Игры марионеток

Уже третий лист бумаги покрывался аккуратными мелкими буквами и стрелками, образуя причудливую схему. Швецовой было необходимо проструктурировать всё, что она знала об этом деле, собрав воедино не меньше двадцати человек, повязанных событиями уже не только тех лет, но и сегодняшними. И каждому надо было отдать своё место, будь то чудаковатому и несчастному Скачкову, слишком наглому Пети Пальцеву или тому самому Масловскому. Не должно было остаться белых пятен, поэтому Маша внесла и себя, прямо рядом с Царицыным, пунктиром… Но ясности в сознание Марии Сергеевны эта схема не внесла. Тревога уже за Виктора Ивановича не давала ей возможности сосредоточиться. Она и не могла вспомнить, когда у Ковина так остро сдавали нервы до этого, когда он забывал о том, что он – всегда, ежесекундно следователь, а не просто человек. И эта его симпатия к убийце и предателю Царицыну, слова о визите в тюрьму Лени, о его доступе к базам ОРБ. Голова шла кругом… В дверь отрывисто постучали и моментально её открыли. Молоденький оперативник из убойного, из бывших участковых, принёс с собой вечерний холод и какой-то неуемный задор. Маша напрочь не могла вспомнить, как его звали, поэтому на все его пространственные приветствия и высказывания мило улыбалась. Он ей почему-то напомнил Володю Винокурова лет этак 15 назад – такой же зеленоглазый, изящный и смущенный. - Зови уже! – после недолгого диалога заметив, что щеки опера совсем покрылись румянцем, Швецова отправила его в коридор за свидетелями… …Кардинально нового и определенно нужного для дела Мария Сергеевна не узнала – показания двух свидетельниц вообще разнились между собой по времени происшествия, а вот третий, сторож с заброшенной стройки, припомнил цвет автомобиля, на котором привезли Трусову – «золотистый» и одного из выгружавших – высокого, хромого брюнета. Пока что это были только сухие факты, разобраться в которых Маша планировала уже завтра – надо было заканчивать этот тяжелый и изматывающий день. Зои на месте уже не было, а вот в кабинете Виктора Ивановича всё ещё горел свет. Маша зашла почти без стука, предполагая, что он ждёт именно её. Тревога и страх только усилились, когда она увидела Ковина – маленького, сгорбившегося, полностью седого, одиноко стоящим у окна. По ту сторону стекла не было ничего интересного или красивого – сплошная пошлая городская застройка, но Маша знала, что Виктор Иванович смотрит в другую, временную даль, наверное, лет на тридцать назад, когда он лично мог охранять их город. Правда, это был другой город и совсем другие люди, более ему понятные и знакомые. Маша точно знала, что мысли уносят Виктора Ивановича в то время только тогда, когда он понимает, что в нынешнем деле ему почти не удается разобраться, когда начинает безосновательно подозревать себя в устаревании взглядов и мышления, а следовательно, и в непрофессионализме. Увы, такое случается даже с самыми сильными следователями. - Ну что там, Маша? - вопрос застал Швецову у самой двери, когда она пыталась незаметно покинуть кабинет. Ковин тяжело приземлился в кресло и просто просверливал Машу взглядом. - Я допросила свидетелей со двора и... - нерешительно начала Швецова. - Мне кажется, что наш предыдущий разговор прошел не так, как надо. Вы не должны симпатизировать убийце и предателю. - и моментально замолчала. В ответ она ждала взрыва и справедливого гнева. - А Вам не кажется, Мария Сергеевна, что я самостоятельная фигура и могу в одиночку принимать решения? Швецова уже начала жалеть о том, что вообще продолжила этот разговор - безумно хотелось убежать, спрятаться от чувства стыда и жалости. Было безумно жаль и опытного Ковина, запутывавшегося в этой истории, и саму себя, опять в нее вляпавшуюся. Дождь, весь день шедший над городом, в результате пролился и в душе - Маша заплакала, неумело и сдавленно, прикрыв лицо руками. Ковин какое-то время сидел, не шевелясь, но потом стремительно подошел к Швецовой и сел на соседний стул. Взяв её руки в свои, Виктор Иванович попытался заглянуть в покрасневшие глаза Маши. И отчетливо прочитал в них раскаяние за резкость. – Ну будет, будет… Да, виноват, старый дурак, влез в дело, захотел лично проконтролировать и поверил Царицыну. Сумел он меня убедить, что не гнилой совсем. Но как это было бы Ане Трусовой объяснить, росшей сиротой, матери Скачкова, слегшей после тех событий, я не знаю до сих пор. Много он натворил, поломал много жизней. Но он-то понёс наказание и получил, за вас за всех, не малый даже срок. - Но преступник не должен чувствовать себя невиновным, прощенным. В этом и смысл наказания. А Вы в этом его убедили, что он поступал верно, обоснованно. Как он это сумел, как доказал?– Маша уже пришла в себя и, уняв дрожь, пыталась возразить. - Это уже софистика какая-то, Маша. Говорено-переговорено до нас уже сотни раз. Хватит рассуждать вообще. У нас есть конкретный человек. И я не говорил, что ему поверил. Царицын врал и юлил постоянно. И даже твоя аудиозапись без его признаний не была доказательством. Он сам решился давать показания, а значит, раскаялся, переосмыслил. Маша, ты не веришь, что Юра был способен хоть на один благородный поступок, даже под конец жизни. - Маловато для всей жизни - единожды повести себя достойно...