Серый Дом

Когда я учился в обыкновенной школе, то всегда начинал учебный год с болезни. Каждый раз я приходил на первое сентября, сидел на вводных занятиях; но после, как по волшебству, начинался дождь — даже в самый солнечный день. Он шёл всегда: пока я ждал открытия дверей перед школой или когда отправлялся домой, или вечером, если ходил в магазин. Одно оставалось неизменным — дождь и моя очередная болезнь, из-за которой я пропускал весь сентябрь. Когда врачи сообщили, что дело в количестве каких-то там клеток в моей крови, и что я буду болеть постоянно, даже от легкого прохладного ветерка, я понял, что сентябрь, да и вообще осень, будут ассоциироваться у меня только с койкой или больничной палатой. В конце концов, я оказался здесь. Местная больница ничем не отличается от обыкновенной, разве что тут я чувствую себя куда как менее уютно, нежели в обычных палатах, к которым привыкал настолько, что уже воспринимал их, как родной дом. Из разговоров между местными, доносящихся из коридоров, я быстро узнал, что называется это место могильником, и подоплека этого явно вселяла не самые лучшие мысли. Самой частой была мысль о том, что теперь-то я с весьма малой вероятностью смогу отсюда выйти. Поначалу мне казалось, что вряд ли кто-нибудь осчастливит меня своим визитом. Начну с того, что я ни души здесь не знаю, успел познакомиться только с одной добродушной медсестрой, которая приносила мне чертовски отвратительный завтрак, и с чьей-то бродящей между палатами огромной кошкой. Кошка была такой большой, что залезть под низкую кровать не могла, а потому, каждый раз застревая там и шевеля задними лапами, истошно орала, чтобы ее кто-нибудь соизволил оттуда вытащить. Донельзя упрямая, спустя пару минут она вновь рвалась под кровать и вновь орала. Ужасное зрелище и еще более ужасная кара для моих ушей. Вытаскивая кошку, я пытался удержать ее на руках, но она мгновенно вырывалась и с гордым видом лезла под иные предметы мебели, которые были в моей палате. До чрезвычайности упрямое невыносимое во всех смыслах животное. Где-то спустя неделю после того, как я попал в это пахнущее хлоркой более других подобных ему место, меня соизволил посетить высокий совершенно седой мужчина средних лет. Именно так я могу описать его, так как ни имени, ни звания, вообще ничего кроме зеленого халата и столь же зеленых тапочек я в нем не замечаю до сих пор. Просто седой мужчина с добрым строгим взглядом воспитателя, привыкшего терпеть пару сотен несносных малолеток переходного и не очень возраста. Судя по тому, что ранее ко мне заходили разве что медсестры и эта невыносимая кошка, этот парень явно был круче, имея право приходить задолго после отбоя. Понятия не имею, как он определил тот единственный день, когда я не завалился спать не сразу же после отключения света. — Добрый вечер, - Мужчина осторожно присаживается на край кровати, закидывая ногу на ногу, чуть ли не роняя одну из своих домашних тапочек. — Вам здесь не скучно одному, молодой человек? — Весьма скучно, сэр, — Я решаю, что это мой шанс хоть как-то сдвинуть ситуацию с мертвой точки. — Вы знаете, местное обслуживание просто ужасно. В паре больниц, в которых я лежал ранее, подчеркиваю, тем, кто задерживался там дольше, чем на три дня, предлагали какие-то книги, и это самый минимум возможного сервиса. К тому же, то, что приносят на завтрак, не соответствует рациону подопечного, которому еще не исполнилось восемнадцати, если он, ко всему прочему, испытывает недостаток в кровяных клетках. Мужчина слушает меня внимательно, периодически кивая, и, что самое важное и пугающее — все время смотрит прямо в глаза. Казалось даже, будто бы он совсем не моргает, а просто смотрит куда-то сквозь меня, и не на стену за моей головой, а напрямую в мои мысли, словно читая то, что я говорю, по бумажке параллельно с моими словами. На какую-то секунду мне показалось, что у меня все написано на лице. — Еще по палате разгуливают животные, и они несносны до неприличия. Мне кажется, стоит принять радикальные меры по этому поводу, вы так не считаете? — В следующий раз вам следует попросить кого-нибудь забрать кошку и отдать ее Спутнице, — Мужчина поправляет завернувшийся край халата. — Думаю, она будет очень рада. Вас еще никто не назвал Болтуном, юноша? — Если вы считаете, что я могу так спокойно стерпеть оскорбление от кого-то старше меня, безропотно согласившись с его словами, то вы глубоко заблуждаетесь в своих выводах... — Значит, вас никто не окрестил, — Он зевает и меняет положение ног, на сей раз закинув левую на правую. — Что ж, тем сложнее для меня и отнюдь не лучше для вас. Вы здесь провели уже больше недели, за это время следовало бы обзавестись именем. Я совершенно не понимаю того, что он несет. Мне он вообще не слишком понравился, но иного выбора не было, приходится вести диалог с ним. Все-таки он по прежнему кажется мне