***
Стайлзу нестерпимо надоели стенные его палаты в Доме Эха — идеально ровные, без намёка на малейшие неровности. Стайлз так долго сидит на скрипящей кушетке, что маленькие керамические квадратики сливаются в одно большое светло-серое пятно. Голова у Стилински идёт кругом. Чем дольше он пребывает в Доме Эха, тем больше ему кажется, что он по-настоящему сходит с ума. Стайлзу хочется послать весь медицинский персонал к чёрту и уйти домой. Хочется завтракать дурацкими сладкими хлопьями и сэндвичами, сделанными из того, что подвернулось под руку, вместе со Стюартом. Хочется ездить в своём джипе и встречаться со своими друзьями не по расписанию, а просто тогда, когда захочется. Хочется ждать отца к ужину (пусть он и опаздывает каждый чёртов раз) и будить заснувшего в кресле Стюарта. Он, в отличие от брата-близнеца, может уснуть где угодно, ему не нужна специальная подушка. И безумно хочется смотреть на семейные фотографии, стоящие на камине, висящие на стенах. Но, пожалуй, больше всего хочется смотреть на фотографию, стоящую на письменном столе Стайлза. Тогда всё было хорошо, всё было просто прекрасно — у Стайлза была мама, которая пекла блинчики по утрам и давала им со Стю завтрак в школу, целовала перед тем, как отправить в школьный автобус. Зря ты, Стайлз, морщился и притворялся, что тебе стыдно и неприятно. Ох, зря. Сейчас у него есть отец, будто бы забывший его в Доме Эха, и брат-близнец, в глазах которого Стайлз каждый раз видит страх. Ему никогда ещё не было так стыдно. Ногицунэ взял его жизнь в свою тысячелетнюю руку и сжал изо всех сил. Стайлзу остаётся только смотреть, как развеваются на ветру пыль и обломки его короткого существования, и ждать того, что ещё приготовил для него древний дух. Стайлзу кажется, что он готов ко всему. Но желание уцепиться за потерянное семь лет назад нарастает день ото дня, и Стайлз уже не может сопротивляться. Воспоминания накатывают на него сильной волной и тащат в самую пучину.***
Стайлз всегда об этом мечтал — стоять около матери, когда она готовит блинчики, и быть её «правой рукой». Ему казалось, что это сделает его особенным, что этим он сможет ещё долго хвастаться перед Стю, а тот обязательно будет завидовать. На кухне пахнет мамиными духами и тестом, поджаривающимся на разогретом масле. Стайлз стоит около матери и с энтузиазмом облизывает глубокую ложку, которой Клаудия мешала тесто. — Разбудишь брата? — голос у матери мягкий, и Стайлзу кажется, что в нём живёт любовь. — Он любит спать, ма, — отмахивается мальчишка. — Пусть ещё полчаса, а? Клаудия улыбается и снимает со сковороды очередной блин. — Двадцать минут, — она наливает тесто на раскалённую сковороду, и Стайлз внимательно наблюдает за каждым её движением — возможно, ему удастся заметить магию. На кухне светло — лучи утреннего солнца падают на каменную поверхность кухонных тумб и отражаются от начищенных кастрюль. — Ты будешь блинчики с клубничным или вишнёвым сиропом? — мягко спрашивает Клаудия, и Стайлзу кажется, что это проверка — мама всегда знает, что только Стю любит вишнёвый сироп, Стайлз же его на дух не переносит. Не дожидаясь ответа, Клаудия улыбается. — Достань сиропы из ящика, — она кивает в сторону самой освещенной тумбы. — И поставь тарелки на стол, хорошо, солнце? Стайлз кивает и спокойно спрыгивает с небольшой табуретки, стоящей у плиты. Пока он выполняет задание, данное матерью, ему думается, что то, что происходит на кухне в воскресное утро — событие исключительно волшебное. И почему-то Стайлз уверен, что оно никогда не позволит себе исчезнуть.***
