***
Дети, дальше кухни никуда не ходившие, восхищенно озирались, проходя мимо огромных залов разных расцветок, освещенных созвездиями факелов, с восторгом заглядывали вниз, в черную пропасть, балансируя на краю лестницы и о чем-то перешептывались. Ромашка на окружающие красоты практически не обращала внимания, полностью занятая придумыванием причины скорейшего ухода. Не высидит она там долго. Да и никому не хочется портить праздник своим кислым видом. Вот они — двери. Хоббитянка невольно задержалась на пороге, делая глубокий вдох, а затем распахнула двери, зажмурившись от яркого света множества свечей. Бофур, обернувшись, подскочил, опрокинув стул, и направился к ней, такой сияющей, впервые — величественной. Поклонился, оробев, подал руку и ощутил, как в ладонь легла ледышка. Ромашка бесстрастно глядела на него, а дети за ее спиной хихикали, что-то говоря друг другу. — Пойдемте, я провожу вас к вашим местам, — произнес гном, направляясь с хоббитянкой к длинным столам. Место Ромашке выделили напротив Торина, видимо, как спасительнице короля. По обеим сторонам сидели неугомонные племянники, которые с восторгом встретили появление Исы с Эльхазом. Кто-то налил ей вина, кто-то положил на тарелку жаркое, кто-то подал салфетку. Девушка, окунувшись в это многоголосье, многоцветье и переливчатое сияние бокалов, не заметила, кто ее обслужил. Столы тремя длинными рядами тянулись вдоль огромной залы, высеченной в черном камне с красными прожилками. Что ж, надо признать, женщины угадали с платьем. В стенах были вделаны четыре очага, по два напротив друг друга, сверху свисали затейливые массивные люстры на сотни свечей, свечи стояли и на столах, так что вокруг было светло как днем. За одним из столов сидели люди и гномы, за другим — люди и эльфы, а посередине — отряд, Торин, Ромашка, Даин, Трандуил с Бардом и Гэндальф с Бильбо. Девушка только подивилась, как разумно придумали рассадить эльфов и гномов, что они в разных концах зала оказались. Меньше будет драк, возможно… Ведь после выпитого старые обиды имеют свойство оживать. Торин поразился произошедшей в ней перемене. Эта девушка с затейливой прической — Ромашка? Леди в красном платье с величественной осанкой — Ромашка? Особа с надменным взглядом — Ромашка? Это — Ромашка?! Она не вошла — вплыла в залу, и сразу показалось, что начался пожар, настолько ярким было ее платье. А взгляд — равнодушный, надменный — мог принадлежать разве что королеве. Она вела за руки детей, шла за Бофуром, держа голову прямо, и не хватало ей лишь тяжелого плаща да массивной короны, чтобы сказать, что вот она, королева-мать с наследниками. Балин что-то говорил ему о Мории, и Торин тряхнул головой, отгоняя странные мысли. Задумчиво посмотрел на Ромашку, которая отрешенно слушала Фили, и вздохнул: видимо, алкоголь начинает брать свое. Дикие мысли лезут в голову… — Торин, ты вообще слышишь меня? — склонился к королю Балин. Тот кивнул, сосредотачивая все внимание на седовласом гноме. — Так вот, ты согласен выступить к Мории осенью? — К Мории? Осенью? — Торин судорожно вспоминал, что же сказал ему гном, чтобы не показаться невежливым и невнимательным. — Думаю, не стоит. Сперва нужно вплотную заняться Эребором, наладить торговлю, восстановить шахты, починить печи… И ты нужен здесь, потому что самое ценное сейчас — знания. Кто-то должен учить молодых гномов управляться со всеми теми инструментами, что сокрыты в недрах горы, а я не знаю лучшего учителя, чем ты, — улыбнулся король, и глаза его засияли от воспоминаний детства, теплых и прекрасных. — Будет тебе! — смутился Балин, оправляя красный кафтан с золотым шитьем. Сегодня все гномы принарядились, умылись и, в кои то веки, расчесались. — Зачем это все? Зачем этот пир сейчас? — недоумевала Ромашка. — Внизу столько раненых и умирающих… — Чтобы мы не чувствовали, что боролись зря, — ответил ей Фили, старший племянник. Сейчас он был то ли