***
Кили натягивает неизменный лук, целясь столь тщательно, что слезятся глаза. — Ты что?! — брат перехватывает стрелу, изумленно глядя на лучника. — Я просто хотел… Если я попаду в ногу, она ведь не сможет идти, Торин успеет! — Нет, Кили, — качает головой Оин. — Так она не вернется, Торин принесет сюда труп. Гномы, затаив дыхание, глядят вперед. Бофур сжимает кулаки. Только бы он успел, только бы Торин успел! Если она захочет остаться в Эреборе, он вернется в Синие горы, чтобы не мучать себя, только пусть Торин успеет!***
Холодный ветер усиливался, резкими порывами налетая, обжигая лицо, норовя опрокинуть в снег, задержать. Торин смахивал слезы, идя вперед. Бежать больше не было сил, ноги гудели, пот градом стекал по спине и груди, тут же застывая ледяной коркой. Как же далеко! Одинокая гора равнодушно возвышалась над долиной, отбрасывая треугольную тень. Хоббитянка уходила, и Эребор не мог ее держать. Она сделала что должна, и в массивной горе впервые за тысячелетия шевельнулось что-то похожее на… совесть? Гора отпустила ее. Сколько их уже ушло, без конца оставляя ее Одинокой. Ромашка задержалась, глядя на расстилающуюся под ногами пропасть. Заледеневший водопад, где все закончилось давным-давно. Осталась только она, незаконченная, словно зависшая одной ногой над обрывом, да и ей уже пора. Эребор показал, каково там, и она была не против уйти навсегда. Оставалось лишь тело, оно жило, мешало, привязывая к прошлой жизни. И теперь она избавится от него. Она долго ждала! Ледяные равнины, морозные узоры, мягкий снег… Она лепила снежные замки, купалась в ледяной проруби, ловила ртом снежинки. А звезды зимой такие яркие, пушистые, близкие! Среди метели ей часто чудился Азог, и пусть он был лишь ее фантазией, воспоминанием, там он был реальностью, ее реальностью. Она знала его недолго, но успела странным образом привязаться к тому, кто для окружающих являлся воплощением зла. Да, он не был мягким и нежным, скорее жестоким, но не с ней. Ромашка устала делать то, что должна. Не пора ли ей сделать то, что она хочет? Всю жизнь мешали… Кто сейчас помешает? Когда она упадет, меч в ее груди рассыплется на сотни осколков, и там дышать будет вновь легко. Торин содрал кожу на руке, взбираясь наверх, где в странном оцепенении застыла хрупкая девичья фигурка. Луна насмешливо наблюдала за его тщетными попытками обогнать время, а ветер все бил в лицо, пригоршнями высыпая снежную крошку. В сумрачном тронном зале замерцал Аркенстон, синим светом освещая пространство вокруг себя. Торин с трудом поднялся на негнущиеся ноги, глядя в узкую, почти мальчишескую спину. «Стой!» — взмолился, когда тонкие руки разошлись в стороны. И ветер вдруг утих, больше не мешая, не задерживая. Король рванулся вперед, чувствуя, как тяжелеют сапоги, превращаясь в камни. — «Обернись!» Ромашка обернулась удивленно, заслышав скрип шагов. Кто здесь? Торин стоял на блестящем льду, тяжело дыша, выставив руки вперед, и пряди его волос покрывал лед, по ладони сочилась кровь. Капли медленно падали на идеальную молочную гладь, тотчас впитываясь, застывая, становясь частью ненасытного льда, жаждуще-ненавидящего любое тепло. Король чувствовал, как остановилось время, притаилось, вечное и бесстрастное, ожидая эмоций, чтобы поглотить, унести их, насытиться… Лед и время, хищники, разрывающие мгновения на куски. Гном шагнул вперед, сжавшись как пружина, ожидая, что вот-вот время бросится вперед, взрывая мощными лапами секунды, вцепится в горло. Чье? Светло-зеленые глаза смотрели недовольно, со злобой, с ненавистью. И ветер вдруг ударил в грудь шагнувшего навстречу короля, сбивая с ног, с силой опрокидывая на лед. Вспыхнул Аркенстон, разлетелись на осколки массивные двери тронного зала, и на каменном полу заплясали первые робкие языки огня. Вспыхнули глаза подгорного короля, когда он вновь шагнул вперед, окунаясь в зеленую ненависть. Ветер вновь налетел, пытаясь опрокинуть, но Торин наклонился вперед, расставив ноги. Устоял. И двинулся вперед, чуть только ослабла вьюга. Зеленые глаза сощурились, и король с ужасом почувствовал, что не может сделать ни шага.***
— Почему он стоит? Почему не идет? — не выдержал Бофур, тряся за плечо Балина. На срезанной вершине горы напротив друг друга стояли двое. Просто стояли, глядя один на одного. — Он идет, Бофур, — успокаивающе накрывая руку гнома своей ладонью, усмехнулся Балин. — Идет за ней там, куда она ушла…***