крайне важной шишкой, способной разрешить хоть какие-то из моих проблем. — Могу в свою очередь оповестить вас о том, что вы также не удосужились представиться мне, и я не считаю сей жест этичным по отношению к незнакомому человеку. — Это в корне меняет дело, юноша, — Как бы дело не менялось, но лицо мужчины остаётся неизменным — он лишь протягивает мне руку в приветственном жесте. — Думаю, что вы, как и прочие, можете называть меня просто Хозяином. Я слишком привык к этому, чтобы открещиваться, знаете ли. Пожав ему руку, я тут же прячу ее под одеяло, в которое закутался по причине достаточно холодного состояния палаты. Когда меня в очередной раз пробил озноб, тот, кто представился Хозяином, слегка занервничал: по крайней мере, он даже почесал подбородок большим пальцем и снова изменил положение своих ног. — Вы здесь не слишком мерзнете? — Он поднимается, подходя к окну и проверяя состояние чугунной батареи на предмет отопления. — Обычно нет, но сегодня, судя по всему, выдалась особенно холодная ночь. — Я кутаюсь в одеяло поплотнее, чуть ли не пряча ледяной нос. — Я разберусь с этим, иначе вы никогда не выздоровеете, — Он достаёт мятую пачку сигарет из кармана халата и, вытащив одну, прикуривает прямо в палате. — Завтра я познакомлю вас с вашим будущим воспитателем, а сейчас посоветовал бы вам ложиться спать. Думаю, через полчаса тут будет достаточно тепло, чтобы вы не мучились ознобом. Я как-то не думаю о том, что на такие вещи обычно говорят "спасибо", но и о зажженной сигарете ничего не говорю. Молча жду, пока Хозяин, заботливо поправив мое сползающее с койки одеяло, выйдет из палаты, прохрипев ему вслед тихое "до свидания". Этот парень снова кажется мне больше странным, чем плохим. Ночь, на удивление, не кажется мне длинной. Как и сказал Хозяин, спустя полчаса в палате стало тепло, даже душно, что моментально вогнало меня в сон до самого утра. Я бы так и проспал до полудня, если бы не очередной вопль той самой кошки, проскользнувшей в приоткрытую дверь около восьми часов утра. Вытащив ее в бессчетный, по-моему, раз, я, последовав совету Хозяина, тащу ее в коридор, где собираюсь отдать ее первому встречному. К моему удивлению, вне палаты пусто — хотя, какая активность в начале девятого в выходной день, когда все нормальные люди еще спят, если у них, конечно, не предусмотрены какие-нибудь утренние процедуры. Я брожу от палаты к палате, пока, в конце концов, не замечаю вдалеке фигуру девушки, стоящую возле одного из окон, выходящих во двор. Несмотря на то, что октябрь только что начался, на улице уже лежит первый снег, который, скорее всего, растает через пару дней. Но даже этот факт не делет весь двор менее волшебным в своей белизне после столь долгого душного лета. — Извини, если отвлекаю, — Я начинаю говорить еще до того, как подхожу, но девушка слышит меня не сразу. — Прошу прощения? Она оборачивается, смерив меня оценивающим взглядом, поначалу настороженным, но оттаивающим по мере того, как она останавливалась то на моих волосах, то на выцветшей больничной пижаме, то, в конце концов, на красных старых тапочках. — Ты чего хотел? — спрашивает наконец она, повернувшись ко мне вполоборота. Судя по всему, она тоже лежит тут с какой-то болезнью, хотя выглядит отнюдь не так, как те, кого я привык видеть в больницах. Вместо пижамы на ней вполне обыкновенная повседневная одежда, а то, что она не просто зашла кого-то навестить, выдаёт отсутствие на ней уличной обуви. Вместо этого она стоит в коридоре в одних носках, совершенно не переживая по поводу холодного кафеля. — Мне посоветовали отдать это животное кому-нибудь с просьбой передать ее Спутнице, — Я протягиваю девушке вырывающуюся кошку, которая уже успела исполосовать мне руки. — Понсе, — Незнакомка осуждающе качает головой и принимает скромный "дар" к себе на руки, где он моментально успокаивается и начинает мурчать. — Она у тебя часто была? — Постоянно, — Я закатываю глаза на выдохе. — Орет каждое утро, спать практически невозможно, а придушить мораль не позволяет. — Извини её, ты ей понравился, — Девушка почёсывает Понсе за ухом. — Ты новенький? — С чего ты это взяла? — Вопрос звучит довольно глупо: все-таки в месте, где не больше пары сотен воспитанников, можно знать в лицо большую часть из них. — С полки, козел, — Девушка внезапно делает крайне недовольное лицо, мой вопрос выбил ее из равновесия. — Не думай, что девушки глупее вас, парней. — Я этого и не говорил, — Строгий тон этой девчонки заставляет меня слегка поежиться. — Да, я новенький, довольна теперь? — О, замечательно, — Она остывает также быстро, как и загорается, и вновь отворачивается к окну. Возвращаться в палату, из которой я не выходил больше недели, мне совершенно не хочется. Оказалось, что я даже местных коридоров не знаю, что уж говорить об остальных местах этого интерната. Девушка не обращает на меня ровным счетом