серьезен, то ли пьян. А его брата атаковали дети, и он, хохоча, отбивался от них вилкой, грудью защищая пирожные на своей тарелке. — Изначально мы ведь собирались воевать друг с другом. — Ясно, — девушка задумчиво смотрела в бокал с вином, так и не притронувшись к тому, что лежало на тарелке. Нет ничего тяжелее, чем находиться на празднестве, к которому не лежит сердце. Она вдруг поняла, что случилось, почему теперь так пусто. Раньше она жила надеждой, что после Эребора вернется к тому, кого все вокруг считали врагом. К тому, кто единственный среди всех ни разу ничем ее не обидел. Она просто всегда могла надеяться, что когда-нибудь это случится. А сейчас надеяться не на что. После Эребора нет ничего. — Что с тобой? — голубые глаза смотрят с тревогой и заботой. «О чем ты?» — удивляется Ромашка. — «Мы с тобой чужие практически. Какая тревога? Какая забота?» — Простыла, — отвечает. — Пей! — светловолосая голова не верит, руки до краев наполняют ее кубок. И она покорно пьет, морщась, обжигающую жидкость. И долго дышит, пытаясь затушить огонь в горле, понимая, что это не вино и даже не эль. Это гномий первач, которым так хорошо обрабатывать раны! — Это хорошее лекарство. «Да», — соглашается Ромашка. В желудке ощущается странное тепло, видимо, лекарство и впрямь хорошее. Неодобрительно глядит Торин, и она равнодушно плещет зеленью, вскидывая голову. — Мама! Мама, можно нам еще пирожных? — дергает ее за рукав Эльхаз, и для мальчика теплеют ее глаза. Она протягивает ему целых четыре пирожных, для него и для сестры, и подмигивает заговорщицки. У нее есть эти дети и память. Одна убивает, другие возвращают к жизни. Долго ли она так продержится, умирая и воскресая ежечасно без счета? И вокруг — зима… И даже в ее волосах теперь лед, родной брат того льда, на котором ее убили. Их убили. — Идем танцевать! — восклицает Кили, заслышав первые звуки музыки и, подхватив детей, вырывается на свободное пространство меж двумя столами. Иса хохочет, кружась, и волосы ее тоже напоминают лед. Эльхаз берет обоих за руки, и они втроем начинают вести хоровод. Затем к ним присоединяется изрядно повеселевший Бильбо, вставая между братом и сестрой. Хоровод — танец солнца. А для нее и солнце-то словно погасло. — Пей! — вновь наполняется кубок. Ромашка качает головой — пить это невозможно, и Фили всовывает кубок ей в ладонь. — Пей! И она пьет. Снова жжет горло, в животе уже не тепло — горячо. Наследник усмехается, подсовывая ей краюшку хлеба. Хлеб тушит пожар, давая возможность вздохнуть. Но не дышать: клинок по-прежнему в ее груди. Это Торин вогнал его туда, Торин забрал у нее воздух. А она ведь его спасала… Горела с ним. Глаза трудно собрать в одну точку. Зато с Фили хорошо молчать вот так. Наверное, она слегка пьяна? Пусть. И третий кубок хоббитянка пьет сама. Стынут ноги на каменном полу. Эребор — камень, и гномы, его дети, — тоже камень. А она живая! Была. Теперь она тоже камень. И в этом камне меч. Забавно! Так было в старинной легенде… Тому, кто вытащит меч из камня, тому… тому что? Что-то причиталось? Или он был какой-то важной персоной? Забыла, надо же. — Скажи, была как-то такая легенда… или сказка… Про меч в камне… — говорить было тяжело, но Ромашка говорила. Упрямство осталось, когда все остальное умерло. — Тот, кто его достанет, он что? Или кто? В чем суть легенды? Фили смотрел на нее, в изумлении вскинув брови, и на губах его появилась усмешка. — Это не пьяный бред! Я не могу вспомнить… — девушка посмотрела на свои руки. Кажется, она вообще смутно помнит все, что было до похода. Расплывается, как во сне. — Я не знаю таких легенд, — пожал плечами гном. — Тебе как, лучше? — Ноги замерзли, — хоббитянка перевела взгляд на подол своего платья, что, казалось, стекал красными ручьями на пол, заливая всю залу кровью. Ее кровью, оставленной там на поле. Так вот почему холодно! Потому что кровь замерзла, когда она шла… — Так, может, тебе тоже потанцевать? — Мне? Нет. Я лучше выйду… на балкон… Она встала, покачнувшись, и медленно направилась к темневшему в стене проходу. Танцующих уже набралось порядком, и то и дело на нее кто-нибудь налетал и хватал за руки, настойчиво приглашая присоединиться к общему веселью. Ромашка вежливо отказывалась, чувствуя, как внутри нарастает глухое раздражение.***
