Play with fire

Они всегда говорят. Ведут светскую беседу, как заметит Дориан. Наслаждаются обществом друг друга, честно согласится Лавеллан. Когда они рядом, то не могут молчать. Язык буквально чешется от желания подшутить, подразнить, поманить и просто что-то сказать, начать разговор. Сцепиться в честной хватке, не менее приятной той, что без правил и полна жарких, быстрых поцелуев. Даже тогда кажется, что они хотят о чем-то рассказать себе и другим, но, когда не могут, просто льнут крепче, забываясь в так и несказанном потоке слов. Лавеллан не мог лгать. Прекрасно принимал, что сам попался на крючок, почти добровольно отдался, еще тогда, в далеком, так и не случившимся ужасном будущем, когда они оба пытались спастись от горечи боли и страха вялыми шутками не впопад. Молчать было слишком опасно, казалось, что закрой рот на минуту дольше нужного и ты пропадешь среди этой тьмы, разбавляемой шепотом красного лириума, гудящем где-то в тяжелом затылке. Просто исчезнешь. Перестань существовать. Тогда, сейчас, после. И они не смели замолкать. Потом тоже. Знали, что лучше скажут сразу, чем станут заложниками убийственной тишины. Сладкие речи, колкие шутки, горячие споры. В этом были все они. Пока Вестник робко отвечал, учился и старался, Дориан понимающе отступал и ждал. Выжидал, как выжидает гадюка, затаившись среди сухой листвы. Одно лишнее движение и шелест спугнет жертву. Жаль, он не знал, что Лавеллан добровольно подставил руку под удар, пуская жгучий яд по венам. И Инквизитор, как и любой другой зверь, привык. Испортился. Сгнил. Забыл наследие, шел вперед, оставляя позади себя лес, традиции, босые ноги. И молчание. Они всегда говорят. Почти всегда. И молчание их таится в душном гомоне ночи, сбитых простынях, разбитых коленях. Взаимная тишина – самое интимное и хрупкое, что у них осталось перед лицом смерти и разрухи. Лавеллан всегда смотрит снизу-вверх. Не из-за небольшого эльфийского роста, а странной не самой приятной привычки. Хищно щурит большие глаза, чуть наклоняет голову, кусает полные губы, но смотрит так искренне, почти непорочно. Даже сейчас, стоя нагим на острых коленях среди глухих стен личных покоев и медленно покачивая черной макушкой, сохраняя свой временный обет молчания, пока смуглая ладонь любовника сжимает волосы на затылке. Длинные худые пальцы тонут в шелке темных бедер, грубо сжимают их и подталкивают к себе. Сейчас оставшиеся отпечатки звучат куда громче проглоченных, заталкиваемых обратно в глотку чужой плотью слов. Дориан с наслаждением смотрит вниз, змеиным взглядом оскверняет идола, маленькое божество народов Тедаса, перед которым сам готов блистательно пасть на колени и верить, сердцем, душой и телом. Таким Инквизитора знает только он, тешит свою гордость и любовь, но в последнем признается только молча. Так же, как это сейчас делает аматус. Вместо слов, он нарочно подается вперед, заставляет хватку Инквизитора стать крепче, а взгляд наполниться слабым возмущением. Черный зрачок сужается, утопая в лиловой синеве глубокой радужки. И тевинтерец снова обводит пальцем экзотичный рисунок, сдерживая очередной стон и откидывает влажную челку на назад, прилизывает волосы в строгой манере, так, как именно любит Лавеллан. Он бы поблагодарил, если мог. «Если» - это слово всегда вызывает в Дориане ироничную улыбку. И Вестник благодарит, буквально вырывая из Павуса судорожных вздох и последующее неразборчивое мычание на тевине. Серебристые глаза, настолько насыщенные и яркие, что серый начинает казаться самым живым цветом из спектра, блаженно закатываются, скрываясь за трепещущими от каждого толчка веками. Прежде чем все закончить, Лавеллан подло отступает, как и всегда. Можно и привыкнуть, но Дориан не может сдержать недовольного стона, пока Инквизитор зарывается носом в жесткую полоску черных волос, языком обводит выступившие вены внизу живота и передает эстафету своей аккуратной руке с той самой судьбоносной меткой. Тевинтерец почти чувствует на себе эту довольную, влюбленно-пьяную улыбку, смысл которой до сих пор остается загадкой. Естественно, нарочно, чтобы не видеть молчаливой истины, не дразнить и так полное того «запретного больше» сердце. Их молчание – это смесь пристыженных взглядов слуг, стонов в унисон и невысказанных признаний. Их молчание – последняя преграда перед болезненной правдой.