Сочинение на несвободную тему

                    «Марек, не могу тебе поставить «отлично». Прочитав «Даму с собачкой», ты не захотел увидеть главную мысль рассказа, ибо тебя увлекает совершенно другой сюжет. Но частная жизнь людей священна, вторгаться в неё аморально, особенно делать её объектом тайного наблюдения и суждения. Тем более что твоя интерпретация увиденных событий вероятнее всего ошибочна. Ты видел, что я разговаривал с тем мужчиной, он простой человек. Ничего демонического в нём нет. Бегал за мороженым для своей жены. А то, что она чувствует себя несчастной… Это очень естественно для человека, неспособного ходить. Мне кажется, ты очень жесток в своих оценках. Тем печальнее, что пишешь ты неплохо.       Чехов писал: «Какое наслаждение — уважать людей!» И даже противоречивые личности описаны им с уважением и доброй иронией. Научись и ты не подозревать людей в пороках».       Чёрт! Я сочинял этот мини-текст сначала на черновике около получаса. Намеренно включил туда «интерпретацию», «демонический», «пороки»… Я представлял себе, что говорю не с обычным школьником, а с человеком, запутавшимся во времени. Я попробовал последовать совету Андрюхи.       Подействовало или нет, я не понял. Я не понял даже: прочитал он или нет. Марек, как обычно, смотрел мимо, молчал с отсутствующим видом, а я методически рассказывал о выразительных средствах морфологии и словообразования. Марек не стал делать упражнения в рабочей тетради. Вместо этого стал складывать лису-оригами. Эта лиса — его акция протеста? Его формула обиды? Мелкий упрямый аутист! Я не буду заводиться, я не буду нервничать и дёргаться… Я спокоен. Я абсолютно спокоен.       «Лисий период» длился неделю. Чеховский «Вишнёвый сад» практически затоптали бумажные лисы и собаки, Марек меня игнорировал и даже не делал домашнее задание по литературе. Но я — крепкий орешек — не то чтобы не расстраивался, я воспринимал стойко и невозмутимо. Я всё равно знал: мальчишка меня слышит. В отместку (знаю, что мелко!) на уроке русского такие средства выразительности завернул, в такие лексические дебри погрузился, что Марек перешёл с лис на собак, а я ему с удовлетворением поставил двойку, так как он не смог отличить эпифору от анафоры в домашнем упражнении.       Однако двойка абсолютно не задела Марека, он даже не взглянул. Зато на следующее занятие меня поджидала его матушка. Похоже, она вобрала в себя все эмоции в этом доме, выплёскивает их и за себя, и «за того парня». Гневно обвиняла меня в нечуткости, в педагогической бездарности, в психологической безграмотности, так как я, видите ли, поставил ему двояк в самый день рождения. Пока Божена яростно жестикулировала, отрешённо представлял, как складываю из клетчатого листочка хитрого лиса. За это время я уже хорошо выучил, как мастерить этого свидетеля наших уроков. Помогло. Даже раздражения никакого не испытал. Молча выслушал, кивнул и спросил:       — Вы всё сказали?       Божена в ответ сверкнула глазами и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты. Думаю, что столь бездарно пропущенные мной именины ученика никакого изменения в наших с Мареком отношениях не произвели. Он уже заворачивал очередную бумажную собачку. Я, правда, отметил для себя и явно подарок от деятельной родительницы: на подоконнике рядом с биноклем кокетливо глазел дорогой фотоаппарат Canon с четырёхкратным зумом. Очевидно, Божене безразлично, для чего чаду хороший фотоаппарат, ведь явно сын не путешествовать собрался…       Завершая изучение чеховской пьесы, решил не рисковать: Мареку совсем неинтересны судьбы дворянских гнёзд и печальный уход старой России под удары предприимчивых лесорубов. Да и вообще свернёт опять с Раневской на Еву, а с Лопахина на её мужа! Я опять буду дёргаться и всякое фантазировать! Поэтому под занавес «изучения» чеховского шедевра задал ему тему «Роль звука в пьесе «Вишнёвый сад»». Мне казалось, что безобидно.       