На балконе ее вдруг окутала тишина. Столь пронзительная, что оглушила громче самого громкого крика. И она обернулась этой тишиной как одеялом, едва ли не с наслаждением ощущая, как холод проникает под платье. Такой родной холод. Воронья высота чернела прямо напротив, и лед, тот самый лед, мерцал под необычайно яркой луной. Положив руки на гранит, Ромашка смотрела на эту гладкую площадку, изо всех сил желая отмотать время назад… Но что бы она сделала? Дала бы Торину умереть? Нет. Не дала бы. И в стороне остаться бы не смогла. Нельзя было уходить из башни, вдруг поняла она. Тогда, ночью, он предлагал ей остаться. Свою душу в обмен на ее. А она молчала, испугавшись этого дара, такого ценного и щедрого, спряталась за стеной страха, отказываясь понимать и слышать то, что кричало сердце. И вот сейчас, в тишине, оно, наконец, докричалось. Разве призналась она себе хоть раз за все это время, что там, посреди ужаса, жестокости и мертвой плоти, она впервые влюбилась? И чем же закончилось все это? Что за точку она сама поставила? Ромашка вздрогнула, ощущая давно забытый жар: на льду стоял Азог. Стоял и смотрел прямо на нее, и меч, продолжение его левой руки, мерцал пол луной. А по животу текла темная кровь, капая на лед, который с жадностью впитывал ее, но все никак не мог насытиться. Хоббитянка вцепилась в гранит, чувствуя, что еще немного — и ее пальцы хрустнут. — Ромашка! С тобой все в порядке? — послышался раздраженный голос Торина, а через мгновение появился и он сам, в клочья разрывая тишину. — Все хорошо, — повернулась к нему хоббитянка, молясь, чтобы только он не увидел… — Ты здесь уже долго, идем внутрь. Так и простудиться легко, — он взял ее за руку. Ромашка покорно шагнула за ним, оборачиваясь назад, и сердце, стукнувшись в горло, замерло: долина была пустынна, а лед — девственно чист. Она всхлипнула, чувствуя, как ноги подгибаются, понимая, что она сейчас упадет, но не имея возможности ничего с этим поделать. — Что с тобой? — взволнованно спросил король, поддерживая ее, осторожно усаживая на пол. — Тебе плохо? — Да… — прошептала Ромашка. Так плохо ей не было уже давно. — Лекаря? Оина? Оин! — рыкнул Торин, укутывая ее своим плащом, сам оставшись в одной лишь рубахе. — Не надо. Сейчас пройдет, — девушка попыталась встать, и король удержал ее за плечи, опускаясь рядом. — Рассказывай, что с тобой случилось! После битвы ты на себя не похожа! — он глядел прямо в глаза, сурово сдвинув брови. И Ромашке вдруг нестерпимо захотелось — рассказать. Увидеть, как Торин дернется, словно бы от пощечины, как с силой сожмет ее плечо, как нахмурится еще сильнее, отказываясь верить, как, быть может, ударит. Ей хотелось сказать, что она жалеет, что спасла его, и увидеть, как Торину становится больно. Ей хотелось всадить ему в спину этот нож — ее признание, хотелось ощутить тепло его боли, напиться ей, умыться ей. Может ли чужая боль и ненависть плавить металл? И король вздрогнул, увидев что-то в ее глазах. Хоббитянка спешно опустила веки. Нельзя! Он не виноват, он ничего не знает, он просто выполнял свое обещание, вершил свою месть. Ей теперь — лед. Она и останется в своей зиме, не выпуская ее наружу и не впуская никого внутрь. — Просто я никогда не видела так много смерти. И не хочу больше. Я хочу, чтобы ничего этого не было, — прошептала она, глядя в синие глаза. — Прости… не знаю, что на меня нашло, — отводя взгляд, проговорил Торин. Затем, резко встав, подхватил ее на руки и понес внутрь, в тепло. — Отпусти, все хорошо уже, я могу сама идти, — Ромашка