Ноги сковало льдом. Тонкий прозрачный враг скользил вверх по его тяжелым гномьим сапогам, приковывая к спящей реке, и Торин с ужасом поднял глаза на Ромашку. Это ее реальность. Здесь она всемогуща. Оркрист с готовностью ткнулся в ладонь, словно и ждал того, когда хозяин о нем вспомнит. Вылетел из ножен яркой молнией, разбивая ледяные оковы, очертил сверкающий полукруг и замер, чуть подрагивая клинком. Шаг. Еще. И снова ветер. Бьет в лицо с такой силой, что снег вокруг сносит напрочь, всюду, насколько видит глаз, обнажая блестящую поверхность. И Торина вновь отбрасывает назад. Ромашка усмехается, и король молится всем известным богам, чтобы она продолжала усмехаться, чтобы ее интересовала эта игра, чтобы только ей не наскучило. Чтобы она не шагнула назад. Сзади слышится какой-то шум, и, оборачиваясь, король видит, как за его спиной гора медленно осыпается вниз. Черта теперь подбирается к нему. Он шагает вперед, с ужасом наблюдая, как вокруг Ромашки кружится вьюга, вбирая в себя все больше невесть откуда взявшегося снега, становясь все плотнее, порой полностью скрывая хоббитянку белой пеленой. Как потревоженный снег собирается за ее спиной, уплотняясь, принимая смутно знакомые очертания. Шум осыпающихся камней позади стихает, когда за Ромашкой появляется массивная фигура Бледного Орка. Становится трудно дышать, когда он открывает пронзительно-синие, живые глаза. Становится очень страшно и горько, когда хоббитянка улыбается по-детски счастливо и спокойно, ощущая снежную ладонь на своем плече. Торин шагает навстречу, с горечью осознавая, что здесь Бледный Орк бессмертен. Голова раскалывается болью, когда перед глазами вдруг возникает Аркенстон, пульсирующий отчаянно, неровно, словно бы сердце в последние минуты. Воздух будто что-то выбивает из легких, когда где-то внутри разбиваются вдребезги цепи и двери, освобождая давно закованное, спрятанное, похороненное безумие. Они на равных. И за спиной Короля-под-горой жарко вспыхивает пламя, радостно пожирая лед. Азог так близко, возвышается снежной вершиной, и в культе руки его серебрится ледяной меч. Меч, что заносится над его головой. Торин с трудом отбил удар, падая на одно колено: ледяной меч крепче камня. Коварный лед вновь сковал его ноги, не давая откатиться в сторону, уйти от очередного удара, и гном вновь вскинул меч, изо всех сил сдерживая сверкающий лед. Азог отступил, и Торин почувствовал жар, когда пламя подобралось ближе. Лед на его ногах заплакал, тая, давая возможность подняться. Ромашка замерла на краю, с тревогой глядя на… Азога? И король захлебнулся морозным воздухом, теряя равновесие от внезапной догадки, падая, в который раз падая на сияющую гладь, понимая, что не успеет отразить очередной удар Осквернителя. Которого Ромашка любила все это время. Из последних сил Торин откатился в сторону, и лед пронзил лед в дюйме от его головы. Орк чертыхнулся, наступая гному на руку, в которой был зажат Оркрист, и король поморщился от дикой боли. Азог пошевелил ногой, словно бы стремясь втереть его кисть в этот лед, и Торин не выдержал, разжал пальцы, выпуская верный меч, который Бледный орк тут же отшвырнул в сторону. Усмехаясь, он занес свое оружие для последнего удара. И Торин, с трудом державшийся, с трудом сдерживающий пламя в своей голове, отдался своему безумию, проваливаясь в него. Вспоминая. Как черные цепи сковывали руки. Как вспыхнуло, тая, золото. Как разбила Аркенстон Ромашка, спасая его. Разбивая цепи, сокрушая стены. Как осыпалось звездами его проклятие. И с наслаждением ощутил, вцепившись в ногу орка, как под пальцами зародилось, побежало вверх веселое пламя, жаркое, ненасытное, вгрызаясь в снежную плоть, заставляя ту плакать прозрачными слезами. Азог отскочил в сторону, без усилий потушив пока еще слабый огонь, и Ромашка на краю пошатнулась, инстинктивно притронувшись к ярко-красному ожогу, опалившему ее бедро. Азог — ее проклятие, ее цепь, приковывающая ее к этому стылому краю. Как Аркенстон когда-то сковал его, не давая даже пошевелиться. И Торин направился вперед, не поднимая меч. Вооруженный лишь собственным безумием. Он обнял бледного орка изо всех сил, с неистовой страстностью, слыша как кричит Ромашка, ощущая спиной жар яркого пламени. Азог бился в смертельных объятиях, не имея сил вырваться, и вокруг бушевал ветер, норовя сбить огонь, но лишь сильнее раздувая его. И Ромашка кинулась к ним, спасая хотя бы свою память, понимая, что все должно быть не так. Торин расхохотался, с