Чёрта с два!        «Чехов пишет для театра. Значит, в пьесе должны быть звуки. Чтобы воздействовать на зрителя сильнее. И мастер слова даёт фон сполна: это и скрип сапог Епиходова, его же игра на гитаре, бряцание брошенных ключей, свирель вдали, за садом, звуки еврейского оркестра, звон открывания створок шкафа… В пьесе постоянно ощущается звуковая антитеза — тишина и шум, это природа и мир людей, уходящее и наступающее…       Но самый главный звук — в конце пьесы. «Слышится отдалённый звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву». Звук лопнувшей струны — резкий, неприятный, смертельный. Инструмент сломан и больше не споёт. Звук топора — тоже звук малоприятный. Рубят сад, губят красоту и воспоминания. Но звук топора деятелен, он жестоко прорубает дорогу в якобы светлое будущее. Символы слишком очевидны. Чехов очень точен, он словно режиссёр, добивает зрителя этими звуками. Делает финал печальным и пессимистичным.       У меня тоже есть ассоциации на звук лопнувшей струны и звук топора. Лопнувшая струна, не выдержавшая натяжения и бряцания грубых пальцев, — это Ева. Даже в инвалидном кресле она сидит в странной, сломанной позе. Сломанный инструмент.       А звук топора… Это звук силы и гибельной уверенности. Топор может только сломать скрипку или гитару, но не сотворить её. Топор — это он. Он усаживает Еву в это кресло — и получается такая поза. Он бросает её на диван и не замечает хрупких рук, что пытаются защититься. Он и сам как будто вырублен топором и вырубает всё вокруг.       Когда вишнёвый сад вырубят, на это место придут работники. Будет суета, шум, окрики и матершинные прибаутки строителей, грохот строительных механизмов. За этим шумом никто не услышит уже шелеста вишнёвого сада и перебор гитарных струн в стиле Бенвенуто Терци, с робким сердечным ритмом на сильной доле. Никто не услышит.       Боюсь, что никто не услышит и Еву.       У меня есть фотографии».       Я прочитал это на занятии. Опять затряслись руки. Я молча подошёл к подоконнику, взял фотоаппарат, включил просмотровик и начал листать кадры.       Окно днём. Практически ничего не видно, мужской силуэт в белой рубашке, он спиной к объективу. Потом кадры фиксируют каждый шаг удаления белой рубашки от окна. Мужская спина белеет там, где диван. Под белым пятном виднеется что-то жёлтое, и ясно видно тонкую голую ногу, которая безжизненно свисает. Потом опять какие-то неясные очертания. Белое и жёлтое. Слишком большая зернистость. Ничего не понятно. Вдруг кадры становятся чёткими за счёт темноты и электрического света на маленькой сцене в доме напротив. Да, вечером определённо видно всё. Пустые стены, старый длинный шкаф, на диване сидит девушка. На ней большой мужской свитер. Она очень бледная, совершенно не видно красок лица. Волосы чуть ниже плеча, прямые, светлые. Очень острые скулы, тонкая шея. Девушка гладит рыжую собаку. Даже издалека её глаза стеклянно блестят. Ещё кадр: из-за «правой кулисы» кухни вышел мужчина. У него открыт рот, он что-то ей говорит. Ева не поворачивается к нему. Она смотрит на собаку. Следующий кадр: мужчина ближе, чуть согнувшись в агрессивной позе. Что-то говорит. Ева как сидела, так и сидит. Next. У мужчины свирепое лицо, он в яростном жесте поднял руку, растопырив пальцы. А потом… Фотография смазана… Видно только мазок белой рубахи. Он накинулся на Еву, и камера не смогла остановить мгновение, расфокусировалась. Следующая фотография ещё более непонятная. Но чётко видно, что рыжая игрушка упала на пол. И ещё один кадр: девушка лежит на диване, отброшенная на противоположную сторону, закрывает лицо руками. Он её ударил! Это определённо! На следующей мужчина на коленях стоит перед диваном и тянется к Еве, к её лицу. Ещё, и я вижу, что ему удаётся оторвать её руки от лица, около носа и губ красное пятно. Ублюдок! Я посмотрел в окно. В доме напротив никакого движения. А Марек? Он заворачивает очередную бумажную собаку.       