никакого внимания, так что я решаю, что посмотреть в окно вместе с ней будет наилучшей идеей. — Там действительно есть что-то интересное? — Спрашиваю я, как оказалось, вслух. — Нет, только снег и небо, — Она поправляет волосы свободной рукой, другой продолжая прижимать к груди кошку. - Говорят, оно красивое. — Никогда не считал небо красивым, — Я опираюсь на широкий подоконник, благо, его хватает на двоих. — Я тоже, - Она снова бросает на меня взгляд, приподняв бровь. — Тебя как звать-то, новенький? Я задумываюсь над ее вопросом, вспомнив слова Хозяина о том, что неплохо было бы обзавестись именем. Говорить свое настоящее, данное мне нерадивым родителем, в стенах этого здания почему-то совершенно не хочется. . — Никак, — я пожимаю плечами, не отрывая взгляд от заснеженного двора. — Буду твоей крестной, я это знаю, — Она едва улыбается одними губами, буравя взглядом сетку забора. — Зайду к тебе днем, поболтаем. — А сейчас что? Занята рассматриванием красот этой помойки? — Я киваю в сторону двора. — Жду Робин. Мне нужно что-нибудь, в чем много железа, иначе пауки меня еще долго отсюда не выпустят. — У меня, вроде как, должны были оставаться гранаты, — Я слишком поздно расцениваю это как попытку зазвать ее к себе пораньше, но отступать некуда. — Могу с этим подсобить, если очень нужно. К тому же, даже меня, кажется, скоро выписывают. Давно я не видел такого бурного проявления искренней благодарности в чьем-то взгляде. Она мгновенно соглашается и убегает к палате, чтобы запереть там Понсе, которой весьма не хочется с ней расставаться. Я думаю, как же сильно нужно ненавидеть это место, чтобы соглашаться так просто на предложения первого встречного и, тем более, так им радоваться. Спустя минуту она уже шагает за мной по коридору, отстукивая четкий ритм твердыми подошвами тапочек, которыми на сей раз не пренебрегает. — Кстати, почему пауки? — вдруг спрашиваю я. — Это вы так медицинских работников зовете? — Догадался, — кивает она. — Я так и думала, что ты не сразу поймешь. Не могу объяснить, почему, дойдет со временем. Ты только старайся как можно реже сюда попадать, слишком уж плохое место. — Я заметил, — киваю я ей в ответ, когда мы уже достигаем точки назначения. Она оказывается не такой многословной, как я, но если говорит, то речь ее странная, порой витиеватая и не совсем понятная. Она говорит, что ее имя - Святая, она получила его от какой-то девушки из прошлого выпуска. Бегло объяснив мне, что из соображений собственной безопасности оставаться в могильнике надолго не стоит, она с очередной благодарностью принимает от меня два последних граната, которые кто-то принес уже с неделю назад. Кажется, их оставил отец, и эта мысль делает эти фрукты в моих глазах чуть ли не ядовитыми, в то время, как Святая с упоением запускает в них зубы, глотая сок вместе с косточками. — Красивый рисунок, — Я замечаю татуировки на ее шее и плечах. — Давно они у тебя? — Уже пару лет. Это не все, хочешь посмотреть на остальные? От столь щедрого предложения мне приходится отказаться, что, собственно, ни капли Святую не задевает. Судя по тому, что на ней только майка и местами порванные джинсы, я понимаю, что другие рисунки находятся на таких местах, которые малознакомым парням не демонстрируют, а вид обнаженной девушки явно вогнал бы меня в ступор. — Ты тут уже кого-нибудь знаешь? — интересуется Святая, доедая последний гранат. Я рассказываю ей о встрече с Хозяином, отчего она удивленно вскидывает брови, внимательно меня слушая. Судя по всему, он действительно важная шишка. — Он наш директор, — сообщает она, когда я высказываю свое предположение о его статусе. - Конечно, местами занудный, но неплохой. Так что он там про тебя сказал? Мне не очень хочется вспоминать, что Хозяин назвал меня болтуном, так как я совершенно не разделяю его точку зрения. Но раз сказал "а", то говори и "б", потому утаивать от Святой даже некоторые аспекты нашего разговора я не стал, хоть соблазн и был велик, как никогда. К моему глубочайшему удивлению она не смеётся, даже не улыбается, а лишь внимательно всматривается в меня и покачивает головой. — Нет, на Болтуна ты не похож, слишком все просто. Ты глубже, — выносит она свой вердикт и, изучая меня взглядом, почему-то останавливается на моих босых ногах. — У тебя вообще теплые вещи есть? Этот вопрос вгоняет меня в ступор. Кажется, среди всякого хлама у меня завалялась зимняя куртка, о чем я ей и сообщаю, если она, конечно, говорила об этом. Увы, она имеет в виду нечто другое, а именно, есть ли у меня что-то теплое, что можно носить в помещении. Здесь хоть и топят, но в комнатах часто бывает очень холодно, говорит она. Таких вещей у меня, увы, не оказывается, на что Святая цокает язычком, как недовольная поведением своего малолетнего сына мамочка. В этот момент я вижу еще и тот факт, что язык у нее тоже проколот; а так как кольцо в