Мировая Имунная Реакция

      Джефф обернулся, может быть, на четверть секунды раньше, чем стоящий в дверях кабинета президент — в своём идеальном, по линеечке вычерченном человеческом облике — окликнул его.       — Ты не забыл о моём предстоящем визите в посольство?       — Да, сэр, я подготовил оба варианта плана и ждал вашего прихода, чтобы выбрать нужный.       — Ты же знаешь, для этого совсем необязательно было его показывать именно этим глазам, — президент, неслышно преодолев разделявшую их пару метров, опустил руку ему на спину. Мышцы Джеффа рефлекторно напряглись от прикосновения, как у уколотой иглой гидры из учебника биологии — эту реакцию он все ещё не научился подавлять — дыхание же оставалось ровным.       — Знаю, сэр, — ответил Джефф. — Но предпочитаю именно этим.       — В любом случае, я уже ознакомился с обоими вариантами, обдумал детали, — Джефф вспомнил визит одного из охранников, таращившегося через его плечо, и без удивления кивнул.       — Но высказать своё решение пришли сами, — заметил он.       — Полагал, что ты предпочтешь услышать его от меня.       В матовой поверхности «задремавшего» монитора Джефф различал отражение чужого лица. Президент чуть заметно улыбался — уголками губ и сзелена-серыми искорками в глазах. «Головоломка моя» — говорила эта улыбка.       — Итак, сэр, что вы выбрали? Вооруженный захват или тихий?       — Второе.       — Больше риска, — заметил Джефф. — Но меньше огласки.       — И меньше жестокости.       — Оно того стоит?       Президент взял «мышку» из его рук, покатал по своей ладони — словно брюшко чесал котёнку. Монитор моргнул и нехотя засветился — Джеффу подумалось, что в этом кабинете самое человеческое, живое поведение отличало бездумную машину. Даже не взглянув на экран, где появились страницы досье с фотографиями, президент продолжал.       — Они — мои дети, просто ещё не знают об этом. Я не хочу заставлять их мучиться от страха, неизвестности и отчаяния, а это будет неизбежным при вооруженном захвате…       «Он хотел показать мне, что наблюдает за каждым моим шагом, знает, на чем я остановился, — отметил Джефф. — Это не удивительно при таком количестве „живых видеокамер“, которым он обладает. Но ему либо скучно, либо он взволнован». Глава охраны вполне понимал, какова была его нынешняя роль — роль игрушки вроде говорящего медвежонка, который неизменно повторяет одну и ту же простенькую фразу, но эта способность каждый раз вызывает у ребенка столь же неизменный восторг, скорее, уже по привычке. Или все-таки «головоломка», упорный кубик Рубика, который можно покрутить вот так, чтобы убить время в ожидании, зная, что за эти десять минут задачу не сдвинешь с мертвой точки? Впрочем, сейчас Джефф сам был не прочь поиграть — и, может быть, в глубине души даже желал отыграться за недавнюю слабость.       — Неужели? — прищурился он. — Вы ведь каждого из них мучаете, как кошка мышонка, я это слышу. Ломаете их. Наслаждаетесь своей властью и их страхом, разве я не прав, сэр? Если бы вы в самом деле хотели уберечь их от страданий, вы бы все делали быстро, сразу. И, кстати, уже давно захватили бы гораздо больше…       — Предлагаешь поставить сотворение нового мира на конвейер? — президент усмехнулся, подчеркнуто приподнял бровь. Джефф ощутил, что обрадовал его своей дерзостью, как и ожидал. — Каждый из них должен прежде понять и принять свое назначение, ощутить, чем является и будет являться…       — Именно поэтому и стоило бы поставить процесс на конвейер, — ответил Джефф чуть грубее, чем намеревался. — Это бы более правдиво отражало их роль. Стройматериалы, рабочие машины, инкубаторы — все это делается конвейерные способом.       Президент прижал палец к губам, призывая его остановиться. Его человеческие жесты были естественны, но Джефф давно заметил, что в его присутствии пришелец использует их слишком часто, как бы стараясь подчеркнуть существование своих эмоций.        — Любой из твоих сородичей — не машина и не сырьё, а нечто куда более сложное, более тонкое. И каждый из них будет принадлежать мне прежде, чем станет вместилищем для моего ребёнка, иначе все, что я делаю, лишится всякого смысла… — президент покачал головой. — Когда-нибудь ты поймешь, что твои слова несправедливы, моё особенное дитя.       — Особенным меня делает только то, что я ещё не ваше дитя, не так ли, сэр? — горько усмехнулся Джефф и вздрогнул: президент погладил его плечо — будто огромная капля горячей жидкости прокатилась по коже, обволокла окаменевшие мышцы.       — В тебе сейчас говорит… ревность? — президент улыбался, и в глазах его бликовали зеленоватые искорки; чтобы понять это, Джеффу не пришлось даже оборачиваться.       Существо это — президент, Отец Нового Мира — всегда стремилось к тактильному контакту, когда читало чужие мысли или вмешивалось в них. Джефф установил, что это не было настоящей телепатией — скорее, чем-то вроде эмпатии: оно подходило для диалогов, которые вел президент со своими пленниками, но не годилось для передачи точной информации, например, телефонных номеров или адресов. Последнее было возможно только внутри Семьи при замыкании контактов — точек выхода инопланетной нервной ткани. Про себя Джефф называл первый вариант телепатии «Wi-Fi», а второй — «кабельным», в основном затем, чтобы воспринимать эти явления как обыденные и приемлемые, гасить инстинктивное отвращение, которое они вызывали.       Отвлекшись с помощью отстранённых рассуждений, Джефф с грустным удивлением признал правоту президента.       — Можно и так сказать, — кивнул он. — У меня нет никого кроме вас, сэр. Я сам не оставил, — он понял, что нужно остановиться, но не остановился. Нервы в последнее время все чаще изменяли ему. — А вам этого мало. Вы и меня хотите сломать, лишить остатков воли, хотите, чтобы я — как вы сказали, «принадлежал»? — вам, только затем, чтобы галочку поставить, внести меня в список трофеев. И не видите, что я и так — ваш.       Он замолчал, осекся, ощутив волнение, охватившее президента. Не просто волнение — сильную, неодолимую печаль, незнакомую ему раньше. Может быть, даже чувство вины.       — Я повторю лишь: ты несправедлив, — произнес президент, и голос его упал до шепота. — Я хочу только понять тебя, хочу разобраться в том феномене, который ты из себя представляешь. Я не хочу разрушать тебя, я не хочу потерять ничего из того, что составляет тебя. И ты всегда будешь для меня особенным, Джефф, в любом случае. Запомни.       Джефф заставил себя улыбнуться. Ощущая, как ошеломили его слова президента, он сожалел о том, что позволил себе так далеко зайти в своей честности.       — Да, сэр.       Ладонь президента все так же рассеянно поглаживала его руку.       «Я сумасшедший, — подумал Джефф, — я больной выродок, вот какой я „феномен“. А он — он сильно рискует со мной, чудовищно рискует, сохраняя мне свободу мыслей. Он видит все мои чувства и уверен, что этого достаточно. Если я захочу его убить, он поймёт это прежде, чем я сам осознать успею — но если я решу его убить, он слишком поздно поверит в это…».       — Сэр, вы… Вам стоит отдохнуть перед сегодняшней кампанией, — предложил он.       — Хорошо, — ответил президент с неожиданной для него покорностью преданного пса и шагнул к двери. Джефф понял, что не ошибся насчёт чувства вины; а ещё понял, что сегодня будет стоять, прильнув к стене, и слушать отголоски шелестящих гипнотический речей, звучащих в голове пленников, а за ними — негромкий упругий и влажный треск, с которым что-то живое прорастает сквозь человеческое тело; звук, напоминающий об изуверской азиатской казни растущим бамбуком; звук, который нужно вспоминать по ночам в маленьком кабинете посреди инопланетного гнезда, чтобы желание постучать в дубовую дверь не стало неодолимым. Сегодня такие воспоминания ему очень понадобятся.