облегчением наблюдая, как она отдаляется от страшного, неотвратимого края. Отшвырнул в сторону ошметки талого снега, в которых больше не было ничего, напоминающего орочью фигуру, и развернулся к хоббитянке, невольно задохнувшись от ее ненависти. И обнял ее, сильнее прижимая к груди, слыша болезненный крик, когда пламя поползло вверх по ее рубахе, по волосам…. Он нес ей смерть по эту сторону разума, чтобы она ожила там, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разжать рук, мечтая оглохнуть, чтобы только не слышать этого крика, а она все умирала, умирала, и никак не могла умереть. И метель бушевала вокруг, целя королю в глаза, лед вновь полз но их ногам, норовя навечно заморозить короля, потушить его горячее пламя, и снег сыпал огромными хлопьями, остужая девичью кожу. Торин держал ее крепко, и все лопались в его голове какие-то цепи, все жарче, все выше делалось пламя, и король понимал, что нельзя разбивать их все, но сдерживаться больше не мог. Безумие, пока еще подвластное, рвалось на свободу, стремясь выйти из-под контроля, и он вновь плавился внутри, леденея снаружи. Лед под ногами наконец треснул, не выдержав битвы с огнем, окуная обоих в воду. И Торин почувствовал, как вдруг стало легко и свободно, когда пламя погасло, сердито зашипев. Ромашка распахнула глаза, чувствуя, как одна невыносимая боль сменилась другой, как тает в груди ледяной клинок, вытекая из незримой раны наружу, смешиваясь с водой, оставляя ее, вдохнула полной грудью, захлебываясь. Вспоминая давно забытое желание. Жить!***
— Им нужна помощь! — Фили рванулся вперед, когда лед под их ногами вдруг провалился, окуная обоих в ледяную воду. Оскальзываясь на ступеньках, наследник поспешил вниз, за ним — Бофур с Кили. Оин, помедлив, вернулся в гору за теплыми одеялами, и затем остальные спустились вниз, спеша по протоптанной Торином дороге. Ветер больше не нападал, вьюга не кружила. Над миром стояла восхитительная тишина.***
Торин вынырнул, не выпуская девушку из объятий, кое-как выбрался на уцелевшую кромку льда, стремясь отползти и оттащить хоббитянку подальше. Ромашка закашлялась, выплевывая воду, приподнялась на локте, колотясь от холода, и король с облегчением увидел, что глаза ее вновь зеленые, цвета яркой летней травы, без наледи. — Торин, — полувсхлип-полувздох, облачко пара вырывается вверх, и он обнимает ее, сам трясясь от холода, принимая и отдавая такие ценные крохи тепла. Бегут гномы, и с радостью он видит в их руках теплые сухие одеяла. Ох, еще бы до Эребора кто донес! Ромашка утыкается ему в грудь и плечи ее трясутся, когда она начинает плакать. Впервые при нем — плакать. Гном гладит ее рукой по обледеневшим волосам, не пытаясь успокоить. — Плачь. Наконец-то ты плачешь! Плачь… Потом будет легче. Затем — как во сне. Кто-то набрасывает ей на плечи одеяло, кутает, она видит Бофура, цепляется за его руку, не отпуская, улыбается Фили. Ей дико, невыносимо больно. Впервые — больно. Наконец-то больно. Их ведут в Эребор, который медленно открывает огромные ворота, впуская всех в свет и тепло. Ромашка кутается в одеяло, когда ее приводят в ее комнату, садится у камина, пока принесут ее кровать, и рядом опускается Торин, грея над пламенем руки. Молчит, улыбается, вдруг прижимает к себе. От него пахнет холодом. Она зарывается в темные волосы, вновь начиная плакать, оплакивать того, кого потеряла. Замирает внутри от страха перед смертью, которая чуть не случилась. И в груди поет желание жить, звенит всеми струнами, такое переливчато-зеленое, весеннее, как ее глаза. — Спасибо, — шепчет в ухо, и Торин отстраняется, удивленно глядя на нее, склоняясь ниже, вздрагивая, когда открывается дверь, целуя в лоб. Затем приходят дети. И Ромашка на подгибающихся от усталости ногах лезет вместе с Исой под кровать искать монстра, затем бинтует Эльхазу поцарапанную руку, которую тот мужественно прятал за спиной. Сил петь колыбельную нет, и она просто валится в кровать, вновь кутаясь в одеяло, согреваясь, улыбаясь от осознания того, что жива. Ей больно, очень больно, но в душе словно бы растет какая-то радость. Она оставит прошлое в прошлом. Сейчас здесь дети, их нельзя бросать наедине с монстром из-под кровати, да и Пайти вот-вот должна родить. Она оставит прошлое в прошлом, потому что нужна настоящему. Ромашка улыбнулась, сквозь дрему ощутив, как кто-то погладил ее по голове. А затем детский голосок тихонько запел: — Ой, люли — люли, прилетели гули…