МоноХром. Амальгама

      Он закурил, как и собирался.       - Крепкого ты парня притащил, брат, - высказал свое мнение часовой. - Мне кажется, даже Проповедник его боится, хоть и глядит орлом.       Пес исподлобья глянул на часового и ничего не ответил.       В кинозале что-то грозно и раскатисто сказал глава «Монолита», после чего Дегтярев со стоном и проглоченным вовремя криком начал материться. Витиевато, высокохудожественно. Пес усмехнулся: майор и впрямь был необычным человеком. Талантливым как минимум. С фантазией. И фантазия у него веселая, не то, что людоедские выкрутасы Проповедника.       Его слегка затошнило. Не то от сигареты, не то в памяти мелькнуло и оставило по себе вонючий липкий след нечто мерзкое. Он сплюнул, бросил сигарету, раздраженно втоптал в щербатый асфальт.       - Чего это ты? - пошевелился часовой. - Из-за этого, что ли, невесел?       Он махнул головой в сторону темного зева кинозала, откуда, как из патефонного раструба, грохотал пономарский глас лидера клана и матерно стонал Дегтярев. А по фону древнегреческим хором подвывали братья, истекая молитвенным экстазом.       - Ты не думай, его не убьют, - часовой заулыбался. - Проповедник еще вчера пророчествовал. Говорил, что Монолит вернет заблудшего и изберет нового из рядов неверных. Видишь, все один к одному - ты вернулся. Притащил этого... И раз уж Монолит так решил, Проповедник не пойдет против воли его.       Был часовой почти мальчишка. Наивный, пустоглазый, совсем еще глупый. Неофит, блин.       Даже жаль его.       Пес решительно вошел в кинозал. Проповедник бросил на него быстрый взгляд, кивнул. Трое братьев в совершенно не нужных, больше ритуальных, нежели впрямь полезных противогазах сноровисто полосовали Дегтярева остро отточенными ножами. Тот невольно, рефлекторно отдергивал руку или ногу, и жадная «Егоза» тут же вгрызалась в разлохмаченные запястья и лодыжки.       Противогазы - это как колпаки с дырками для глаз у старинных палачей-катов. Так внезапно понял Пес, и ему стало противно. Почему? Он не знал. Для него все это было не в новинку, он и сам когда-то, когда еще был Бродягой, таким же образом получал некое причастие, через чужую и свою боль, через острое, как эти ножи, ощущение власти над жизнью и смертью приобщался к выкованному из кровавого железа братству. И тогда это не вызывало отторжения, внутреннего протеста, как теперь. Что изменилось? Почему вдруг лютый Пес начал превращаться в брезгливого чистоплюя, пуделя Артемона?       - Отче, постой, - тихо попросил он. - Все равно ничего не добьешься. Зачем мучить?       - Сие есть очищение через боль, - ответил Проповедник. - Жаль, но тебя, похоже, придется заново учить азам веры. Ты же был одним из самых чистых. Столп веры был. Жаль, очень жаль...       Но Пес понимал: ни хрена ему не жаль. Все это - лишь фарс и показуха. Мелкое тщеславие мелкого божка, которого тот пытается из себя скорчить.       - Отче, отпусти его, - потребовал он.       - Молись, - коротко бросил Проповедник, и Пес вдруг бухнулся коленями в жесткий пол и принялся покаянно колотить по бетону кулаками. Он не мог остановиться, пытался, но не мог. Уже после третьего удара на полу остались кровяные кругляши, а между туго сжатыми пальцами слипалось и хлюпало.       Проповедник улыбался, счастливый, будто ребенок, получивший новую игрушку. У него была сила и власть. Вот только на Дегтярева почему-то ни власти, ни силы не хватало.       Пес бормотал горячечные, бредовые слова молитвы. Просил прощения у Монолита за маловерие, а в голове барабанило: «Что я несу? Что я делаю?!».       - Пусти его, паскуда, - сквозь зубы произнес Дегтярев. Палачи замерли, удивленные даже за круглыми стеклами противогазных рыл. Проповедник тоже застыл, приумолкнув на высокой ноте.       - Что? - переспросил он.       Пес продолжал колотить пол с беспощадной механичностью метронома. Что-то мерзко скрежетало, продирая этим скрежетом до самой спины, до копчика, и он не сразу понял, что это - кость. Кожу с костяшек он умудрился почти начисто соскоблить о бетонную терку.       - Отпусти его, - повторил Дегтярев.       - А смысл? - лениво спросил Проповедник.       - Меня с потрохами забирай. А его - отпусти.       Пес почему-то отказывался верить собственным ушам. Краешком своей-не своей памяти он, конечно, ухватывал за самый кончик образ этого майора: он был какой-то совсем уж, до идиотизма, донкихотствующий, добрый, теплый, порой оскорбительно ироничный. Но то была лишь память, а сейчас этот образ представал перед ним вживую, наяву, постепенно насыщаясь пронзительными, торжественно-трагическими красками.       - Как же я тебя заберу с потрохами, милый мой? - Проповедник похлопал Дегтярева по щеке: ласково, отечески, и оттого - похабно, гадко. - Мозги твои бронированные - вот что с ними делать? Из-за бронированности своей глух ты к истинной вере, а это великий грех в глазах Монолита.       - Пусти его, - повторил уперто и требовательно Дегтярев. - Пусти, козлятина, - и, вдруг сорвался на просительную, умоляющую истерику: - Ну, пусти, ну что ты, не человек, что ли? Ну, да, может, уже и не человек. Пусти, отче. Его - пусти, а меня бери. Пусти, гад, сука, пусти его! Ну, пожалуйста... Тебе он зачем? Я же тебе нужнее, я же государев человек, ну? Отче, прошу тебя, ради Монолита вашего гребаного...       И от этих слов где-то в глубине Псова существа вдруг распружинился, звонко выпрямился, задрожал в лихорадочном боевом рвении могучий стержень воли. Он уже не был послушной чужой воле тварью, но не был и ввергнутым в кому Бродягой. Появилось нечто новое - Бродяга-штрих, Пес Бродячий. Вольный.       Проповедник светился торжеством.       - Ну вот, товарищ майор, уже начинаете приобщаться святых таинств, - усмехнулся он. - Как же я его отпустить-то могу, если он суть светоч такому грешнику, как вы? Как же вы без светоча? Заблудитесь же. А мне и без того заблудших хватает. Впрочем, пусть пока отдохнет. Ни мне, ни вам он безрукий ни к чему.       Требовательный поводок воли отпустил Пса-Бродягу. Бродягу.       Тот встал, пошатываясь, и молча пошел к выходу.       - Далеко не уходи. Накажу. Ты знаешь, - вслед ему сказал Проповедник.       - Знаю, - глухо ответил Бродяга, не оглядываясь. - Я покурить. Воздухом подышать.       Он снова вышел под разноцветное припятское небо, но в этот раз все его мысли, все его чувства, все его существо были предельно сконцентрированы. Он знал, что и как нужно делать, и Пес внутри него уже принял охотничью стойку: может, он и не признавал героизма, высоких душевных порывов - зверюга он и есть зверюга, образцовый убийца, - но теперь ему нравилось быть заодно с Бродягой. Пес больше не считал его кишкой, набитой тряпками. У Бродяги была воля, и воля посильнее его собственной. И было еще что-то, что делало его человеком... Способность любить, может быть.       Часовой с G36 все так же маялся на своем посту, постоянно перекладывая и перевешивая винтовку. Бродяге даже показалось, что он таким образом мстит бессловесному механизму за тягучую тоску караульной службы.       Ему было жаль паренька. Псу - нет. Пес признавал необходимость и целесообразность. И теперь они были заодно.       Он подошел к часовому, - спокойно так, естественно, - и эта уверенность будто бы застила парню глаза. Тот даже не обратил внимания, что с разбитых рук брата тяжелыми каплями падает кровь - лишь улыбнулся и полез в карман за сигаретами.       Бродяга резко, хирургически точно ударил его под нос, в складочку-фильтрум. Удар у него был хорошо поставлен, грамотно. Не раз таким вот образом он наглухо нокаутировал вражеских часовых или какого-нибудь важного для клана «языка». Голова паренька дернулась назад-вперед, будто он коротко кивнул, соглашаясь с чем-то, глаза незряче сморгнули, закатились, и он обмяк, повалившись на стену.       Бродяга поймал его за ремни комбинезона, аккуратно усадил на землю. Винтовку забрал. И два магазина полных из подсумка. И две ракеты сигнальных, пятизвездочных - эти даже показались важнее лишних патронов. Огляделся, приготовился к стрельбе вдоль стены по снайперам на крыше, но те ничего не заметили. Он и впрямь сделал все очень тихо. Что ж, тем лучше.       В кинозал Бродяга запустил ракету. Картонная гильза вертелась на полу, плевалась красными огненными шарами, да еще и выла с присвистом, так, что уши болели.       Вот тут уж всполошились все. И снайперы, и излишне старательный пулеметчик: тот вообще начал поливать огнем площадь, даже не разбирая, в кого стреляет: на всякий случай, для шума и острастки.       Палачи в противогазах отскочили от алтаря. Одного из них припечатало красной звездкой - не смертельно, и даже не травматично при наличии брони, но оскорбительно и расшатывает нервы.       А вот Проповедник стоял посреди этого воя, шипения и дымных огней и улыбался мудро и снисходительно.       Он глянул на Бродягу, хоть и издалека, а словно в упор. И тесный кованый обруч, горячий и жесткий, обхватил голову, выдавил из нее зрение и всю, что была, силу...       Бродяга цеплялся за реальность, боролся, тянулся к осознанному бытию - но все, на что его хватило, так это почувствовать, как размягчаются нагретым пластилином пальцы, как винтовка, став вдруг на двести килограмм тяжелее, оттягивает руки к полу, и пластилиновые пальцы, напоследок вытянувшись до щупалец, беспомощно отпускают оружие.       Винтовка упала на пол, единоголосо брякнув плотно пригнанным, выверенным и оттого почти монолитным немецким механизмом, и затерялась в утопившей мир тьме...