***
Дети тихо подошли к девушке, лежавшей на высокой кровати. Бофур и Торин вдвоем, отдуваясь, притащили ее из Ромашкиной комнаты. Все-таки на каменном полу холодно, даже и на тюфяке, а хоббитянке явно нужны силы. — Мама! — тихо позвал Эльхаз, взяв ее за руку. Иса подошла с другой стороны, положив подбородок на одеяло. — Мама! Меня Кили сегодня стрелять учил… Я не попал ни разу, — пожаловался мальчик, не отпуская ее руку. Кили, стоявший у стены, невесело усмехнулся. — Мальчика Мервейл Джонасом назвала, — выдала свою новость Иса. — Пайти плачет и боится без тебя рожать. Дедушка Оин сказал, ты где-то не здесь, но, может, ты нас слышишь? Ты возвращайся, а то Пайти очень страшно. И мне страшно спать, Эльхаз не верит, а у нас под кроватью кто-то есть, я точно знаю! Он дышит, я по ночам слышу, как он дышит, — взволнованно зашептала девчушка на ухо хоббитянке, не допуская и тени сомнения, что Ромашка не услышит ее. — Маме пора кушать! — взял Кили детей за руки, собираясь уводить. — Я приведу их вечером, — шепнул он, оборачиваясь на пороге.***
И потянулись одинаковые дни… Переломы срастались, раны затягивались и легкие уже дышали нормально. А душа все не возвращалась в многострадальное тело. Пайти ежедневно приходила вместе с детьми, просиживая у Ромашки с утра до вечера, рассказывая о своей беременности. Даже такая вот, сломанная, хоббитянка придавала ей сил. Бофур перед сном играл ей на флейте, и она послушно закрывала глаза, словно бы слыша музыку. И тогда казалось, что и не случилось никакой беды, что она просто заснула. И он продолжал играть, представляя, что девушка и правда просто спит. Иногда он набирался смелости прикоснуться к ней, брал за руку, и рука эта неизменно оставалась холодной. Сломанная девочка в сломанной комнате. Через неделю Оин приказал переворачивать ее с боку на бок, чтобы на коже не появилось новых ран. Гномы не подпускали к ней никаких сиделок, хотя многие эсгаротские женщины были готовы предложить свои услуги. Каждый чувствовал себя в чем-то виноватым, может, в том, что недостаточно говорили с ней, может, в том, что так и не узнали, что же творилось в этом неспокойном разуме… Лекарь только вздыхал, проводя ежедневный осмотр: тело так стремительно шло на поправку, как нечасто бывало даже у самых здоровых мужчин. Фили приходил к ней ночами. Он сперва считал ее не самой умной беспечной девчонкой, отправившейся в поход в поисках романтики. Затем, уже в Эреборе, понял, что она намного серьезнее, намного глубже, несмотря на весь ее смех. А в зале на пиру поразился тому, какой гигантский разлом был в ее душе. Фили приходил к ней ночами, почему-то уверенный, что этого разлома она больше не показала никому. Это была только их тайна. И ночами он сидел у ее постели, загасив два факела из трех, и, пока никто не видит, расчесывал ее длинные каштановые волосы, щедро сдобренные серебром. Торин не приходил к ней вовсе. Он ежедневно уходил в шахты, продолжая работу по восстановлению Эребора, шел первым, безрассудно рискуя. Не медля бросался во внезапные завалы, вытаскивая пострадавших, получая новые раны. Не останавливаясь. Ночами он с ногами забирался на трон, не зажигая свечей, и отблески Аркенстонова сияния скользили по его лицу. В голове бушевал все тот же огонь, что сжигал его когда-то, но теперь огонь не обжигал, не причинял боли, рождая лишь тепло и какое-то смутное знание, пока еще непонятное самому Торину.***
Снегом заносило долину перед Эребором, и в итоге она сделалась совершенно непроходимой до весны. Оин только диву давался, глядя, как окрепла Ромашка. Казалось, чем холоднее становилось снаружи, тем быстрее она поправлялась, и в день, когда пришла нечаянная оттепель, ей сделалось много хуже. Гном, по обычаю спускавшись на очередной осмотр, столкнулся в проходе с Фили, который был очень испуган. — Оин! Ромашке хуже! Скорее! — наследник метнулся в ее комнату, таща лекаря за руку, и уже на пороге старый гном услышал булькающий хрип. Хоббитянка пыталась вдохнуть, и изо рта ее шла белая пена с розоватыми прожилками. Руки