попыталась вырваться, но король ничего не ответил ей, только донес до ее кресла и усадил под удивленным взглядом племянника. — Мне плохо стало, — ответила Ромашка на немой вопрос. — Переборщил я с алкоголем. Нельзя тебе так много и сразу, ты маленькая же, — хмыкнул Фили. — Мама, а теперь все хорошо? — любопытная Иса положила голову ей на колени, и девушка кивнула. Все просто замечательно! Шагнуть бы ему навстречу с балкона, встретиться там. Остаться в зиме навсегда, укрыться снежным покрывалом, позволить льду забраться внутрь, в самое сердце. И пусть ей снятся снежные сны… — Неееет, так не пойдет! — воскликнул Фили, вставая со стула. — Нельзя же всю жизнь грустить! — выдергивая Ромашку из-за стола, назидательно покачал он головой. — Где ты видишь жизнь? — хоббитянка недоуменно смотрела на него, не понимая, что он собирается делать. — Вокруг. Оглянись! Еще вчера мы умирали, а сегодня живем. И радуемся. Это она и есть — жизнь, отрицание смерти. Давай-ка, становись мне на ноги! — Что? Зачем? — Давай-давай! Будем оживлять снежную королевну! Да не бойся ты так! Ты легкая, не раздавишь, — белозубо улыбнулся племянник короля. Ромашка осторожно стала сперва на правый гномий ботинок, потом на левый, мечтая стать пушинкой, и ткнулась лицом прямо в подбородок с двумя усами-косицами. — Держись крепче! — обхватил ее Фили, врываясь в ряды танцующих под веселый напев волынки. Ромашка только вцепилась ему в плечи, ощущая тяжесть Торинова плаща, который тот не забрал. — Что ты делаешь? — Пока ничего! Сейчас покажу тебе, как танцуют гномы! Это не похоже на эльфийские снотворные танцы, уж поверь! — Верю… верю! Теперь отпустишь? — Эээ, нет! Мы еще не начали! — Фили усмехнулся, резко разворчиваясь и наклоняя хоббитянку назад. Ромашка только взвизгнула, крепче сжимая пальцы. Голова кружилась, кружились свечи, стены, гномы и эльфы мелькали то справа, то слева. Желудок замирал от резких движений, ладони занемели. Глаза болели от яркого света, голова гудела от такого количества эмоций, в ушах звенело от волынки, скрипки, множества голосов… Где-то хохотали Эльхаз и Иса. Хоть кому-то сегодня хорошо… — Тебе совсем не весело? — резко останавливаясь и тяжело дыша, поинтересовался Фили. Ромашка сошла на пол, остужая горящие ступни. — Прости, дело не в тебе, не в танцах даже… — А в чем? — глаза, как у Торина, смотрят с любопытством. Но без жестокости, без подозрительности, потому что перед нею — не Торин. — Я мертвая, Фили. Меня убили там, в битве, и я лишь хотела, чтобы мне позволили уйти, но твой дядя и тут решил вмешаться. Пожалуйста, дайте мне хоть немного времени, я обязательно научусь жить! Но не так вот, не сразу, — умоляюще поглядела на него хоббитянка. «Дай мне время оплакать его», — молила она. — «Дай привыкнуть к тому, что за стенами Эребора ничего не осталось. Даже хоббиты не примут меня такую. Сломанную.» — Не оставлю. По крайней мере я. Ни тебя, ни детей. Ты столько сделала для нас! Для дяди… — заупрямился гном, являя очередную Торинову черту. «Расскажи, станет легче», — говорили его глаза. — «Расскажи, и мы поможем. И Торин поможет, он просто не знает, как подступиться к тебе.» — Что у вас случилось? — рядом появился Бофур, странно поглядывая на Ромашку и Фили. — Закружил он меня. Устала, — слабо улыбнулась девушка. — Тогда к столу? — вскинул бровь наследник. — Детей нужно спать уложить… Поздно уже! Я пойду… передайте Торину, что праздник удался. Завтра вставать рано, Оину помочь, — Ромашка не могла и секунды находиться здесь. Хватит. Хочется хотя бы тишины. — Что ж, добрых снов. До завтра? — улыбнулся Бофур. Хоббитянка не сдержалась, улыбаясь в ответ. Какой бы лед не сковал ее внутри, на улыбку этого гнома невозможно не ответить. — До завтра, — она кивнула обоим, подзывая детей, и направилась к дверям. На крыльце развернулась, поклонившись Торину и Трандуилу, которые что-то обсуждали. Эльфийский владыка с улыбкой прижал ладонь к груди, склоняя голову, король под горой задумчиво посмотрел на нее, словно бы нехотя кивнув. — Спасибо, — прошептала она одними губами Фили, выходя на порог. Племянник подмигнул, улыбаясь. Прочитал и понял.***
