Игры марионеток

Иногда Мария Сергеевна скучала по старым, еще деревянным окнам в своём кабинете. Хоть они и отжили своё, хоть и пропускали холод, но были более живыми, через них было слышно, чем дышит её город, как вздрагивает каждую ночь своими мостами, как ревнует гостей к Москве дождём, как очаровывает снегом. А современная звукоизоляция будто бы заставила его онеметь, замолкнуть. Смириться с этим Марии никак не удавалось. Несмотря на сильный туман и далеко не комфортный ветер, створки окна были раскрыты нараспашку. Швецова так и застыла на месте, о чём-то увлеченно думая. А её коллеги, буквально несколько минут попавшие в опалу, не могли понять, стоит ли вообще первыми с ней заговаривать или подождать, пока она сама обозначит своё настроение. …Более всего в таких ситуациях Люду Колонкову раздражала эта неизвестность и потому, как женщина сильная и современная, она взяла процесс примирения в свои руки. А именно – достаточно больно толкнула рядом сидящего Федю Курочкина под ребра и бессловесно указала на Машу. К удивлению, Федя всё понял быстро и верно, будто бы сам уже хотел что-то сделать. Беззвучно приблизившись к Маше, с трудом сдерживая улыбку, прошептал прямо на ухо: – Гражданочка, Вы на следующей выходите? Непонимание Швецовой было ожидаемым: - Что-что? А Курочкин далее разыгрывал свою комическую игру, уже упав перед Швецовой на колени и приобняв её, продолжил плаксивым голосом: - Так Вы нас покидаете, Мария Сергеевна?! Неужели мы Вам так надоели. Довели, довели до ручки! До крайних мер. Ну, куда же Вы от нас, в окно?! С такой высоты, ведь только покалечиться можно. Вы лучше утопитесь, тут и Нева недалеко! Всю эту тираду Швецова слушала с молчаливым, но уже едва сдерживаемым смехом. Она давным-давно простила их, хотя, по правде, и сердиться на них практически не умела. Не сумев больше терпеть, Маша рассмеялась: – Господи, ребята, и как мы с этим клоуном столько лет уже работаем? – Вот так и работаем, Маша, успешно… – Колонкова хотела ещё что-то сказать, но как всегда своевременный в таких ситуациях Федор не дал ей закончить – И, кстати, никто пока не жаловался. Вы – первая. Так мы плащик снимать будем, кстати? Или всё-таки в окно? – и наглым образом Курочкин сам снял с Маши её тренчкот. Глубокую тоску все эти действия навевали на Лёню Кораблеву, примостившегося на отдаленном стуле у входа. Почему-то ему показалось, что его игнорируют, забыли о его существовании. И лишь когда Федя подошел с плащом к вешалке, будто бы только впервые заметив Лёню, излишне приветливо ему улыбнулся. А Кораблёв же, забрав его, слишком долго развешивал тренчкот, выравнивал его уже висящим, поправлял складки. И стоило было Швецовой позвать майора сесть за стол ко всем, как сразу настроение заметно изменилось, щеки залил румянец. Стало понятно, чьего личного, заботливого внимания Кораблёв добивался… Ничего определенного и сколько-нибудь наталкивающего на размышления Курочкин из утреннего разговора с начальником Анны Трусовой не вынес. Поначалу Феде даже показалось, что главный редактор сразу и не вспомнил о такой своей сотруднице - молодых, миловидных, взбалмошных девушек, а часто и не очень сообразительных и профессиональных в прессе всегда хватало с лихвой. Такую совсем не лестную характеристику ей успели дать точно такие же ясноглазые птички в редакционных жилетках, мило щебечущие в клубах тяжелого сигаретного дыма и отборного мата на заднем дворе. Используя своё обаяние, Федор успел разжиться парочкой номеров телефонов, малоинтересной информацией о личной жизни Анны и заверениями, что одна из девушек на следующий день отправятся на приём к следователю Швецовой с ноутбуком Трусовой, который по просьбе Анны уже неделю хранился у коллеги дома. Главный редактор приходить отказался, объясняя это внезапно навалившейся скорбью по милой девочке, так точно повторившей судьбу своего несчастного отца, долго переминался с ноги на ногу, дабы закрыть своей ссутулившейся спиной огромный стенд с шикарным черно-белым портретом Германа Трубецкого, двумя, ещё свежими гвоздиками и яркой недвусмысленной фразой: "Погиб от ментовского произвола. Не забудем, не простим!" Только этим, дешевой погоней за справедливостью и демонстративным обожествлением покойника выделялась эта редакция из сотен других во всём Питере. В деле добычи информации у Люды Колонковой утро также не было особо плодотворным. Вязкая паутина скорби по дочери окутала всю квартиру, все запахи сделала ощутимыми почти зримо, а звуки – набатными. На какую-то секунду при разговоре Люде показалось, что мать Анны привыкла к такому трауру, будто бы чья-то смерть для их семьи – дело привычное, настолько всепоглощающе-смиренной была её отрешенность и спокойствие. – Ещё чаю? Отличный травяной сбор издалека, успокаивает. При