На просмотровике появились снимки «другой серии». Очень тёмные. Марек снял, как мужчина вынес Еву погулять. Действительно, поза на инвалидном кресле у неё была нелепая, неудобная. Рот сжат. Её лицо светилось мертвенной бледностью. На этих фотографиях тоже трудно было разглядеть черты лица. Всё-таки далековато, да и блики от стекла стирают чёткость. Но лицо Евы почему-то вызывало во мне скрежет, как бывает от звука железа по стеклу. С одной стороны, мне хотелось рассмотреть её поближе, удивиться наверняка детскому выражению, а с другой стороны, было страшно… А вдруг в этом лице заключается ночной кошмар?       Были и ещё фотографии. Но практически все неудачные. В основном мужчина: он пьёт кофе, он выходит из подъезда, он зевает, разведя ручищи в сторону, он сидит на диване и что-то изучает в ноутбуке! Всё-таки есть в этом доме какая-то техника. Ева в кадре появлялась редко. И всё же картинка, как муж несёт жену утром то ли в туалет, то ли в ванну, была. Всё было так, как описывал Марек. Всё, вплоть до изменения настроения жёлтых стен. Когда мужчина нёс Еву на руках, я обратил внимание, что она не держалась за него рукой, не обнимала так естественно за шею… Да. Марек прав. Ева ненавидит его. И на всех этих фотографиях растворился яд какой-то тайны. И похоже, этот яд достиг и меня. Звук порванной струны. Я его услышал.

***

      Раньше думы о Мареке и о его мании слежения одолевали меня только в дни занятий, в остальное время я был занят войной с самонадеянными «гениями» из физмат-класса, разговорами по телефону с сестрой и мамой, нервными вечерними просмотрами скачанных с инета фильмов и дорогой до работы-с работы пешком по грязным улицам города. А после этих фотографий перехватывал тревожные мысли повсюду: и на уроках, и при усталых разговорах коллег в учительской, и в брожении по магазину, и даже в кино пошёл… Понял, что не слежу за сюжетом, не даёт мне покоя лицо этой девушки. Евы.       Да ещё сон этот… Сейчас я даже боялся заснуть. Мне приснились мёртвые Райнеры. Настасья Петровна поила меня чаем с вареньем, показывала фотки Марека и смеялась:       — Собака-то игрушечная! А-ха-ха! С ключиком! Смотри! Собака-то ненастоящая.       А мне почему-то страшно было пить чай, а глаза то и дело возвращались на её шею. Там ужасная кривая линия, перехваченная неровными стёжками из грязных суровых нитей. Настасья Петровна откуда-то вытащила сигарету, прикурила… И дым стал просачиваться через этот шов! А она всё болтала и болтала про эту чёртову собаку с ключиком.       Короче, я как проснулся в четыре ночи в холодном ознобе и с тошнотными позывами страха, так и не мог больше уснуть. А на следующий день боялся наступающей ночи. По-моему, я превращаюсь в настоящего истерика…       В следующее занятие с Мареком я уже без спроса, по-хозяйски взял фотоаппарат и стал рассматривать новые фотки. Опять много непонятных очертаний в бликующем окне. Несколько фотографий сквозь плачущее от дождя окно. В основном мужчина. И вдруг в яркой «вечерней серии» в освещённой комнате рядом с ним пожилая женщина в верхней одежде. Эта дама невысока, буквально задирает голову, разговаривая с мужчиной, на носу криво примостились очки с тёмными стёклами. На голове смешная шапоклякская шляпа, из-под которой торчат белые-белые вьющиеся волосы. При этом она одета в спортивную куртку ярко-красного цвета с серебряными вставками в виде буквы «V». На ногах какие-то пёстрые резиновые сапоги, через плечо висит кокетливая белая сумка. Колоритная бабка. На нескольких кадрах мужчина и эта «красная престарелая куртка» разговаривали. Потом бабка пошла на кухню и открыла жалюзи на окне, с любопытством выглянув наружу. На кадрах она вертит головой, улыбается, что-то энергично доказывает мужчине. Потом запечатлён факт передачи денег. Дама в куртке пересчитывает бумажки. Следующий снимок — уже