губе заметил ранее, задумываюсь, где у нее еще может быть что-нибудь в таком роде. Я впервые вижу девушек с таким количеством пирсинга и татуировок, и так глубоко погружаюсь в свои мысли по этому поводу, что пропускаю ее слова. — А? — Я словно бы отряхиваюсь от неглубокого сна. — Ты что-то сказала? — Проповедник, — Она склоняет голову на бок и уставляется на меня таким же немигающим взглядом, каким смотрел ранее Хозяин, отчего по спине проносятся мурашки. — Хорошее имя, правда? Я понятия не имею, почему она назвала меня Проповедником, но это имя мне нравится больше, чем Болтун, оттого я с ней соглашаюсь. В конце концов, я последовал совету Хозяина, если можно так сказать; и вообще, в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Своим одобрением я весьма осчастливил Святую, которая даже целует меня в щеку на радостях. — Всегда хотела быть крестной, — сообщает мне она. Тут же я узнаю массу полезной информации: к примеру о том, что в любой момент могу попросить ее о помощи, если у меня что-то не получается или не ладится. Выясняю, что она из пятой группы, именующей себя Рыбами, но в комнату к ним мне лучше не соваться и ждать ее, если что, снаружи, или ловить в коридорах либо в Кофейнике. О Кофейнике мне ничего не рассказали, но пообещали когда-нибудь непременно туда сводить. В тот момент мне кажется, что я очень мало говорю, хотя объективно понимаю, что, конечно же, много. В течение часа она рассказывает о том, что ей сейчас здесь очень скучно, у нее какая-то весьма сложная болезнь, из-за которой она попадает в могильник чаще, чем хотелось бы, но Робин все время приносит ей из наружности что-нибудь с высоким содержанием гемоглобина. Из-за этой болезни людей в средние века называли вампирами. Представив Святую вампиром, я вздрагиваю: ее бледная кожа и иссиня-черные волосы действительно делают ее слегка похожей на какую-нибудь невесту Дракулы. Завтрак сегодня почему-то не принесли, хоть и узнаю я об этом на целый час позже, слишком заговорившись со Святой. Когда часы показывают половину двенадцатого, дверь в палату открывается и входит парень, груженный целым пакетом какой-то снеди. Почему-то он раздражает меня с самого момента появления в дверях палаты, когда вносит в помещение терпкий запах табака и сладковатого одеколона. — Я тебя по всему могильнику ищу, киса, — Он как можно плотнее прикрывает за собой дверь. — А ты шашни крутишь с этим пареньком? Хороший выбор, жаль, не в мою пользу. — Заткнись, Тритон, — Она поднимается с моей кровати и, подойдя вплотную к визитеру, тыкает ему в грудь наманикюренным пальчиком. — И прекрати влезать в мою личную жизнь. — Между прочим, меня тоже следовало бы спросить, вам не кажется? — Судя по всему, я прерываю некий ритуал ругани, но меня это не очень-то беспокоит. — Я не представляю для моей новой знакомой романтического интереса, так как являюсь ее крестником. Я правильно понял, ведь так? Думаю, вступать в некие близкие отношения при таком раскладе было бы не этично, или я ошибаюсь? — Вопрос отпал, — Тритон выставляет руки перед собой в примирительном жесте. — Я вообще-то посылку принес, если кому-то это еще интересно. Посылкой заинтересовались все присутствующие, потому Тритон без каких-либо вопросов вываливает содержимое пакета на мою многострадальную кровать. Около килограмма яблок, шоколад, несколько шуршащих упаковок с гематогеном и снова гранаты. Судя по всему, познания Робин в железосодержащих продуктах невелики, но успехи она делает. Зато Святая остаётся вполне довольна принесенным ей пайком. Тритон уже приватизировал одно из яблок в дань оплаты за перевозку и устроился все на той же кровати, и опять без разрешения. — Ты хоть из какой группы, котенок? — Обращается он ко мне, и от такого обращения меня порядком передёргивает. — Пока не знаю, — Отвечаю я и собираюсь было добавить что-нибудь на счет "котенка", но Святая опережает меня. — Скорее всего ведь к вам отправят, ты не думал? — Она хрустит еще одним яблоком. — А больше некуда, — Тритон разваливается на койке, потеснив остальных. — Еще в четвертую, может быть, но там и без него нечем дышать. В их комнате сразу две группы прописались, Хозяин не рискнет кого-то к ним подселять. — Или во вторую, — добавляет Святая. — Да кого вообще отправят во вторую, киса, ты рехнулась! Они там все больные. — А вы у себя в третьей здоровые? Поди скажи Спутнице такое про Банши, она тебе за это глаза выцарапает. — А он тем более больной! — вспыхивает Тритон. Их беседа вот-вот грозит перейти в достаточно сильную ругань с рукоприкладством, чего мне совершенно не хочется. Я не сторонник насилия, тем более в пределах своей больничной палаты. — Давайте не будем повышать голос, господа, — встреваю я в перепалку. — Можно решить все вопросы мирным путем. Будем считать, что никто не больной, это определение в какой-то мере подходит каждому из нас, если уж на то