посинели. — Фили, быстро принеси самогона! Любого, какого найдешь! — рявкнул Оин, и наследник послушался, не задавая вопросов, выбегая из комнаты и надеясь на одно — успеть. — Что-то с мамой? — крикнула ему в спину Иса, когда он появился на кухне. — Нет… Нет, с мамой все в порядке! — гном схватил большущую бутыль крепчайшего гномьего самогона, разворачиваясь назад. — Ты же врешь… — потрясенно прошептала девочка, глядя ему в глаза. — Фили? Что здесь… — на пороге кухни появился Бофур и замер, глядя на растрепанного принца. — Ромашка? Фили только кивнул, опрометью бросаясь вон, не имея возможности и времени ничего ни объяснить, ни успокоить детей.***
Оин выхватил бутыль из его ледяных рук, сбивая крышку. Смочил тряпицу в жидкости, поднося к носу девушки. Ромашка полусидела на кровати, опираясь на подложенные лекарем подушки, и все так же хрипела. Лоб был покрыт холодной испариной, вены на шее вздулись. — Мама умирает? — среди полнейшей тишины вопрос Эльхаза прозвучал громом. Фили обернулся: на пороге стоял Бофур с детьми, испуганный не меньше малышей. — Зачем ты их сюда привел? — набросился на него Оин, доставая из своей неизменной сумки какие-то инструменты. — Уведи, это зрелище не для них! — Нет, я от мамы не уйду! — вырывая ладошку из руки гнома, Иса бросилась к кровати. Вцепилась обеими руками в спинку, упрямо посмотрела на гномов. К ней приблизился Эльхаз, становясь рядом, словно бы врастая в пол, и Оин сдался. — Мама, возвращайся к нам, — прошептала Иса, зажмуриваясь, когда Оин с силой полоснул ножом по предплечью девушки. — Не стойте, помогите мне! — рявкнул гном, которого обычно считали добрым и тихим. Фили с Бофуром подошли, робея. — Ищи шприц, прокали его над факелом, — скомандовал лекарь музыканту, — а ты держи вот тут, чтобы не кровило, — обратился к принцу, прижимая пальцем кожу девушки прямо над надрезом. Наследник с силой сдавил тонкую руку, в который раз поразившись, какая же она холодная. Оин нашел какой-то мешочек, высыпал оттуда щепотку порошка, взял стакан, размешал порошок в воде, затем набрал получившейся жидкости в шприц, поданный Бофуром. Шприц был металлическим и оканчивался толстой иглой. Развернувшись к девушке, лекарь поискал в ране перерезанный им сосуд, затем, когда Фили убрал пальцы, осторожно ввел иглу, надавил на поршень, выпуская лекарство… — Бинты! — скомандовал он, плотно прижимая кожу. Бофур подал бинты, и лекарь туго забинтовал рассеченную рану. Дыхание Ромашки словно бы стало ровнее, изо рта и носа больше не шла пена, и гном уже почти высохшей тряпицей стер ее остатки с девушкиного лица. Кожа ее даже порозовела, и Оин с облегчением выпрямил спину. — Ты спас маму? — с запредельной надеждой глядели на него детские глаза. — Пока да. Но кто знает, на сколько этого хватит? Детки… — гном понимал, что рано или поздно придется это сказать. — Детки, вашу маму никто не спасет, если она не вернется. Не одно, так другое случится. Оин развернулся к своей сумке, собирая инструменты. Он не хотел глядеть на детей. Стократ тяжелее было оттого, что они молчали. Лекарь вышел из комнаты так и не обернувшись. Фили приблизился к детям, обнимая их за плечи: — Мы все зовем вашу маму, но она почему-то не приходит… Бофур опустился на пол, положив голову на руки, пряча лицо на Ромашкиной кровати. Тихо мерцал факел, а за стенами нарастала вьюга, возвращая холод. И дыхание девушки выравнивалось, сердце билось спокойнее.***
Торину доложили о произошедшем за ужином. Дети с надеждой смотрели на короля, когда он, отставив тарелку, медленно поднялся. Он ни разу не спускался к маме, может, он сделает это сегодня? Может, он сможет вернуть ее? Король спускался по лестнице медленно, задерживаясь едва ли не на каждой ступеньке. Зачем он идет туда? Посмотреть на нее? Что он увидит? Безжизненное лицо, пустые глаза, искореженные руки. Ему хватает этого во сне, когда раз за разом осыпаются разрушенные залы. А затем все поглощает огонь. И он просыпается, не в силах заснуть снова. Тихо мерцали факелы, когда он пробирался среди камней, подметая пыль полами плаща. Здесь всегда говорили шепотом. С тех пор, как она замолчала — всегда. Так, может, стоит кричать, чтобы она вернулась? Балин сказал, с ней заговорил Эребор. И сейчас Ромашка сама сродни камню, сродни горе, Одинокой все время, сколько Торин себя помнит. Одинокой до тех пор, пока не пришла она. Где она сейчас? Куда ушла, в какие закоулки? Торин нерешительно остановился на пороге комнаты, медленно поднимая взгляд. Ромашки не было.***
