In a hundred lifetimes

— Чего вы добиваетесь? — Ничего. — Зачем вызывать её дух? — Чтобы быть с нею.

      Если бы нашелся сторонний Наблюдатель безумный достаточно, чтобы посвятить себя шпионажу за жизнью Доктора, и трезвый настолько, чтобы самому не сойти с ума в островерхой круговерти времен, то он бы, пожалуй, клюнул пронырливым носом блокнот (сплошь исписанный кривыми пометками, сделанными впопыхах) и с упрямой очевидностью факта доложил досужему слушателю, что подопечный его — не лучший подопытный для биографа.       — Знаете ли, — покручивая тонкий навощенный ус, шепнул бы он вам (положим, что это вам довелось держать с ним беседу), — Доктор был совершенно сам не свой.       Вы бы приподняли брови в вежливом недоумении, но пауза бы продолжала тянуться, прилипая к зубам.       — Благодарю, голубчик, — бросил бы Наблюдатель официанту за вашей спиной (разумеется, вы встретились бы в глупой безлюдной забегаловке), обращая на вас внимания не больше, чем на мелочь, готовую истово забренчать по малейшему поводу.       Борясь с искушением картинно возвести очи к небу (в данном случае, к неказистому потолку (и именно это удручающее обстоятельство вас, возможно, и удерживало от подобного жеста)), вы бы с одеревенелыми бровями принялись бы пялить глаза, дабы явить собой эталон заинтересованного лица.       — Да, да, сам не свой, — повторил бы Наблюдатель, причмокнув непропорциональными губами — он, как оказалось, не забыл о вас, но его понятия драматической паузы несколько расшатаны. — Вы знаете, например, что он отчебучил в тот раз у Шекспира?       Вы, только успевший расслабить, наконец, лицевые мышцы, снова подбросили веки с подобострастным любопытством.       — «Свет умирает — беснуйся, кричи», — самодовольно ответил бы Наблюдатель, тщательно пережевывая сцапанный с вилки салат. — Можете себе представить? Ляпнуть такое Уильяму!       Вы же, вероятно, не слишком сведущи в уэльской поэзии, чтобы оценить всю чудовищность этого поступка.       — Ну да, ну да, — геометрично повел бы подбородком Наблюдатель. — Я говорю, ляпнуть такую строчку Шекспиру — все равно что отправить беднягу Дилана Томаса в вечное забвение.       Вы с чувством изобразили понимание. Молча, ибо зубы у вас все еще склеены ириской первой драматической паузы.       — Иногда мне мнится, что именно тогда он и стал сдавать. Впрочем, к чему верить на слово такому усатому прохвосту как я? Обратимся к фактам.       С этими словами Наблюдатель извлек бы из внутреннего кармана пиджака видавший виды блокнотик в кожаном переплете, настолько протертом, что вид у артефакта не столько внушающий благоговение своей историей, сколько вызывающий конфузливое недоумение (будто вам на глаза попалось нечто до крайности неприличное).       — Глядите. — Вам в руки сунули жухлую, вопиюще замызганную страницу (видно, что она пользовалась у владельца блокнотика наибольшей популярностью), на ней путаный график, кляксы и диаграммы. — Ну куда же вы смотрите? — нервно воскликнул бы Наблюдатель. — Вы же держите все вверх тормашками! Ах, Боже мой, дайте-ка я сам.       С облегчением вернув записи, вы бы покосились на собственные пальцы, опасаясь, не отпечаталось ли чего антисанитарного на них. К счастью, выуживающий монокль и ввинчивающий его в глаз Наблюдатель, вашего жеста бы не заметил.       — Глядите, — вновь велели вам, — вот здесь, видите? Вот здесь все и началось. Королева Ракносс и ее плотоядное потомство…       Доктор точно знает год, месяц, день, час, минуту и секунду, когда это началось. Оно началось не тогда, когда из-под кедчатых ног его выбили землю, небо над головой словно свернули в мятую трубочку размером с ватман, и всякие ориентиры потеряли не только актуальность, но и систему координат. Не тогда, когда хорошо, плохо, право, лево — в одно ослепительное, бьющее под дых мгновение, стали просто словами, не имеющими ни смысла, ни практической ценности.       