пошло, посмотрите на ситуацию объективно? Мне все равно, в какую группу меня направят, это ведь не так важно, верно? Две пары глаз устремляются на меня так, словно увидели живого сына божьего в наряде балерины. Кажется, я только что сказал несусветную глупость, но сам же себе это моментально прощаю, так как местные правила для меня, определенно, в новинку. — Твое право, — соглашается вдруг Тритон и вновь вгрызается в яблоко. — И вообще, ей богу, ты точно Проповедник. Эти слова несказанно польстили Святой, она даже не стала ничего отвечать. Они сидят у меня еще часа два, пока Тритон не вспоминает, что ему пора обедать, а одним шоколадом и гранатами сыт не будешь. Когда он закрывает за собой дверь, уходит и Святая, сказав, чтобы я непременно сообщил ей, куда меня направят, как только я сам об этом узнаю, и обязательно теплее одевался. После ее ухода в душе остаётся приятный осадок, словно я поговорил со старшей сестрой, которую не видел уже много лет, или вовсе увидел покойную маму живой и здоровой. Вот уж не думал, что найдется человек, способный так на меня подействовать. Остаток дня от обеда и до вечера я провожу в смешанных чувствах. Шатаюсь туда-сюда, как медведь, не вовремя покинувший свою берлогу. Я даже слоняюсь по коридорам, но назойливые пауки тут же загоняют меня обратно в палату. Я мало-помалу осознаю, что имела ввиду Святая, говоря, что я сам со временем пойму все нюансы местной жизни. Около семи вечера дверь палаты открывается, и входит Хозяин, все в том же халате. На сей раз он не один: вместе с ним в комнату заходит мужчина на вид не больше тридцати лет, с какими-то печальными, чуть слезящимися глазами. Кажется, будто ему больно от яркого света, но лампочки в палатах настолько тусклые, что этот вариант сразу перестал быть рабочим. — Как успехи, юноша? — Хозяин тут же садится на край подоконника и достаёт вчерашнюю пачку сигарет. — Кошку выгнали? Сегодня его поведение меня почему-то начинает бесить. Нет, я, конечно, благодарен и все такое, но курить в моей палате могу только я, а при условии, что я вообще не курю и к табаку отношусь крайне отрицательно, из этого можно сразу сделать соответствующие выводы. — Вы что-то сказали, молодой человек? — Хозяин выпускает струйку дыма в сторону форточки. — Я сказал, что я вам не юноша, — я так сильно злюсь, что чуть не забываю, что говорю с директором. — И прекратите тут курить, черт вас дери. Хозяин вскидывает на меня глаза с неприкрытым изумлением, но сигарету все-таки тушит. "Одна маленькая победа - большой шаг на тернистой дороге нашей жизни" - делаю я себе мысленную пометку. Оказывается, если предоставить человеку не ту реакцию, которую он от тебя ожидает, то можно ввести его в ступор и заставить тебя слушаться. Очень интересный полученный опыт. Хозяин интересуется, кто меня окрестил, и, узнав, одобрительно кивает головой. Святая — одной из немногих девушек в пятой, кто у него на хорошем счету, вместе с Музой, хоть она и "весьма замкнутая юная леди, и, к тому же, очень нелюдима", по его словам. Он отзывается о студентах с теплотой, чем вызывает во мне толику уважения. Не часто в наше время можно встретить преподавателя, который ругани и обвинениям во всех смертных грехах предпочитает серьезные "взрослые" разговоры со своими подопечными. Которым, к тому же, практически всем уже по восемнадцать лет. Он представляет мне моего потенциального воспитателя — того самого мужчину с печальным взглядом, который мне понравился больше, нежели сам директор. Во-первых, он не порывается курить в моей палате, а просто стоит в стороне. Даже при нашем знакомстве он так и остался стоять у стены, лишь слегка наклонил голову в знак приветствия и, в какой-то мере, своего почтения. Я решаю ответить тем же, чем вызываю у него какую-то трогательную мимолетную улыбку. Ей богу, вот кто не может повышать голос на домовцев, в этом я уверен на все возможные сто или даже двести процентов. Интересно, как он только справляется со своей группой. Мне сообщают, что завтра утром за мной придут и помогут найти нужную комнату. Хозяин не собирается более держать меня в могильнике, мотивировав это тем, что уж там-то, в группе, меня мгновенно поставят на ноги. Я вижу в его глазах некое ехидство, и мне становится не по себе. Кто знает, какие у них методы лечения. К тому же, вдруг меня все-так отправят в ту группу, о которой говорил Тритон. Почему-то именно туда мне хочется меньше всего, и я, как легендарный юный волшебник с распределяющей шляпой на голове многократно повторяю про себя: "Только не во вторую, пожалуйста, только не во вторую". Увы, мое место пребывания на весь следующий год мне так и не сообщили, и Хозяин, измучавшись никотиновой ломкой, покидает палату, оставив меня наедине с воспитателем. — Как тебе здесь? — спрашивает он, глядя куда-то в сторону — кажется, в окно. — Уже освоился? — Лучше, чем с отцом, — отвечаю