правды. Асклей снял хламиду и стянул через голову рубаху, поднял вверх левую руку и пальцами правой осторожно провел по подмышечной впадине. Там была гроздь уплотнений — болезненных, багровых, горячих. Что ж, ну и все, значит, можно и без маски, — с невольным облегчением подумал он. Спать ему, однако же, уже не придется: много чего нужно выполнить. Он сел писать письмо королеве. Когда его дожрет эта чума, лишь одна она силой указа сможет поддержать его методы — которые работают! Он должен оставить после себя хотя бы это, этот новый взгляд на болезнь, не принятый в обществе, который, однако, до сих пор всегда приносил плоды. И лишь эта зараза, с которой он не совладал… Но традиционное «лечение» погубит их всех — всех, кто здесь! Протирая слипающиеся глаза рукой, Асклей торопливо писал, пока еще мог — пока еще жар не затуманил его мыслей. Писал маленькой королеве о «семенах болезни», необходимости проветривания и чистого воздуха, гигиены, о мышах и крысах, об ограничении контактов… Много о чем писал, начиная с основ, чтобы она поняла его, поняла и продолжила то, на что он потратил свою не самую длинную жизнь. И еще — несколько соображений о ее ребенке. А затем, когда отведенное на отдых время вышло, а письмо было готово, он оделся — но теперь без маски — и вышел в палаты. Проходя мимо не обработанной пещеры, где на полу рядами лежали укутанные в белое тела, он задумчиво замедлил шаг. Стоны, бред, бормотание, звуки рвоты, кашель и шарканье ног встретили его, как старого знакомого. Он вновь двинулся на бесконечный свой обход, выслушивая доклады помощников, осматривая, ощупывая и обстукивая, накладывая мази и бинты, растирая порошки, наводя растворы, закрывая глаза, переставляя ноги шаг за шагом — одна и другая, одна и другая. Пока шагается.