Не тогда, когда можно стало бросаться грудью на далеков, не заботясь о том, что спутник окажется чуть ли не в веке от дома; можно стало перелить всего себя в механическое небытие, бесноваться в уроборосе из мыслей, предоставив Джону Смиту, безалаберному и трусливому, не спасать десятки жизней.       — Доктор?       — Что? На этот-то раз что?       — Твоя подруга. Как ее звали?       — Ее имя — Роуз.       Все началось тогда, когда он впервые остался в ТАРДИС один:       Подняв голову, Доктор обнаружил, что Роуз как ни в чем не бывало стояла, прислонившись спиной к кораллу и не сводила с него взгляда. Ошалело замерев на месте, он закрыл глаза, досчитал до десяти и боязливо приоткрыл веки.       Роуз не двинулась ни на миллиметр. Руки по-прежнему в карманах джинсов, волосы собраны в два хвоста, футболка беззвучно поднималась и опадала вместе с ее дыханием.       Почти реальная, почти живая. В древесного цвета глаза вкраплено столько боли, что Доктор едва ли не готов был поклясться, что она знала о его неудачной попытке обрести вымученный покой на затопленной базе под Темзой.       — Это невозможно, — кое-как ворочая языком, пробормотал он, втайне надеясь, что Роуз улыбнется и начнет уверять его в обратном.       Однако ожиданиям этим, как и всяким ожиданиям Доктора, сбыться не суждено. Стоило последнему звуку сорваться с его языка, как призрачная фигура рассыпалась на атомы.       Он тупо гипнотизировал пространство взглядом добрый десяток минут. Моргал, остервенело растирал веки пальцами (так, что уцелевшие сосуды в белках мраморно просвечивали сквозь красноту), но ни одна из этих экстренных мер не вернула ее в ТАРДИС. Тогда Доктор зашелся звучным многоступенчатым ругательством, самозабвенно вкладывая в непроизносимые сочетания звуков всего себя. По мере того, как воздуха в легких становилось все меньше, а резь в боках и горле все ярче, Доктора складывало пополам и тянуло к полу с неестественной силой. Собой он представлял чуднóе и убогое подобие «Z», балансирующее на ожестянелых пальцах ног.       Не возвращалась она долго. Да Доктор и сам не был уверен, что смог бы вынести взгляд, сплетающий в себе и кричащую нежность, и молчаливую скорбь.       Он сказал одной из Каррионайтов, что ее имя помогает ему сражаться, и это действительно так, ровно до тех пор, пока тело его не прошила молния, попавшая в шпиль Эмпайр-стейт-билдинг. Удивительно, какая насыщенная и цветная жизнь может существовать в голове, пока мозг не в состоянии поддерживать спасительные шоры, направляющие взгляд в настоящее.       Доктор отбрасывает оружие и обнимает ее; Доктор признается, что не бросил бы ее одну и обнимает ее; у нее впервые получается произнести «Раксакорикофаллапаториус», и Доктор обнимает ее; Джек уничтожает далека, угодившего в материализовавшуюся ТАРДИС, и Доктор обнимает ее; Кассандра переселяется в тело Чипа, и он обнимает ее; они мчатся вслед за королевой Викторией, прытко бегущей, подобрав юбки, и он обнимает ее; она собирается идти с Питом прямо в логово киберменов, чтобы спасти Джеки, и он обнимает ее. Он обнимает ее, он обнимает ее, он обнимает…       Очнувшись, Доктор с ясностью, пугающей своей бесповоротностью, осознал, что ему мало. Ему нужно было видеть ее здесь и сейчас, никаких ретроспектив.       Найти способ добиться желаемого, к его удивлению, не стоил почти ничего.       