я и рефлекторно сжимаю край одеяла так, что трещит ткань. Вспоминать об отце не хотелось, но это было для меня уже чем-то неизбежным. Каждый раз, когда я боялся чего-то, перед глазами вставал его образ. Каждый раз, когда задумывался, нравится ли мне место, в котором я нахожусь, я моментально переносился мысленно в то время, когда приходилось жить с ним постоянно. Можно сказать, интернат стал для меня спасением. Пусть здесь меня не будут кормить так, как во многих больницах - зато вообще будут. Пусть мои одногруппники окажутся ублюдками, это всяко лучше, чем постоянные обвинения в недоразвитости, болезненности и чьей-то смерти. — Не думай о нем, — Воспитатель говорит об этом так просто, что я действительно перестаю думать. Я ждал расспросов о том как и почему, по какой причине мне было плохо с ним и так далее, то есть, ждал той рекции, которая была у всех остальных, когда я говорил об этом. Но ни в коем разе не думал, что мне с легкостью скажут отказаться от моих воспоминаний. Моя методика внезапности сработала на мне же на "ура". Он практически не задаёт мне вопросов, да и сам мало говорит, даже не представился. Немного побродил по палате, снова посмотрел в окно, а когда часы показали девять, попрощался и вышел, сказав, что завтра он постарается помочь мне немного освоиться. "Интересно, как такой парень сможет помочь с общением?" - думаю я, но вслух ничего не говорю из соображений этики. Вечер снова выдался холодным, в комнате теперь было душно, хотелось спать, но я пересиливаю себя, помня, что обещал Святой сказать, в какой я группе. Пока я мысленно собираюсь подняться с кровати и сходить до ее палаты, я не замечаю, как мои веки смыкаются, и я проваливаюсь в сон, как в бездонный колодец. Мне даже снится, будто бы я уже шел по коридору, и кафельный пол неприятно холодил мне ноги. Наутро я подскакиваю, как ошпаренный, почему-то спросонья испугавшись, что я все проспал и теперь меня оставят в могильнике до самого лета. Конечно же, это не так: часы показывают половину седьмого утра, так что вряд ли за мной уже могли зайти. Повернувшись на другой бок, я пытаюсь еще хотя бы немного поспать, но от моего движения что-то сорвалось с одеяла и со шлепком упало на пол. Я протираю глаза и свешиваюсь вниз, чтобы поднять упавшую вещь. Возле кровати лежит прозрачный пакет с чем-то ярким, красным, как мои тапочки, и поверх всего этого - выведенная ровным каллиграфическим почерком записка: "По+здравляю С Перево+до+м В Четвертую". По крайней мере после этого мое дальнейшее место пребывания перестало быть для меня загадкой, хоть ни о чем мне и не говорит. Кажется, это та самая группа, где, как выразился Тритон, "нечем дышать". В пакете лежит вязаный красный свитер, который я тут же натягиваю поверх пижамы, после чего раздумываю пару секунд, достаю из-под кровати сумку и переодеваюсь полностью. Пижама пижамой, а меня ведь выписывают. Завтрак мне в горло не полез, так что пришлось спешно от него избавляться. Паучихи, как я успел выяснить, весьма не любят, когда их пациенты не ели того, что они приносят, а есть холодную кашу мне не улыбается. К тому же, если я нервничаю, у меня начинает дико болеть живот, а в такие моменты мне не до принятия пищи. Конечно, нет ничего страшного в том, что меня куда-то направляют, к тому же, проблем с общением я, вопреки всем возможным мнениям, не испытываю. Но мандраж от этого не проходит, а наоборот, только усиливается. Около полудня, а не утром, как обещал Хозяин, за мной приходит все тот же воспитатель, имени которого я так и не узнал. Он совершенно один, предлагает помочь донести вещи, но смысла в том чтобы сбагривать на кого-то единственную сумку, я не вижу. В конце концов, я не немощный, чтобы быть не в состоянии донести все это самостоятельно. Коридоры за прикрытыми дверями Могильника поначалу вводят меня в некое подобие транса. Яркие, расписанные от нижнего до верхнего плинтуса стены, даже потолок, заляпанный краской - это завораживает. Я пытаюсь прочитать хоть что-то, но буквы скачут, плывут перед глазами, отчего я могу уловить только крохи того, что предстаёт перед моим взором.

"продам людей оптом и в розницу аренда на срок до самой длинной ночи С--ЕЗО)()(Ы--Е СКИДКИ"

Я не пробую вдаваться в подробности на счет продажи людей, хотя, это слегка меня пугает. Меня здесь все настораживает, но я не ощущаю опасности, как во время ссор с отцом; это лишь ощущение того, что я пока слишком многого здесь не знаю. На какое-то время росписи становятся не такими многогранными и большую часть стен занимают непонятные цветные пятна и толстые фиолетовые линии. Я не сразу догадываюсь, что каждая из них составляет часть одного большого слова, но пока мой взгляд не может окинуть всю стену на ходу, потому суть этого остаётся для меня загадкой. Мы сворачиваем за угол, и я вновь могу читать множественные слова на стенах коридоров.