Медсестра Агнес Фланаган приходит к Стайлзу каждый день, даёт ему лекарства и пытается поддержать неловкий разговор. Признаться, Агнес — единственная из персонала Дома Эха, кого Стайлзу не хочется послать к чёртовой матери. По ней видно — новенькая. В Агнес нет присущей медикам-старожилам напыщенности, кажется, что сейчас Агнес важен сам пациент и его благополучие, а не удовольствие от насмешек над его недугом. Возможно, она просто не повидала того, что должна была к своим двадцати восьми годам. Неприятная в своей наивности и неопытности Агнес кажется Стайлзу его сверстницей, и он невольно вспоминает школу Бикон Хиллс, Лидию, Эллисон и Киру. Стайлзу часто хочется представить, что бы было, если бы не было Ногицунэ. Возможно, сейчас бы он сидел на уроке физики и перекидывался записками со Стюартом, шутил над Скоттом и восхищался Лидией. — Сегодня ты чувствуешь себя лучше, Стайлз? — мягко спрашивает Агнес, и Стайлзу кажется, что она пытается быть похожей на его маму. Ему становится противно. — Сегодня не хуже, чем вчера, — возможно, его голос звучит слишком грубо и сухо, потому что Агнес стыдливо прячет взгляд где-то между кушеткой и чистой керамической поверхностью маленьких серых плиточек. — Однажды тебе обязательно станет лучше, Стайлз, — Агнес — оптимист, и Стилински уверен, что ей не место в Доме Эха. Возможно, медсестра Фланаган выглядит несчастной, но Стайлз этого не видит — пришла его очередь прятать взгляд. Он изо всех сил притворяется, что на начищенном полу его палаты есть что-то чрезвычайно интересное. Медсестра Агнес Фланаган заканчивает осмотр и уходит, совершенно случайно хлопнув дверью сверх меры. Очередная волна поглощает Стайлза с головой, затягивая с собой в пучину воспоминаний, забытых на книжных полках и погребенных под толстыми слоями пыли.***
Летняя ярмарка на главной площади Бикон Хиллс всегда была любимым развлечением Стюарта и Клаудии. Стайлз и Джон, конечно, тоже получали от весёлого дня под палящим солнцем некое удовольствие, но оно было несравнимо с удовольствием Стюарта и Клаудии. Маленький мальчик обожал зелёные яблоки в карамели, карусели, тир, музыку, раздающуюся из колонок и клоунов. Клаудия обожала, пожалуй, огонь в его глазах, который было невозможно подделать. Стайлз любил быть с семьёй. Солнечный июльский день в десятое лето Стайлза и Стюарта Стилински не стал исключением — семья проводила время на летней ярмарке. Единственным условием Джона Стилински была фотография для семейного альбома в обмен на его постоянное и наиболее заинтересованное присутствие на чёртовой ярмарке. — Кучнее, кучнее, — говорит Мелисса МакКолл, держа в руках старый фотоаппарат и краем глаза глядя на Скотта, который играет в очередную аркаду неподалёку. Клаудия прижимает Стайлза к себе, мягко обнимая за плечи, Стюарт всё ближе становится к отцу. Они улыбаются, ведь все понимают — это фотография останется в альбоме навсегда, и нельзя намеренно портить воспоминания. — Всё, — звук затвора. Мелисса отдаёт фотоаппарат Клаудии. — Надеюсь, фотография получилась такой, как ты хотела. Клаудия улыбается. Иногда Стайлзу кажется, что она улыбается перманентно.***
Больше всего Стайлз, пожалуй, скучает по фотографиям. В один из дней, проведённых в Доме Эха, его осеняет — он любит свой дом только потому что там жила мама. Возможно, он ошибается, возможно, это всё лекарства, которые ему дают бездушные медики и сердобольная Агнес, но он уверен — дом стал домом только из-за того, что там была Клаудия Стилински. Стайлз боится забыть её лицо, её голос и, самое главное, запах её духов. «Таких, наверное, сейчас не делают», — говорил он себе, совершенно случайно оказавшись в молле, где Лидия и Элиссон выбирали платья на бал (именно на тот, где Лидия Мартин всё-таки согласилась с ним потанцевать). Безусловно, Стайлз допускает, что всё это он уже забыл, и теперь тешит себя только лишь иллюзиями, которые кормятся нескончаемым потоком его лекарств. Фотография — это не просто момент из жизни, заснятый на плёнку, вставленный в рамку. В фотографии есть частичка нашей души, а значит, мама всегда будет рядом, если ты хранишь её фотографию на своём письменном столе. Правда, Стайлз?***
— Думаешь, ей станет лучше? — спрашивает Стюарт в их десятую зиму, лениво ковыряясь в тарелке с уже остывшими макаронами с сыром. Стайлза передёргивает. — А как иначе? Они не смотрят друг на друга. Они не едят свой ужин (кажется, третий день подряд). Они не хотят видеть то, что стало с матерью и с отцом. Братья Стилински хотят лишь одного — чтобы солнце вернулось в их дом и по утрам на кухне пахло блинчиками. — Умрёт, — тихо произносит Стюарт, и опустошает кружку с кофе. Стайлз резко поднимает на него свой взгляд. — Даже не смей. Стайлзу хочется разрыдаться, прижимаясь к матери и заклиная её на вечную, здоровую жизнь. Стюарт