***
…И этот невозможно-глубокий взгляд из-под пушистых ресниц. Кораблёв вспоминал, что иногда зимой на них остаются снежинки и ему хочется растопить их своим дыханием. Нельзя! Мысленно — пощечину себе. …И луна светит полутенями так, что одна часть её лица сияет, а другая будто прикрыта призрачной вуалью. Ей бы жить в другом веке. Когда изящество — в моде. А не здесь, трясясь в прокуренном вагоне. «Трясясь в прокуренном вагоне», «с любимыми не расставайтесь». Не смогу с нею расстаться, щипцами меня не оттянешь. Все слышите?! И ещё одну пощечину себе. Не лезь, не ори, нельзя, не твоя ведь! А чья она? Как от неё сгорают все мужчины. Её безумная инфернальность к нам…. Да впору быть королевой бала Воланда, не отдавая никому преимущества, но «все, что угодно, но только не невнимание». Как у неё и есть… Королева… И снова удар. Да… И любовь выскочила как финский нож… Вот только жаль, что лишь передо мной, это моя личная убийца-любовь… Не было тогда только отвратительных желтых цветов… И виноваты видимо в не свершившемся только они. Проклятые желтые цветы… И неужели перед ней и ИМ тоже выскочил этот финский нож. Противный, малахольный, ненавижу. Не заслужил он такой, барыга, спекулянт. Даже ребенка ей не смог дать… Как с ней не сделать его!.. Её бы в квартире закрыть… И ни какой работы… И только прижимать к себе, смотреть в глаза, вбирать запах, целовать до усталости. А он не смог, не захотел. Урод! Ненавижу! Уничтожу! …Избивать себя, пока сознание не вернётся…***
Но прийти в себя не удалось. Тонкими иголками нервов ощутил (ибо глазами мало что понимал), как Швецова легко повернула к себе и своими ледяными пальчиками будто пронзила голову в районе висков. Плавные, до безумства нежные, интимные, приятные движения уносили прочь. Голова, да и всё тело, становились невыносимо горячими, плавились и будто перетекали всё ближе и ближе к Маше. Сбитый, извиняющийся её шёпот: «Сейчас будет легче» — Маше скоро стало понятно, что этим своим поступком она смела последнюю стену, обломки которой могут их сильно покалечить. Когда же Швецова, опомнившись, попыталась убрать свои руки, то не смогла, попав запястьями в капкан из сильных оперских пальцев. Абсолютно тёмные глаза были неузнаваемыми и потому, взывать к так изменившемуся их обладателю было бесполезно. Швецова просто покорилась, как и любая мудрая женщина… …Онемевшими от собственной силы пальцами пытался удержать её возле себя. Не понимал, что она не уходит, не ускользает от него, как всегда делала это на протяжении бесконечно длинных двадцати лет знакомства. А сидит рядом, такая же хрупко-тонкая, как и при первой их встречи. Не возмущается, не злится, не грозится позвать на помощь, а просто исподлобья смотрит так испуганно и, тем не менее, заботливо. И руки её, такие изящно-белые, дрожащие… От волнения её или его излишней силы. С Кораблёва начинает спадать пелена беспамятства. Меньше всего хотелось бы сделать ей больно. Лёня раскрывает свои пальцы, и Маша моментально расслабляется, но почему-то излишне медленно убирает руки. И Лёня, движимый всем коктейлем чувств за все эти годы, неожиданно даже для себя самого легким поцелуем пытается стереть постепенно краснеющий след от своей внезапной страсти на её запястьях.***
Катастрофически, решительно ничего не было понятно. То, что устоявшиеся отношения разрушены в пух и прах — это свершившийся факт. То, что Маша сама инстинктивно и, самое страшное, постоянно отвечает на чувства Лёни к ней — это она тоже понимала. Понимала, но отказывалась признавать, что желание обнять Кораблёва, прижаться к нему, поцеловать стало возникать значительно чаще, чем раньше. Что без него ей скучно, а появление неизменно вызывает улыбку. Что приятно на него смотреть, что его чувство юмора — самое лучшее из всех, что встречала. Что тембр голоса кажется иногда приятней и бархатней, чем у родного мужа. Что ей безумно приятно, что он её любит… Значит, всё-таки влюбилась, дурашка. В этого невозможно-чудного и нестерпимого Лёню Кораблева. Но что делать им дальше со своими жизнями?! Умылся и вроде даже пришёл в себя. Снова прокрутил в голове всё, что помнил о свершившемся. Понял, что дров наломал. Глотнул воды прямо из-под крана в туалете и сразу выплюнул — горькая, или это так на душе. Куда бы спрятаться от неё до конца… Нет, не поездки. Не меньше, чем жизни. Но только от себя же не спрячешься. Неизвестно где найдя уверенность, стремительно вышел в коридор, понимая, что смертельно хочет покурить — проклятая пагубная привычка в последнее время только и спасала… И прямо в темном тамбуре нос к носу столкнулся с Машей, вышедшей его искать… Редкие пассажиры уже давно спали, так что свет был приглушен. У Лёни подогнулись ноги, хотелось либо сбежать в соседний вагон, либо сползти по стенке. Но, вместо этого, он открыл окно в тамбуре и с удовольствием закурил, внимательно всматриваясь вдаль. Швецова молча встала рядом. Свет от луны освещал Лёнин профиль так, что черты его заострились, он выглядел значительно моложе. Пауза выходила слишком затянувшейся и оттого, слишком всё уточняющей… — Лёня, у Чванова детективное агентство или адвокатская контора? Я по документам так и не поняла… — нарочито бодро-деловым голосом — И то, и другое, — не отрываясь и не глядя. — Вот понимаете, Мария Сергеевна, в этом и весь интерес. У него была возможность предоставить аппаратуру для слежки, были механизмы для связи с Масловским, а самое верное — он, как адвокат, всё бы обставил, как случайность, при необходимости. Так что мы по адресу! — А зачем Чванову помогать Трусовой?! — уже более заинтересованно. — Не знаю! Вот сами у него уже сегодня и спросите. А теперь спать. Хватит нам на сегодня приключений! — и махнул в сторону их купе. Какое значение он вложил в слово «приключения», Маша не поняла, но покорно отправилась готовиться ко сну. Кораблёв незаметно достал шелковый шарфик Маши из-за пазухи своей рубашки, на секунду прижал к носу и снова спрятал на место. Он тоже отправится спать, если только полная луна и начинающиеся магнитные бури это позволят сделать.