ГОРИЗОНТ

             И всё-таки неизбежное случилось. Настало время, когда в дурманных зельях отпала необходимость.       Монашек трусливо удрал из лачуги на несколько часов. Как остервенелый таскал воду из ручья для стирки. Потом колол дрова, раздевшись на морозе до нижней рубашки. Лишь бы раненый очнулся без него.       Лишь бы не получить в первом же взгляде наконец-то прояснившихся глаз горький яд презрения. Пусть оглядится. Сообразит, что находится отнюдь не во дворце, а потому явления прекрасной, заботливой принцессы ждать нет смысла. Какой дом — таков и хозяин.       Эльф не вмешивался, понимая, что здесь ничем не может помочь.       …Переделав все дела и не придумав себе новых, монашек робко переступил порог.       — Волшебный эльфёнок, я кушать хочу! — увидев вошедшего, заявил вполне бодрым, хотя и чуточку хрипловатым голосом спасённый рыцарь.       Он успел подправить подушки и устроился в постели полусидя, скрестив руки на груди. И с живейшим интересом разглядывал онемевшего монашка.       Услыхав неожиданное звание, которым наградили подопечного, Эльф едва удержался от громкого хрюка. Сообразил себе рот ладонью залепить, не то выдал бы свое присутствие.       Монашек в растерянности оглянулся — впрямь, не увидел ли рыцарь его невидимого помощника? Но за спиной не нашел ушастого коротышки. Без всяких сомнений, раненый смотрел именно на него самого. Пристально. Изучающее. Оценивающе.       — А наяву ты милее, чем мне грезилось, — сказал рыцарь. — Ты ведь меня сонным дурманом поил, верно?       Монашек кивнул.       — Спасибо тебе за заботу и ласку! — с искренним чувством поблагодарил рыцарь. И добавил, понизив голос до шепота, рот растянулся в заговорщицкой улыбке: — Ты ведь теперь накормишь меня нормальной едой? Надоело глотать пресную тюрю. Хотя с твоими поцелуями я и на тюрю, пожалуй, соглашусь…       Вспыхнув до корней волос, монашек стрелой вылетел из дома. Во след ему послышался смех.                     Рыцарь был послушным больным, безропотно глотающим самые горькие отвары и терпеливо сносящий перевязки и прочие прелести медленного выздоровления. Но собеседником он оказался язвительным! И болтливым до головной боли. Привыкший к молчанию «невидимок» монашек от неумолчной трескотни по первому времени позорно убегал отдохнуть в сарай или во двор.       Потом рыцарь поутих, понял, что его маленький лекарь не приучен к светскому пустословию. Да и сам монашек привык, не столь остро реагировал на шутливые комплименты, кои юный рыцарь был мастак отвешивать — наплетет в пять ярусов, цветастей и кудрявей придворных менестрелей!       Из-за легкомысленной манеры рыцаря вести разговор, монашек и не мог понять — как же на самом деле к нему относится спасённый? Подкалывает язвительными замечаниями, развлекаясь от вынужденного безделия его смущением — потому что презирает и не боится обидеть? Или в его двусмысленных комплиментах спрятан за напускным преувеличенным интересом — интерес истинный, постыдный для мужчины?