***

      — Как тебе новости? — спросил Хвостатик, когда Илья попрощался с Сандрой.       — Пока не рискну делать заключений, — ответил Илья хмуро. — То, что Уэст организовал вооружённые посты на подходах к базе, ещё ничего не значит.       — Значит, мысли твои этим не заняты, и ты можешь поговорить о чем-нибудь ещё? — уточнил пришелец.       — Да, делать-то нечего, — Илья от кинулся на спинку кресла. — Так что как знаешь…       — Знаешь ли ты, — задал Хвостатик явно давно заготовленный вопрос, — кто рисовал Юдифь?       Илья удивленно приоткрыл глаза.       — Дай мне минуту, любитель библейских сюжетов, — попросил он. — Да много кто рисовал: Караваджо, Джанилеска, Моне, даже Климт, кажется…       — Кажется, ты не обдумал мой вопрос, — недовольно отозвался Хвостатик.       — И чего же я не учел, скажи, пожалуйста?       — Пожалуйста, расскажи для начала, — голосом следователя распорядился пришелец, — что тебе известно об этой истории.       Илья снова закрыл глаза и, пребывая в полудреме — только какая-то часть сознания, как встревоженное животное, чутко вслушивалась в происходящее — пересказал, как знал.       — Когда войска ассирийского полководца Олоферна осадили иудейский город — кажется, Ветилую — его жителям оставалось уповать только на помощь всевышнего. А помощь эта не спешила, и вера жителей слабла; в конце концов они дали богу срок в три дня, иначе же отреклись бы от него. Юдифь, состоятельная и уважаемая вдова, была возмущена таким ультиматумом и отправилась в стан врага, не сомневаясь, что господь защитит её. Олоферна она представилась провидицей, убедила, что её присутствие в лагере будет полезным, а затем и очаровала полководца своей красотой и умными речами, опоила вином и спящему отрубила голову, которую вывешали на следующее утро на воротах города, так как Юдифь смогла бесшумно пройти через лагерь врага. Такое зрелище сразу же заставило врагов обратиться в бегство. Всё, в принципе, а теперь скажи, почему ты считаешь, что я не понял твой вопрос?       — Вопрос был: кто рисовал Юдифь. Юдифь, такую, как она была, а не вписывал лицо своей любовницы в образ роковой женщины с окровавленной головой в руках, — в голосе Хвостатика звучали нотки пренебрежения.       — Я тебя понял, — кивнул Илья. — И знаешь, я согласен с тобой. Пусть каждая из этих картин — порождение таланта, в них нет глубины, они — скорее для эстетического наслаждения, чем для анализа. Тогда, может быть, церковная живопись?       — Церковная живопись изображает святых. Святых, чьи деяния — лишь отражение воли Господа, инструментов в руках всевышнего; ответственности на них нет. Нет, если Юдифь была живым человеком, человеком, не лишенным рассудка в своей фанатичной вере — а я отчего-то уверен, что она была именно такова — она сознавала, что совершила чудовищный грех, и значит, она не была святой. Святой убийца, святой, убивающий беззащитного, доверившегося ему человека — разве не нонсенс?       — И снова ты смотришь куда дальше, чем большинство моих сородичей, — усмехнулся Илья. — Действительно, кому, как не ей, добродетельной и честной, было осознавать, как страшен такой грехам. Это ведь куда хуже, чем убить противника в сражении или на дуэли. Это подлость, притворство и удар в спину — но совершенные из преданности своему народу. Для Юдифи, должно быть, такое решение было принять тяжелее, чем отдать свою жизнь — она ведь отдала свою бессмертную душу, придавила её камнем содеянного, перечеркнула своё будущее и в этом мире, и в загробном… И, боюсь, я не знаю, рисовал ли кто-то такую Юдифь.       — Юдифь, должно быть, ненавидела Олоферна — как же тяжело ей было скрывать свою ненависть все те дни, что она провела рядом с ним, вынужденная изображать к нему взаимное расположение, — задумчиво заметил Хвостатик.       — Не думаю я, что она его в самом деле ненавидела. Как возглавляющего вражеское нашествие, заочно — может быть, но к человеку, к которому она приблизилась, она вряд ли испытывала ненависть, — Илья вздохнул. — Трудно, знаешь ли, вызвать симпатию человека, который отвратителен тебе — это я знаю на опыте собственной прошлой жизни. У нас есть — неразвитое, атрофированное, как волосы на теле — чувство вроде телепатии; именно поэтому всегда нужно верить в ту роль, которую играешь, в первую очередь самому, чтобы заставить поверить кого-то ещё.       — Ещё и так… Так значит, ей было куда тяжелее, чем кажется на первый взгляд. На первый взгляд все очень просто, но всегда нужно помнить о том, что ты сказал сейчас, — он сел на пол у ног Ильи, вернее, свалился, как набитый сеном тюфяк и приказал неожиданно деловым тоном. — Сейчас собирайся.       — Куда? — вздрогнул задумавшийся Илья.       — Куда собирался совсем недавно, да планы переменились.       — Сам же сказал: не сегодня, — Илья нашёл в ящике стола нож для бумаги, чтобы сделать надрез на синтекоже.       — «Сегодня», в которое было нельзя отлучаться в Центр, уже закончилось, — парировал пришелец. На часах в самом деле добегало двенадцать минут первого.       — А может, я просто сдал твой экзамен? — усмехнулся Илья, чтобы отбросить тяжелые мысли. Но Хвостатик уже бежал по подлокотника кресла, утратив связь со своим человеческим телом и, вероятно, не услышал его.