сидит напротив, уставившись в тарелку с макаронами с сыром. Ему не стыдно за то, что он сказал — но судя по реакции брата, должно быть. Ему не грустно, не страшно, ему всё равно — и это самое страшное. Недавно он узнал новое слово — апатия. Теперь Стюарту кажется, что последние два месяца он живёт, дышит апатией, он завтракает, обедает и ужинает апатией, апатия сочится из него, слышна в каждом его слове, видна в каждом движении. — Я не могу иначе, — Стюарт отодвигает от себя тарелку. — Я не хочу быть как ты. Стайлз не понимает. «Ничего удивительного, это же Стю, он всё время несёт бредятину», — звучит в его голове. — Я хочу быть готовым к смерти мамы, я не хочу, чтобы мне было больнее, чем должно. И Стюарт уходит, оставив брата наедине с самим собой и двумя тарелками остывших макарон с сыром. Но он ещё не знает, что к смерти нельзя быть готовым, а предела у подобной боли не существует.***
Когда Клаудия умерла, Стюарт оказался прав, а Стайлз, кажется, забыл, как дышать. На самом деле, начались панические атаки. Он бы продал душу дьяволу, лишь бы они прекратились. Он не знал, что делать. Страх сковывал и тело, и разум. Хотелось победить, но с каждым шагом Стайлз только двигался к поражению. Стюарт через две недели после похорон перестал говорить на восемь месяцев, Стайлз стал бояться всего. Отец твердил, что они должны быть сильными. Однажды во время подобного разговора, Стюарт заговорил. Стайлз подумал, что это похоже на чудо, но когда вспомнил о матери, сразу понурил взгляд. «Чудо» вдруг стало ассоциироваться со смертью. — Вы, мальчики, должны быть сильными, — говорил отец, сидя напротив них на кухне. Порядка уже не было, любимое место Стайлза превратилось в захламленную комнату. — Ваша мама бы очень этого хотела. Шериф старался быть мягким и спокойным с сыновьями. Он не знал, как ему быть дальше: как растить двух мальчишек-близнецов в одиночку. — Она умерла, пап, — невозмутимо ответил ему Стюарт. Он поднял на отца свои карие глаза и поправил недавно выписанные очки. — Она больше ничего не хочет. И «бы» здесь не к месту. Апатичный мальчик со странным именем смотрел на Стюарта и искал в нём спасение, а нашёл лишь своё отражение. Стайлз тяжело вздыхает и смотрит на тяжелую дверь палаты. Никто не придёт: ни Стюарт, ни Агнес, ни отец. Ему осталось одно — вспоминать.***
Стайлзу кусок в горло не лезет. Кафе на выезде из Бикон Хиллс с простым названием «У Мо» не располагает гостеприимством и уютом. Столик, за которым они сидят, пора было заменить лет десять назад. — И куда мы поедем? — Стюарт выпивает третью чашку сладкого чая и вытирает рот рукавом плотной куртки. Он, как и Стайлз, не спал, кажется, двое суток. Его очки в роговой оправе немного треснули, а с щёк никак не сойдет неприятная краснота, оставленная ночью рыданий в подушку. Стайлзу стыдно. — Отец ждёт нас в машине, — старший из близнецов доливает чай в чёрную чашку. Нестерпимо хочется спать. — Он обещал, что мы заедем к дяде на пару дней. Говорит, так будет легче справиться с… Ну, ты понял же, да? — Со смертью мамы. Говори, как есть, пожалуйста. Стюарт замолчал и принялся за ужин — вафли с клубничным сиропом. Вафли Стайлза с вишневым сиропом оставались не тронутыми. Он только и делал, что пил чай. Стюарт ел без аппетита, но быстро и большими кусками — ему хотелось побыстрее убраться отсюда. Из кафе, из чертового Бикон Хиллс, из родной Калифорнии. Хоть на Звезду Смерти, только бы подальше отсюда. — Мамины вафли были лучше, — неловко бросает Стюарт и упирается взглядом в полупустую тарелку. Прошла всего пара дней, а они уже уезжают. Это кажется неправильным. — Ещё бы, — отодвинув тарелку, отозвался Стайлз и улыбнулся брату. — С мамой всё было лучше, — комок застревает в горле и не даёт нормально говорить. Стайлз беспомощно глядит на машину отца, оставленную на пустой стоянке. Стюарту хочется вернуться домой, закрыться в своей комнате и никуда не выходить. Ему хочется, чтобы всё, что сегодня было — похороны матери, сочувственный взгляды соседей и друзей и, что было самым непривычным, один лишь вид отца, разбитый и потерянный, — чтобы всё это оказалось дурным сном. — Нужно починить очки, — как можно спокойнее произносит он, голос дрожит. Стюарт смотрит на Стайлза. Тот, положив на столик деньги за ужин, к которому так и не притронулся, застёгивает плотную красную куртку. — Нам пора, Стю, — сухо заключает Стайлз и улыбается близнецу. — Отец ждёт. Мы и так задержались. Под плотными куртками красного и синего цветов у мальчиков чёрные рубашки и чёрные брюки от костюмов, пиджаки брошены на заднее сидение джипа. Последние похороны, на которых они были, были похоронами Клаудии Стилински.***