– Швецова понимала, что опять запуталась, что этот спор – ни о чём, но замолчать и отступить уже не могла. - Маловато? Ты называешь это – маловато? – гнев и крик Виктора Ивановича, казалось, оглушили всё здание. – Ты вообще понимаешь, что ты тогда сделала? Чем тебе это грозило? 286-ая, как минимум! А Диме твоему может и больше бы дали. И всё в темную, тайно, никого не уведомив. Я бы тебя даже не прикрыл, не сумел бы. Какой был бы ужас, кошмар! Если бы Юра тогда просто всё рассказал, терять-то ему было нечего, сидеть так сидеть одинаково… Тогда бы и ты села, и с прокуратуры вылетела бы навсегда, и Луганский, и Кораблёв твой сидел также бы, ведь Юра точно бы в отказ пошёл. Да и меня бы паровозиком за вами всеми утянуло… Швецова слушала внимательно, пытаясь принять эту, другую, точку зрения. Её уверенность в собственной правоте таяла на глазах. Приходило горькое осознание того, что все воспоминания о тех событиях затянуты липким туманом обиды и, потому точно что-либо разглядеть у неё не получалось. Маша ни на секунду не была следователем в этом деле, а только запутывавшемся человеком, которого захлестнули эмоции… А Ковин всё продолжал: – Один благородный поступок? А ты сама, Маша, поступила с ним справедливо? Ты ведь купила свободу Кораблёва за деньги поверенного Масловского, но не дала Царицыну их взять. Обманула ты! И не надо так удивляться! Да, это – грязные деньги, да, ты к ним отношения не имела, но сделка ваша не состоялась. Шансов у Юры не было, а Кораблёв на свободе. Я тебя понимаю и, может быть, в критической ситуации, поступил бы также. Чтобы спасти любого из вас, я потратил бы миллионы, но не чужие… Тем более, друга, или кто там тебе Лёня Кораблёв?! А ты заигралась, слишком возомнила себя тогда всесильной. Может и не хотела такого в то время, но ты же видишь, чем всё закончилось. Ничего уже не поправишь. Остается только выводы делать. Не суди и не судима будешь! - Виктор Иванович, я…– потрясение от услышанного забрало все силы у Маши. – Идите, Мария Сергеевна, идите… – Ковин опять стоял у окна, далеко-далеко от своего кабинета. – Простите… – сдавленно и еле слышно. – У Юры прощения проси, хоть как. За свою ненависть многолетнюю, за всё… – Простите, что Вас ввязала в это дело… – Я всегда в нём был, все эти годы… Оно меня не отпускало… Швецова вышла из здания Следственного комитета в восьмом часу вечера. Ковин по-прежнему стоял у окна, но, поймав на себе полный горечи взгляд Маши, скрылся из вида. Дождь для Питера - данность и Швецова долго не могла понять, что же это всё-таки было на её лице – слезы города или её собственные… Острым лучом резанул дальний свет, выхватив из темноты давно уже здесь припаркованный Рено. Маша молча села вовнутрь. Долгожданная тишина, перемежеванная легким шелестом колес, казалось мучительно-резкой, но Маша не находила в себе силы заговорить. Кораблёв изредка поглядывал на свою измученную пассажирку, долго не задерживая взгляда. А у Маши в голове дикую пляску устроили мысли, не позволяя ни одной задержаться в её сознании. Чтобы как-то прекратить это сумасшествие, она наконец спросила: –А как его зовут? – Кого? – Кораблёв пытался держаться как можно участливей. – Ну, этого, молоденького, который свидетелей приводил… – А! Володей зовут… – Не-не, Володей Винокурова зовут. А этот пусть Вова будет. – Пусть будет… Мне не жалко. – в другой ситуации Лёня давно бы начал юморить, но не сейчас. – Скучаете по нему, по Винокурову? – Скучаю…– Маша приложила голову на сидение и практически спала. – А по мне скучали, когда из органов ушёл? – Конечно скучала, Лёнечка… – несмотря на сонливость Швецовой, Лёне понял, что это чистая правда. – Вот и замечательно... Кораблёв провожал Швецову до самой квартиры почти всегда, когда удавалось её подвезти. Необходимо было отдать в объятия мужа, сначала первого, а потом второго. Когда Маша уже стояла возле двери, она неожиданно о чем-то вспомнила и резко повернулась, чуть не сбив Лёню с ног. Он, в который раз за день, придержал её. – А знаешь, Ковин сказал мне и убедил, что Царицын не так уж и виноват, не такая он и паскуда… – и замолчала, ожидая реакции. Она сильно удивила. – Значит так и есть… - Что? Ты же его ненавидел? - Да, но мне доверять больше некому, кроме Вас. Что Вы скажите - для меня правило, Вы – не предадите, единственная, кто обо мне заботится, кто, думает обо мне… Ваша воля – для меня закон! Смысл всей жизни… Передавая Маше её сумочку, Кораблёв будто обжегся от легкого прикосновения к её руке без перчатки. Сбежав вниз без лифта, он отдышался только во дворе. Лицо его было мокрым, но не от волнения и не от дождя. Майор не терпел сантиментов, поэтому вытер предательские следы под глазами и поспешил к автомобилю. Лёня не раз представлял себе этот момент откровения, но не думал, что оно будет таким скомканным и затушеванным. Он знал только одно– что завтра надо встать пораньше, чтобы подбросить Машу на работу. И это будет сделать не легко… Опять начинался дождь… Или это был просто туман…