"8=D < Заказ на лошадиные воло100ы был для Музы. Передам в Коф. для Лет. в след. пятницу" "урок1 полетов каждую среду на крыше... эпилептикам вход только с разрешен1я неудачн1цы }:)"

Меня передергивает, как только я представляю себя стоящим на краю крыши. Что бы там ни было, а лететь с третьего этажа, наверное, неприятно. Надпись ниже меня то ли слегка успокаивает, то ли, наоборот, еще больше выбивает из колеи.

"эй, куколка, не подп1сывайся мо1м 1менем... я не нан1мался н1кого уч1ть."

— Ты идешь? — Воспитатель обернулся, глядя на то, как внимательно я изучаю некоторые из надписей. Кажется, я притормаживаю, чтобы дочитать переписку, но вовремя отрываюсь от стены. В конце концов, у меня будет еще полно времени для этого. Проходя мимо двери с огромным дорожным знаком "проезд закрыт", я слышу доносящиеся оттуда звуки гитары и знакомый со вчерашнего дня голос. Судя по тому, что это была комната третьей, теперь я знаю, в какой группе обитает Тритон. Но когда мы прошли дальше, музыка смолкла, и вновь стало немного пусто и не так уютно, как было у той двери. "Интересно, в четвертой тоже шумно?" — думаю я про себя, и именно в этот момент мы останавливаемся возле невзрачной серой двери с криво нарисованной по низу травой. Стены вокруг нее выкрашены в девственно-белый, и лишь одинокая надпись "За порчу имущест8а штраф 8 8иде отскребания жвачки от пола у Чаек. Келпи обеспечи8ает гарантию" смотрится совершенно не к месту. Воспитатель предварительно стучит, за дверью слышны возня и чьи-то сбивчивые голоса, сменявшиеся диким женским хохотом. Закатив глаза, он толкает дверь, пропуская меня первым. — Дети мои, надеюсь, вы не забыли о вашем новом соседе? — Он окидывает взглядом присутствующих, коих в комнате не больше пяти человек. На сдвинутых вместе двух небольших кроватях "вальтом" сидят парень с девушкой в практически одинаковых джемперах и играют в какую-то настольную игру. Девушка улыбается, давя смех, и я понимаю, что смеялась, кажется, именно она. Парочка оборачивается, девушка активно машет руками в знак того, что они заняты и прикладывает палец к губам. Вот уж не знаю, какие правила у этой игры, но надеюсь, что во всем виноваты они. В умело связанном подвешенном под потолком гамаке кто-то спит, не обращая внимания на пришедших, а на подоконнике сидит девушка с книгой. Только она, заметив меня, спрыгивает со своего места и, закрыв свой фолиант "для легкого чтения", поправляет очки и провожает меня внутрь. Воспитатель сразу же удаляется, бросив фразу о том, чтобы меня приняли, как подобает, иначе он будет весьма расстроен. Девушка, играющая в настолку, показывает ему язык и возвращается к игре. — Прости, мы еще не убрали ничего с твоей кровати, — девчонка с книгой краснеет, словно именно она ответственна за уборку всего помещения. Я говорю что-то о том, что ничего страшного, и я могу сделать это самостоятельно, но она не слушает. Поднявшись по веревочной лестнице наверх, она пихает в бок спящего, чуть ли не приложив его томиком по голове. — Давай, Птица, поднимайся, у нас новенький, — Мне становится немного жаль обитателя гамака: я бы от такой побудки, скорее всего, скатился бы вниз в один момент. Но Птица оказывается непробиваемым. Перевернувшись на другой бок, он хрипит пару невнятных слов, отмахивается и продолжает спать, как ни в чем не бывало. Пока его пытаются добудиться, я осматриваю стены, ничуть не менее интересные, чем коридорные проходы. Возле двери висит расписание, тут же раскрывшее мне глаза на причину того, почему будят именно Птицу. На этой неделе его имя значится в графе "уборка бардака и 8ынос мусора". Почерк тот же, что и у надписи над дверью снаружи, что означало, что, скорее всего, все это писал один и тот же человек. Мое имя тоже уже вписано, на этой неделе на мне висит обязанность "мытья поло8 и иных по8ерхностей". Пока Птицу будят неимоверными усилиями воли и фолианта, я подхожу к играющим, чтобы хоть чем-то заняться, а не стоять в стороне фонарным столбом. Внимания на меня не обращают, будто я призрак. Игра продвигается медленно: в ней участвует пара фигурок, кости и колода карт, так что вникнуть в суть я не смог. На той части импровизированного поля, которое выпало даме, лежит карточка с крупной яркой надписью "Молчать до конца партии". Так вот почему она ничего не сказала. Наклонившись, я решаю, что немного отвлечь их все-таки можно. — Прошу прощения, но если кто-нибудь скажет мне, где моя кровать, я тут же отстану. К моему удивлению на сей раз мне отвечает не девушка, которая ранее махала на меня руками, а ее оппонент в игре. Он внимательно смотрит на меня сквозь густую челку, пожалуй, секунд десять, после чего оглядывается вокруг и указывает в сторону дальнего угла комнаты, где свалена куча неразобранных вещей. — Вон под той кипой хлама, — Он пытается сдуть волосы с глаз, но, увы, это у него не получается. — Можешь спать прямо на ней, Птица же спит. Мне показалось, что Птица может спать вообще везде, где упадет. Игрока такие нюансы мало волнуют. Девушка, играющая с ним, делает еще один ход и испускает громкий победный вопль, после чего принимается бегло, быстро и сбивчиво объяснять ему, что он только что в очередной раз ей проиграл. Когда сей словесный поток иссяк, она поворачивается ко мне, протягивая руку. — Эй, пацан, ты какой-то мутный, — Она улыбается, пока трясёт мою кисть так, будто хочет её оторвать.