входная дверь подъезда — бабка выходит на улицу. Следующий — красная куртка у соседнего подъезда. Следующий — вновь окно комнаты-объекта: мужчина близко-близко стоит у стекла и следит за недавней гостьей, вытянув шею. Лицо недовольное, хмурое, брови практически сведены к переносице. И ещё один снимок — на первом этаже соседнего подъезда зажглось окно, красная куртка там! Последний — бабка ухватилась за шторину, чтобы её торопливо задвинуть…       Ага! По-моему, всё понятно. Эта пара: мужик «со звуком топора и ухватками лесоруба» снял у этой бабки в красной куртке квартиру. Она приходила за оплатой. Проверила мало-мальски чистоту, заглянула туда, где главный очаг, осталась довольна.       Я посмотрел на Марека. Парень даже листочков для лис-собак не приготовил. Сидел за столом, пристально разглядывал свои ногти — видимо, готов внимать. Поэтическая проза Бунина вряд ли запомнится Мареку, как и биография Нобелевского лауреата от литературы: слишком уж путаной она получилась в моём исполнении, без надрыва, как требуется. Я скомкал конец занятия, сумбурно объяснив, как нужно составлять сравнительную аналитическую таблицу по «Вишнёвому саду» и «Антоновским яблокам», и поспешил из квартиры Юхновичей, ибо уже составил авантюрный план знакомства с бабкой в красной куртке.       Во дворе обернулся и увидел Марека у окна. Он был с фотоаппаратом и почти не прятался. Стервец! Я-то ему зачем на фотках?       На двери подъезда номер два уродливое объявление из разряда перлов «С собаками гуляйте дома! Ступить некуда!». Домофона нет. Ни к чему тут он, раз такие требовательные жильцы здесь обитают. Позвонил в квартиру № 21, что сразу налево. Услышал шаркающие звуки и тоненький голос:       — Кто?       — Я по поводу объявления! Вы же квартиру сдаёте! — крикнул я практически по слогам.       — Экой! Всё сдано уже давно! — голос явно налился превосходством.       — Как? — я сыграл убедительное отчаяние. — А я так надеялся… Мне это так подходило!       — Так что ж ты, милок, не позвонил?       — Это я сглупил, — горько пожаловался я голосу. И тут же хитрый ход: — Девушка, а вы не знаете, кто-нибудь сдаёт в этом доме? Ну, или напротив?       Конечно, дверь сразу же отворилась! Бабка среагировала на «девушку» мгновенно. Открыла и хохочет:       — О-хо-хо! Вот те и девушка! Жених пожаловал к тебе, Макаровна! О-хо-хо! Что ж ты так поздно? Квартира-то уже полгода как сдана! Да и объявление я уже убрала.       — Я по старой газетке, — типа «завороженно» смотрел я. — А ваши постояльцы не собираются съезжать случаем?       Женщина прислонилась плечом к косяку, свернула наполеоновски руки под отворот халата и рассказала всё, что от неё требовалось:       — Не-е-ет, милок! Только вчерась Тимофей мне деньги передал, копеечка в копеечку. Хороший мужик, рукастый, всё ж сам делает. Представляешь, жена у него инвалид. Худущая, страшнущая, на кровати лежит, так её и не разглядишь под одеялом! И хворь у неё какая-то забубёнистая!       — Инвалид? Неужели? — подстегнул я её разговорчивость.       — Он её, бедняжку, на каталке возит, лекарства ставит, хозяйство всё сам ведёт… И не жалуется. Редкий мужчина! Так что я уж даже и цену-то повышать пока не буду. Тяжело ему. А коммуналка-то, знаешь, как выросла? Охо-хонюшки просто!       — Но ведь если у него жена инвалид, то им государство неплохую пенсию платит… — цинично польстил я государству.       — Хрена с два им платят! — воинственно повела бровью Макаровна. — Тимофей работает по вызовам, ремонтирует холодильники. Крутится, зарабатывает. Никто ему не помогает. А жене лекарства нужны. А ты знаешь, как лекарства-то нынче подорожали? Охо-хонюшки просто!       — Н-да… Так вы не знаете, сдаёт тут кто-нибудь ещё квартиры?       — Сдавала тут одна, так продала каким-то чуркам!       — Что ж… извините. Пойду я…       — Беги-беги, милок.       