Он быстро сообразил, что Роуз появляется после того, как он делает неправильный, противоестественный выбор. Кроме того, она даже больше, чем просто галлюцинация. Марта, кажется, тоже видела ее краем глаза, но ничего так и не сказала.       Тогда, сбросив одну из глав Семьи Крови в сворачивающуюся галактику, Доктор вернулся к консоли, дернул за рычаг и поднял вызывающе виноватый взгляд, зная, что напротив будет стоять Роуз. Смотреть в ее глаза, зовущие домой, было по-прежнему невыносимо больно, однако не так невыносимо, как жить, наблюдая ее только на закрытых веках.       Марта, отосланная по какому-то мнимому поручению в недра корабля, появилась из коридора так неожиданно, что Доктор едва успел протараторить «Это невозможно».       — Кто-то кричал?       — Да, — кивнул Доктор. — Кое-кто получил вожделенное бессмертие. В умирающей галактике.       Охнув, Марта прижала обе ладони ко рту с таким видом, будто ее сейчас стошнит. Доктор оглядел ее с ног до головы и впервые заметил, как сильно она сбавила и как сильно осунулась за время, проведенное на борту. Не красило ее и выражение отвращения, маской сковавшее искаженный рот и распахнутые глаза.       — Осталось еще двое, — как бы между прочим ввернул он. — Тебе лучше отправиться к себе, пока я займусь ими.       Пятясь, Марта выскочила из консольной и, вернувшись в комнату, бросилась на кровать, закрыла голову подушкой, однако все равно услышала донесшуюся из коридора череду красноречивых звуков: «Дамы вперед», хлопок двери в чулан, отчаянный вопль мальчишки, хныкающее поскуливание девочки, и поскрипывающие шаги Доктора. В первый раз ей было по-настоящему страшно.       Так и повелось. Стремление к этим эфемерным встречам приходило синусоидально: порой Доктор пытался бороться с собой, руководимый, как и прежде ее именем. Но всегда проигрывал желанию видеть ее рядом. Пусть несчастной, пусть молчаливой, пусть призрачной, но рядом.       Марта ушла, на борту появилась Донна, и видеться с призраком стало все сложнее, ибо Донна ошибок не только не прощала, но и не допускала.       А потом, в один из концов света Она вернулась. И Доктор, оглушенный обрушившейся на него возможностью обнимать и держать за руку, вновь свернул не туда. Мазохист, поначалу вопивший в нем дурным голосом, мало-помалу смолк, и Доктора все сильнее и сильнее окукливали чувства вины и щиплющего стыда. В конце концов, он смирился с тем, что цена бездумного поворота оказалась непомерно высока.       Похоже, Роуз и сама так считала, поскольку призрак ее не появлялся мучительные дни, недели и месяцы. И, быть может, не явился бы вовсе, не убей себя храбрая Аделаида Брук:       На этот раз она сидела в капитанском кресле, поджав под себя ноги, словно пародируя Z-образную позу, которую принял Доктор после первого появления, и, как и прежде, не сводила с него глаз. Теперь они, правда, словно стали темнее и еще молчаливее смотрели из-под тяжелых ресниц. Доктор с крехотом опустился рядом, и под тяжестью продавленное сидение визгливо осело.       Призрак, подпиравшая щеку рукой, следила за его движениями только зрачками. Доктору хотелось объяснить ей все то, чего он сам до конца понять не мог, но вместо того пялился в пол, сцепив руки в замок, так, будто ничего любопытнее ни в одной из своих жизней не видел. Молчание туманом расплывалось по комнате, Доктор нервно пощипывал кожу между пальцами и тарабанил пятками какой-то лихорадочный ритм.       — Я скоро умру.       Слова вывалились из него сами. Жалобные, обидные, злые звуки выкатились из гортани, с силой стукнулись о зубы и, обжигая губы, выплюнулись ядовитым комом.       На какой эффект от своей рефлекторной исповеди надеялся Доктор? Едва ли он мог бы ответить на этот вопрос. Но явно не на то, что Роуз, неподвижная, с просоленными щеками, начнет рассеиваться.       — Забери меня.       Эта фраза не помогла еще ни разу, но Доктор по-ослиному упрямо повторял ее всякий раз, лелея надежду, что йодистая, ноющая межреберная пустота, образованная выпорхнувшим в Заливе Злого Волка Богом, наполнится хоть чем-нибудь. Надеждой, злобой, яростью — чем-нибудь, чуть более осязаемым, чем ничто; чем-нибудь не столь полым, как разочарованием, даже и не разочарованием! куда там! (Роуз могла себе позволить согревать кого угодно, для Доктора она всегда останется откровением и благодатью), предсказуемостью треугольного предательства.       С новым лицом все должно стать легче, не так ли?       Первые полгода он и вправду держится удивительно хорошо. Порой ему кажется, что все идет совсем не плохо. Так оно, в принципе, и есть, пока однажды, сбросив Пондов с хвоста, он не проводит целехонькое полугодие в доме по соседству, давая частные уроки юной мисс Тайлер за символическую цену, которую вполне может позволить себе даже Джеки с ее скромным парикмахерским заработком.       Ее Тайм Лайн так туго опоясан его появлениями, что Доктору с трудом удается скрывать ТАРДИС от Джека, постоянно ошивающегося неподалеку. Еще больших сил ему стоит наконец заставить себя пустить ТАРДИС в Вортекс, и вернуться за Эми.       Присутствия Пондов хватает ровно на три недели. Когда в ТАРДИС, несмотря на тараторящую Эми, становится слишком тихо и слишком пусто, Доктор (после непродолжительного раздумья) позволяет украсть ее и подменить на гангера.       Роуз не появляется, и Доктор, панически изощряясь, устраивает пару отнюдь не самых высокоморальных мероприятий. Чтобы не промахнуться, мероприятия эти охватывают самый широкий спектр мерзостей.       Она появляется, когда Доктор, в приступе отчаянного, больного вдохновения устраивает геноцид. Призрак ждет пока Доктор, ополоумевши вбежавший в консольную, не замечает ее, сидящую на ступенях, ведущих под ротор. Заплескав руками и голосом, Доктор спешно распихивает спутников по комнатам и, убедившись, что рядом никого, стремглав приземляется на соседнюю ступень. Роуз, будто бы повзрослевшая, не поворачивает головы до тех пор, пока он не решается на то, чего боялся с самого первого появления — дотронуться. Кожа под его пальцами покрывается расходящимися кругами, словно гладь воды. Роуз вскидывает голову и, с интересом рассмотрев рябь, изумленно улыбается чуть дрогнувшими уголками губ.       Это первый раз, когда призрак улыбается в ТАРДИС.       Доктор, раздираемый животным страхом потерять последний отголосок, теперь не отпускает ее ни на шаг. Ни на минуту. Его не волнует ни количество жизней и ошибок, исправно мостивших дорогу от него к ней и обратно; ни то, что Эми и Клара считают его спятившим из-за того, что Доктор болтает с ТАРДИС (обращаясь, конечно, не к кораблю).       Все, что его волнует — две карие галактики на прозрачно-снежной коже.       В страхе сделать что-нибудь правильно, и потерять ее проходят дни, века и тысячелетия. Кожа сменяется кожей, и теперь его тело жилисто и едко, и его по-прежнему жрет боль. Не пунктирная, дробностью тире и точек отколачивающая бесперебойный «SOS», но абсолютная, сквозная, напоминающая неспокойную нить пульса, вытянутую последним выдохом в прямую. А ей достается смотреть, как он пляшет на углях.       У каждого существа свой масштаб времени. И время Доктора носится с поразительной быстротой, складывая секунды в минуты, а минуты в часы. Он давным-давно перестал смотреть ей в лицо, ибо боязно увидеть все то, что сам сотворил. Доктору достаточно ощущать ее присутствие, знать, что призрак всегда за спиной, или в паре шагов сбоку. Никто из нынешних гостей ТАРДИС не замечает ничего необычного, несмотря на то, что она днем и ночью рядом.       