нашей профессии катастрофически необходима холодная голова и выдержанность. – эти слова уже немного поседевшей женщины удивили Люду. – А Вы?.. – Тоже юрист, мы с Герой учились вместе, потом был декрет, и заочное отделение… Так что – коллеги… Гера изменил юриспруденции с журналистикой, я работать не стала, моей службой была семья. Но, знаете, помню всё и потому-то в том, что с Германом произошло, хотела всегда разобраться спокойно. Боль немного притупилась и я поняла, что смогу теперь. То, что мне ответили в прокуратуре впоследствии – назвали убийцу, сказали о сроке и намекнули, что там была политика, я почти бы успокоилась – такая работа… Даже знакомства в следственном комитете, даже то, что я читала дело, даже найденные дневники Германа, из которых понятно стало намного больше – он ведь предчувствовал, что его убьют, даже написал кто, ведь знал его так давно, что он – монстр писал… Я бы их всех окончательно простила, но они тронули мою Аню. И я теперь буду бить! Колонкова пыталась запомнить всё, что ей говорила Трусова – многое из сказанного для неё было открытием. Дело Трубецкого Люда знала схематически, Швецова наскоро рассказала ей об обстоятельствах тех лет, гибели Царицына в тюрьме, возвращении Масловского на родину, убийстве Анны Трусовой, обойдя, естественно вопрос взаимоотношений – то, что и придавало всему делу таких важных красок. Всё смешалось в запутанный клубок, распустить который для Колонковой Маша пообещала тогда, когда раскроют преступление, приправив результат важными личными тайнами. Поэтому интерес Люды к делу разрастался подобно снежному кому. – Вы подозреваете кого-нибудь конкретного? – Дочь мне недавно проговорилась, что Масловский вернулся домой. И она добилась интервью у него по какому-то пустому поводу. Она ведь не один год искала, собирала информацию, знаете ли – справедливость любила очень. И вроде преуспела достаточно… Но до конца не успела довести. Доведите за неё… Ради неё… И меня… Накажите тех, кто это сделал… – и зашлась бесслезным рыданием. Был факт, который мог остановить временно это отчаяние и слёзы. Было то, что мать Анны ещё не знала, но что могло дать ей надежду… – Я хотела Вам сказать. Тот человек, которого осудили за убийство Вашего мужа – его больше нет, его убили в тюрьме недавно… – Есть Бог на свете, – и истово перекрестилась.– Прости меня, Господи, грешна, желала другому смерти, но Ты всё видишь… – И ещё. По делу Вашей дочери работает та же следственная группа, что и по делу мужа. В том же составе. И дело Царицына могут объединить с Вашим. – Так же Швецова, Кораблёв, Курочкин, Винокуров?.. – в голосе звучала непередаваемая надежда. – Первые трое – да, а последний – ушел из органов. Есть большая надежда, что всё выяснится. Они знают много из того, что не вошло в дело, что не перешло на бумагу, есть там какая-то тайна. Потерпите ещё немного. Я Вам обещаю, что всё расскажу. От начала до конца. – Благодарю Вас за всё. Извините, но я хочу отдохнуть. Что мне подписать? – в мгновение ока Трусова встала и стала собирать со стола. Колонкова не написала протокола – слишком личным и болезненным даже для неё становилось дело, поэтому лишь убрала пустой бланк в прокурорскую папку. Когда же дверь за ней закрылась, Люда вспомнила, что мать Трусовой даже не ответила на прощание – наверное, мнительность и горе сильно подкосило её личность. … Когда после подробного рассказа и отчета, Люда и Федя покинули кабинет Швецовой, Кораблёв сел значительно ближе. Он долго смотрел прямо в её глаза, ожидая, что она глянет на него в ответ, но этот его взгляд, новый, появившийся особо остро несколько дней назад, выдержать она была не в силах. Медленно вытащив из внутреннего кармана пиджака какую-то бумагу, Лёня положил её текстом вниз, будто бы желая оттянуть момент прочтения. Швецова, привстав, взяла помятый лист и как-то также нерешительно развернула его. – Это с той поездки в тюрьму, после которой тебя проверяли на причастность? – обеспокоенно и заботливо. – Ну да. Тогда, – приглушенно… – Ты же рисковал… – Так для нас ведь. «Мы» ведь есть? – Конечно, есть, – ответ моментальный, и улыбка светлая и самая искренняя за весь день. У него камень свалился с души. – Значит, всё не зря, – и счастье, и умиротворенность, и надежда – всё в одном его взгляде. Швецова вложила листок в дело Анны Трусовой и убрала всё подальше в сейф. Пришло время обеда, им необходима была прогулка и отдых хоть на один час, временная свобода от этого ребуса. А дело подождет. Подождёт и Рыбник, который, согласно принесенной копии листа из тюремного журнала регистрации визитёров, был мало того, что адвокатом Царицына, так и последним, кто его видел живы м. Через несколько часов после их разговора бывший начальник ОРБ скончался у себя в камере.