— Думай, Торин, думай! Этот лед — не просто так, — медленно проговорил владыка Лихолесья, когда за хоббитянкой закрылась дверь. — Я не знаю, что с ней вообще происходит! — залпом опрокидывая в себя кубок, вспыхнул король. — Зачем вернул? Ей тут тяжело, видишь же. Так зачем? — Этого я тоже не знаю. Махал, она меня спасла! Она, не обученная никакой войне девчонка! Просто схватилась за клинок этого орка, и тот дернулся, будто давным-давно знал ее! Она у них в плену побывала, опять же… Трандуил улыбнулся каким-то своим мыслям и поискал в толпе волшебника. — Гэндальф Серый, — раздался его звучный голос. — Нам нужна твоя помощь! Волшебник, явно нехотя покидая компанию что-то бурно обсуждавших людей и гномов, подошел к столу: — Что-то случилось? — Что-то случилось у тебя под носом уже давно! — поддавшись действию вина, весьма невежливо ответил Торин. — Что с Ромашкой? Ты говорил, что она мне нужна, что ты имел в виду? Маг поскреб седую бороду, опускаясь на скамью рядом с королем под горой. — Она спасла тебя. Только она и могла спасти тебя от проклятия… — Ты это имел в виду? — пристально глядели синие глаза. — Нет, — после минутного молчания проговорил Гэндальф, глядя в сторону. — Я видел в ней свет, который менял все и всех вокруг… Я надеялся, что этот свет поможет и тебе. И не ошибся, как видишь. — Надеялся? То есть ты просто надеялся?! Уповал на случай, отправляя ребенка на войну, да?! — вдруг взбесился Торин. — Кого она меняла, что-то я не заметил?! — Торин! — вставая с лавки и будто бы даже увеличиваясь в размерах, загрохотал Гэндальф. Сияние свечей словно померкло, музыканты в ужасе прекратили играть… Оглянувшись, волшебник смущенно в полной тишине опустился на скамью. — Кхм. Так вот, Торин, не забывай, с кем ты говоришь. Ты не видел то, что видел я, этого было достаточно, чтобы увериться, что Ромашка сможет помочь тебе обуздать безумие, ежели таковое тебя настигнет. Уж если она даже черное колдовство победила… — Колдовство? Какое колдовство? — непонимающе взглянул Торин, подливая себе вина. Трандуил переглянулся с волшебником, кивнув чему-то. — Она тебе сама все расскажет, если захочет. Я скоро уйду по… делам. И говорю тебе: ни в коем случае не отпускай ее из Эребора. Может статься, что ей понадобишься ты. — Я? Ты шутишь? В чем понадоблюсь? Она вполне самодостаточна. — Ты. Не перебивал бы лучше. Боюсь, это случится скорее, чем я смогу вернуться, но не так скоро, чтобы я мог задержаться. Так что ответственность за ее жизнь — на твоих плечах. Чувствую я, битва за Эребор еще не закончена… — волшебник задумчиво взял со стола графин и, не размениваясь на кубки, стал пить прямо из горлышка. Торин с Трандуилом обменялись удивленными взглядами.***
Уложив детей спать, Ромашка присела перед камином, глядя в огонь. Он был там? Или это всего лишь ее память, не спящая, злая, шутки шутит? Торин позвал — и она обернулась. Зачем? Знала ведь, еще с битвы знала, что глаз отводить нельзя. Сняла тяжелый Торинов плащ, складывая аккуратно у себя на коленях. Прикрыла глаза. В ее жизни был лишь один поцелуй. И этот поцелуй все еще жив, а тот, кто дарил его, — нет. Он был теплым, хотя все считали его каменным. Просто у них не хватало смелости дотронуться. А у нее хватало? Если б не то ранение, она и не узнала бы этого. Зачем судьба вообще привела ее туда, если больше не дала ни шанса? Что за дорога уготована для нее? Сон подкрался со спины, незаметно вплетаясь в мысли, мягкой рукой развеивая тревоги… Провожая ее на Воронью высоту, окуная в вой ветра, в снежные заверти, в свет звезд… Снежный орк ждал ее там, единственный теплый посреди стылой зимы. И на его груди не было ран. А глаза сияли словно звезды.