Значит, его зовут Тимофей. Ремонтирует холодильники. Рукаст, мастеровит, заботлив, благороден… Редкий мужчина! Почему же его, такого редкого и заботливого, не любит жена? Ведь должна быть благодарна ему: инвалидку выхаживает, не оставляет её, не пьёт, налево не ходит, мороженое покупает, игрушки дарит… А вообще, странные подарки жене… Или, может, настолько я в женщинах не разбираюсь? Мороженое и плюшевая собака — это то, о чём мечтает женщина… Хотя Ева очень молода. Сколько ей лет? Фигура очень субтильна, прозрачные руки, длинные ноги, совсем плоское тело, никаких женских выпуклостей, угловата и малоподвижна. Жаль, не разглядеть лицо… Но видно круги под глазами — свидетельство болезни. И ещё… Волосы, наверное, крашенные, они неестественного цвета, безжизненные и желтоватые. У больного человека трудно определить возраст. Её кожа наверняка мягкая и тонкая, ведь Ева постоянно укрыта от дождя, ветра, солнца… Комнатный цветок.       Этот лесоруб Тимофей её бьёт. Пользуется её беззащитностью. И, я полагаю, насилует. Сволочь! Садист! Уёбок! Где её родители? Почему они передали дитя в руки этого маньяка? Почему они не проверяют, как живёт дочь? Где все случайные и вынужденные друзья? Почему никто не может с Евой даже поговорить? Почему она целый день вынуждена общаться с этим ублюдком? Почему она всегда в спальне? Что с её ногами?.. Я понял, что прошёл мимо поворота в мой двор…       Я позвонил Андрюхе и спросил, какие препараты лучше купить от бессонницы. Тот, блин, утомил меня своими вопросами…

***

      Русский язык в пятницу был сорван с самого начала. Двери квартиры мне открыла взбешённая Божена.       — Михаил Витальевич! Может, хоть вы? Пожалуйста, попробуйте с ним поговорить! Он отказался заниматься английским языком! Я не знаю, что и думать! Давненько такого срыва не было! Пойдёмте!       Марек сидел в углу своей комнаты, спрятавшись за пандой. Так-то не десятилетний отрок, чтобы такие коленца выкидывать! Я понял, что до меня целый час пытались усадить его за стол заниматься. И не вышло. Когда я вошёл и сел на корточки перед ним, Марек никак не отреагировал. Он с интересом разглядывал ухо грустного китайского медведя. Говорить с ним бесполезно, он ушёл в какую-то дальнюю комнату своего сознания и затихорился. Я оглянулся, всё как обычно. Может, шторы чуть шире открыты… На подоконнике всё те же бинокль и фотоаппарат.       — Я попробую что-нибудь сделать, — сказал я Божене, — идите, если что, я вам крикну…       Когда она обречённо удалилась, я подошёл к окну. Вроде ничего необычного. В доме напротив тишина. Тимофей умотал чинить чей-нибудь холодильник. Что же напугало Марека? Я уже было взял фотоаппарат, чтобы изучить последние кадры, как заметил, что стекло окна с тёмными зелёными шторами какое-то грязное. И я взял бинокль. Направил его на это окно. Увидел выпуклости гобелена на занавеске. И на стекле действительно грязь — жирные светло-розовые линии… Пасмурные тени делали окно «нечитаемым», но вдруг — как будто кто-то волшебное слово сказал — солнце на мгновение выглянуло из укрытия. И я увидел, что это не просто грязные разводы… Это буквы! Не помадой ли они написаны? Н… Е… палочка… Р… Что это? Некр… Нетр… Негр… Что за расовые лозунги? Стоп! Это английский! И это «Help»… «Помогите»? Чёрт! Чёрт! Я кинулся к Мареку, схватил его за плечи:       — Когда это появилось? Ты видел? Это Ева написала? Говори! Кивни просто! Марек! Ей нужна помощь, Марек? Когда? Кто написал?..       Марек беспомощно хватал воздух, щурился, смотрел то на панду, то на мои руки, но всё-таки пытался сказать:       — Н-н-н… Н-н-е …       — Ты не видел?       Вместо ответа парень нагнул голову и очень больно укусил меня за руку. Воспользовавшись тем, что я резко отстранился, Марек обнял пыльную панду, защищаясь от меня. А я обнял и панду, и его. И мы сидели безумным коконом, покачиваясь в стороны, вместо маятника в часах, который остановился в этой комнате, видимо, от безысходности.