— Проповедник, да? Безумная. С этими словами она гордо тыкает себя большим пальцем в грудь, после чего начинает перечислять присутствующих. В гамаке, как я уже понял, спит Птица, по ее мнению крутой, но недостаточно шустрый. Будит его Неудачница - "самая неудачливая из всех возможных неудачников королевства неудач". Неудачница покосилась на Безумную без видимого одобрения, но промолчала, все еще занятая попытками разбудить Птицу. Оппонент самой Безумной — Игрок, за которого она с улыбкой обещает оторвать голову. Пуаро не было, но и ее представляют, как "лучшего лидера, какого только можно вообразить". Из вчерашнего разговора с Тритоном и Святой я уже знал, что Иноходцы, как они себя называли - стая, состоящая из двух групп, то есть, четвертой и первой, и заправляет там девушка с многообещающей кличкой Пуаро. Я сразу представляю себе низенькую мадемуазель с идеально-шарообразной фигурой и, почему-то, маленькими подкрученными усиками. Другой ассоциации с одним из лучших персонажей Агаты Кристи у меня не нашлось. — Падай, — предложила Безумная, на одних руках передвигаясь поближе к стене. Только тогда я замечаю две коляски, стоящие рядом с кроватью. Колясочников в Доме сейчас было не так много, а Иноходцам выпало целых двое. Последовав совету, я сажусь, пытаясь не попасть на карты, которые Безумная любовно сгребает в кучу и сбрасываает на пол. Игрок зевает, отстраненно глядя куда-то в стену — после окончания игры он совсем потерял интерес к происходящему вокруг. Безумная говорила громко, так что Птица точно должен был бы проснуться, но увы, он продолжает спать, кажется, привыкнув к постоянному гвалту. Игрок ощупывает одеяло перед собой, роется под ним и вытаскивает наушники, провод от которых уходил куда-то в неизвестность, после чего втыкает их в уши и закрывает глаза. Безумная поясняет, что разговаривать с ним в большинстве случаев бесполезно, потому что он мало осознает что-либо вокруг, кроме моментов, когда играет. Лучше оставлять его в покое как можно чаще, а спрашивать о чем-то лишь по крайней необходимости. Неудачница бросает свое бесполезное занятие и спускается вниз. Скептично взглянув на гору хлама на моей кровати, она машет на нее рукой и садится на пол рядом с кроватью, где на данный момент была самая высокая активность. Мне интересно, что она читает, но обложка закрыта переклееным изолентой листом бумаги, так что удовлетворить свое любопытство не получается. . Группа мне нравится все больше и больше. Может, они и странные, даже более, чем Святая или Тритон, или даже Хозяин с его сигаретами и зеленым халатом, но они расположены ко мне, даже если я только что появился в их жизни. Мне бегло рассказали о каких-то вещах, вроде того, что "соблюдать расписания Неудачницы не обязательно" (Безумная получила за это тычок локтем под ребра), "в Кофейнике лучше не пить кофе" (одобрительные кивки со всех сторон, даже со стороны Игрока, чьи уши были закрыты наушниками), и "орать можно и немного потише, черти" (и Птица снова отвернулся, демонстрируя присутствующим спину). Неудачница сказала, что ближе к вечеру поможет мне с разбором вещей, так как только она знает, что из этого нужно, а что можно выбросить или убрать куда-нибудь на антресоль. Под "выкинуть" она подразумевала "отдать Рыбам или Чайкам", что, собственно, равносильно тому, чтобы вынести это на помойку. — Ну так сходи и поменяй это на что-нибудь полезное, — Окончательно проснувшийся Птица садится, устало потирая глаза двумя пальцами. — Не разбазаривай годами копленное добро. — Чтобы это все обменять, потребуются годы, — Неудачница лишь фыркает. — К тому же, хлам заменится хламом. — Ничего я никому менять не разрешаю, — раздаётся бодрый голос из-за открывающейся двери. Пуаро оказывается вовсе не такой, какой я ее себе представлял. Конечно, моделью ее назвать язык не поворачивается, но и изъянов в ее фигуре я не замечаю. Усиков тоже нет, но они бы смотрелись в ее образе достаточно аутентично. В руках у нее горячий, пахнущий корицей пирог, который она ставит на какую-то коробку, пинком выдвинутую на середину комнаты, и требует нож. Поначалу я удивляюсь, где в закрытом интернате можно вообще взять пирог, на что мне быстро отвечают, что она печет их сама, а уж как — не моего ума дело. — Итак, за новичка, и пусть Дом ему будет домом, — провозглашает Пуаро, размахивая куском пирога, словно флагом. — Аминь, — отзывается Птица. Все хохочут, даже Игрок улыбается, так и не сняв наушники.