Оставшись в одиночестве, Доктор усердно перебирает фолианты, в изобилии раскиданные по ТАРДИС, чертит мудреные схемы на доске, и что-то путано и азартно объясняет.       Чопорно отряхнув меловые пальцы, он усаживается на лестницу и принимается перебирать кривые стопки книг. Настроение Доктора на редкость бодрое, а потому он даже зачитывает по паре строк из любимых мест.       — А вот это, послушай! «C незапамятных времен почему-то случалось так, что многие из наилучших и способнейших философов, которые были истинными светочами науки в области теории, оказывались совершенно неспособными применять эти теории на практике».       Растекшись в довольной, чуть напряженной улыбке, Доктор старается игнорировать первое Рождество, лезущее на память. Кардифф. 1869. Гельты. Бордовое платье и…       — У Диккенса безукоризненное чувство юмора! — спешно перебивает сам себя Доктор. — Взять хотя бы… — нетвердые пальцы пускают страницы суетливой волной. — «Нет на свете обмана хуже, чем самообман». Что ж, не совсем то, что я имел в виду, но в целом мысль…       Снежная пыль с ее накидки, брошенной на кресло, стекает под пол. На щеках алеет морозный румянец.       Сглотнув неуверенную деловитость, Доктор осторожно оглядывается через плечо. Она, конечно же, стоит, облокотившись о перила, и безмолвно разглядывает его морщинистые руки, крепко сжимающие книгу. Поймав чуть панический взгляд Доктора, она почти кокетливо наклоняет голову к плечу и хитро и устало прищуривается, будто бы дождалась чего-то, будто бы знает, что сейчас произойдет.       За все эти годы, столетия, тысячелетия Доктор избегал думать о настоящей Роуз. О Роуз, что не потерпела бы умерщвления в ее честь миров, планет и рас. О Роуз, пришедшей бы в ужас, узнай, на что он пошел, чтобы удержать не ее, а необъяснимый отзвук минувшего. О Роуз улыбающейся. О Роуз плачущей. О том, что эта Роуз сказала бы, окажись сейчас на месте своего молчаливого и податливого двойника.       Подскочив на ноги, Доктор вытягивает из-под консоли телефонную трубку.       — Клара? Нет, все в порядке. Нет, не сейчас. Клара, послушай, я должен сказать кое-что важное. Извини. За что? За то, что вел себя как старый осел. Да. Нет, я здоров. Абсолютно точно. До встречи, да. Нет! Нет, еще одна вещь. Клара, мы больше не увидимся. Тебе нужно жить своей собственной жизнью.       Трубка пытается кричать, выдвигать контраргументы, но Доктор не слушает. Впервые за последние жизни он знает, что сделал то, что должен был сделать давным-давно. Они не друзья, как бы Клара ни уверяла себя в обратном. С друзьями так себя не ведут. И ей, умной и миловидной молодой женщине, уготована куда более счастливая жизнь.       Оторвав взгляд от мерцающего ротора, Доктор обнаруживает, что она, удовлетворённая и прозрачная, улыбается, по-девичьи прижимая кончик языка к уголку губ. Невесомости этого мгновения достаточно, чтобы где-то внутри Доктора запылала константа межреберного северного сияния. Ему не страшно остаться одному и ничуть не страшно стать собой.       Возможно, однажды настоящая Роуз вернется. В конце концов, она всегда возвращается.       — …совершенно сам не свой, — заканчивает Наблюдатель, значительно кивая в сторону залива. Туда, где на дозаправке стоит синяя-синяя полицейская будка, с удовольствием надраиваемая седовласым Тайм Лордом. Туда, где возле нее, сканируя все, что попадется под руку новехонькой звуковой отверткой, Доктору солнечно улыбается Роуз Марион Тайлер. Наблюдатель лукаво подмигивает вам: — Но сейчас он будто бы ничего.