— Оин, она исчезла! — король влетел в кухню, крича еще с порога. Гномы вскочили со своих мест под радостный детский вопль. — Как исчезла? — сизые брови лекаря поднялись вверх. — То есть только что умирала, а сейчас исчезла? — Нужно опросить всех, кто в Эреборе. Может, кто-то заходил туда? — нахмурился Фили. Он ведь видел Ромашку не далее как несколько часов назад, ходить она точно не могла. — Особенно следует допросить людей. — Что пришло тебе в голову? — спросил Торин, слишком хорошо знавший племянника, когда они спускались по лестнице. — Просто я видел, что делают человеческие мужчины с бессознательными женщинами, — мрачно ответил наследник. Торин в глубине души ощутил смутный страх. У людей никогда не ценилась женская любовь, женское тело не превозносилось, и мужчины часто просто использовали женщин для утех, пользуясь самыми разными способами, от оплаты до убийства. Мысль о том, что, возможно, Ромашка сейчас в чьих-то грязных руках, была не просто невыносимой. От этой мысли подташнивало. — Почему вы вообще оставили ее одну?! — рявкнул король, оборачиваясь к отряду. — Торин, я виноват, — ответил Бофур. — Я отлучился на минуту всего! Никто ведь кроме нас не знал, что она там, а сама Ромашка встать бы не могла. Я только отвел детей на кухню, как прибежал ты… Когда мы ее найдем, я любое наказание приму. Король бессильно сжал кулаки: что толку сейчас злиться? Хоббитянка исчезла за несколько минут, значит, за ними следили! Увидели, что никого нет, и быстро провернули свой план. Но кто? И зачем?! Их сомнения развеял первый же встреченный гном: — Король, я видел ее. Девушка-хоббит в длинной рубахе, верно? Она вышла из Эребора. Я еще подумал, что в такой одежде да на мороз… как бы не отморозила себе чего! — Вышла? Что ты говоришь?! Сама шла? И как открыла ворота? — чуть ли не с кулаками набросился на него Оин, и гном попятился. — Да я клянусь, что сама шла! Не смотрела ни на кого, только перед собой! И ворота сами открылись. Я как увидел — так и дал деру. Не иначе она ведьма! Торин не стал дослушивать, сбегая по лестнице дальше вниз. Нет сомнения, что это и правда Ромашка: ни перед кем другим створки бы просто не открылись, да никто другой не смог бы их открыть: снаружи навалило много снега, и до весны Эребор запечатан… Видимо, для всех кроме нее. Но, значит, она вернулась? — Раз мама ушла, значит, поправилась? — тут же спросил Эльхаз, спеша за Торином. — Ты же идешь ее искать? Гном кивнул не останавливаясь. Он и сам надеется, что хоббитянка вновь в своем уме. Хотя выйти на мороз в одной рубашке — где уж тут ум? Если она только недавно покинула гору, то он нагонит ее и вернет. И отругает так, что уши завянут! Накажет, что пошла куда не следует! Будет кухню драить с утра до ночи! Торин понимал, что на самом-то деле в лучшем случае запретит Ромашке на время выходить из комнаты. Но поворчать надо: заставила же она их сейчас поволноваться! Основные ворота вновь были закрыты, и отряд пошел через черный ход: ради них Эребор стараться, видимо, не собирался. Выходя на площадку, король тотчас почувствовал, как мороз обжигает щеки. Холодно. Над миром стояла ночь, в небе насмешливо перемигивались звезды под суровым взглядом полной луны, а невозможная тишина с силой била в уши. Хорошо заметная на белом полотне фигурка пробиралась через снег, с трудом волоча за собой длинную черную тень. Ветер развевал длинные волосы, широкая рубаха трепетала за спиной, голые ноги по колено проваливались в снег. Фигурка упорно шла вперед, казалось, не ощущая холода. Шла по ровной площадке до боли знакомой Вороньей высоты. Шла к краю.