Палата в Доме Эха, кажется, меньше шкафчика в раздевалки команды по лакроссу, в которой его (не)запирал Ногицунэ. Стайлзу хочется упереться руками в стены и кричать что есть силы. Жизнь проходит мимо него, всё, что было важно, утекает в океан безразличия. Стайлз чувствует, как у него отнимают всё, что у него было. (Не)сумасшедший Стайлз заперт в психушке, злой тысячелетний дух — в его теле. Это кажется самым лучшим выходом. Когда Стайлз закрывает глаза, а время осмотров и приёма лекарств проходит, на душе становится почти-спокойно. Ему живо представляется жизнь Стайлза девятилетнего, у которого было всё, что Стайлз семнадцатилетней жадно хочет — отец, не пропадающий на работе, чтобы избежать встречи с ним, брат-близнец, с которым он делит комнату, мама, самая дорогая и, кажется, никогда никуда не уходящая и блинчики на завтрак по воскресеньям. Девятилетний Стайлз живёт ярче, чем семнадцатилетний. И это, безусловно, уже устраивает обоих из них.***
Своё тринадцатое лето Стайлз проводит в четырёх стенах, изредка отвечая на звонки Скотта. «Нет, прости, сегодня занять — обещал помочь Стю. Да-да, знаешь же, он без меня и шагу ступить не может», — Стайлз бросает телефонную трубку на заваленный бесполезными бумагами стол. Стюарт стоит в дверном проёме, недовольно глядя на брата. Он уже почти привык слышать это — Стайлз постоянно находит свои оправдания в непутёвом брате. — Я без тебя, знаешь ли, всё что угодно могу сделать, — наконец, говорит Стюарт, когда Стайлз обессилено закрывает глаза. Они оба устали притворяться, что всё в порядке, что нет никакой тянущей боли под рёбрами, а в голове до сих пор не звучит голос матери, будящей их по утрам. — Да ни черта ты не можешь, Стю, — Стайлза уже достало поведение брата, Стайлз уже терпеть не может Стюарта. Возможно, потому что они так похожи. Стюарт грустно опускает глаза и садится на пол около кровати Стайлза. Им не о чем говорить, в основном, наверное, потому что оба до сих пор чувствуют себя виноватыми, пожалуй, без причины. Стюарт долго смотрит на брата, ожидая, что тот что-нибудь скажет — он же, всё-таки, старший. Он должен быть сильнее, он должен быть каменной стеной. Сейчас Стайлз кажется ему похожим на хлипкий забор, который давно должны были заменить, но всё время забывали, и он с годами превратился в кучу бесполезного дерева. Стайлз не знает, как себя вести. Кажется, он уже почти взрослый, и должен быть сильным, как не устаёт говорить отец. Но Стайлз не чувствует себя взрослым в свои тринадцать, у него не получается отогнать дурные мысли даже через два года после смерти матери. Ему кажется, что они со Стюартом живут в кольце несчастий, которое, как известно, не имеет ни начала, ни конца. — У меня никогда не получалось найти слово, чтобы описать маму, — тишину нарушает Стюарт. Он впивается взглядом в фотографию, стоящую на столе Стайлза, и выглядит так беспомощно, что брату становится страшно. — И у меня, — признается Стайлз, слезая со стула и с грохотом садясь рядом с братом. — Это плохо? — Возможно. Мы вроде как должны знать, наверное. Стюарт болезненно морщится и отворачивается, переводя взгляд на густые тучи, собравшиеся за окном. Мысли в его голове путаются между собой и никак не хотят выстраиваться в ряд, подчиняться высшему руководству — совсем как они с братом ещё четыре года назад. Стюарту чудится, что он толком не видел солнца уже два года, и всё, что стоит перед его глазами — это густые серые тучи. Возможно, он не прав, возможно, он просто скучает по матери. — Безупречная, — произносит Стюарт в их тринадцатое лето и с грустной улыбкой смотрит на фотографию матери. — Вот это слово. Стайлз улыбается брату и повторяет, словно завороженный: — Безупречная.