Play with fire

Наблюдать за Лавелланом было любопытно, это вам скажет каждый. И этот всем известный факт обязательно подтвердит Дориан, как самый главный участник, да и виновник большинства перемен в поведении Инквизитора. Не сказать, что Павус был особо рад такой лепке из интересной «глины», материала весьма податливого, порой упрямого, но отдающего себя сполна. И особо липнувшего к рукам. «Дикарь», - с колкой ухмылкой думает Дориан, следуя взглядом за Вестником Андрасте, который ни в чем не бывало снова стянул с себя сапоги и спокойно прошелся босиком по влажной земле. Это были не единственные мысли после первой встречи с созданием дикой природы, но все же слишком явственные, чтобы так просто скрывать их в себе. Вестник кажется ему диковинным зверьком, который так некстати решил покинуть свой лесной дом и коллекционировать приключения на задницу. Не приручаемый, упрямый, норовящий цапнуть за любую руку и любящий казаться важным и опасным, не таким, как все. Еще один пария? Навряд ли. Инквизитор покорял слишком резко и быстро, чтобы быть изгоем в глазах своих союзников и слуг. Широкие скулы, острый подбородок, нечеловечески большие, но по-человечески живые глаза, обветренная кожа. Лавеллан был наполнен духом молчаливого леса и свободой бесконечных долин. Иногда это пугало, иногда восхищало, в иные, редкие моменты, даже манило своей простой и одновременной глубиной. Наверное, именно к такому подсознательно стремился маг из Тевинтера, скованный по рукам и ногам правилами, моралью и чужим мнением. Вестника же, как казалось, мало волновали такие мирские проблемы, хотя и его фиалковые глаза загорались знакомой болью, когда очередной колкий вопрос глухо бил в затылок. Лавеллан мало говорит о себе, замалчивает многие детали, многообещающе улыбается и говорит, что расскажет позже. И правда делится, приподнимает занавесу долийской жизни в тишине ночи у костра, когда все стены немного рушатся, просвечиваются ярким пламенем. Вплетает в свою тихую речь мелодичные нотки элвена, никогда непонятные Павусу, но почему-то не требующие перевода. Тевинтерец не помнит или не хочет помнить, когда начал понимать эльфа без слов. Тогда их противоестественный тандем казался ему плоской шуткой. Скажи Дориану кто-нибудь, что в будущем ушастый лесной житель станет его отрадой и не просто другом, а любовником, он бы не проявил желание даже посмеяться, настолько неправдоподобным и комичным казалось это ему. И все-таки соблазнительным, словно эдакий вызов: долиец и тевинтерец - трепещущая драма о двух противоречащих друг другу сердцах. Руки у Инквизитора сухие и холодные, такие же, как и местами хриплый голосок и колючая, дикая магия. Каждое касание осторожное, но бьет наотмашь, колет током, и Павус уже устает вздрагивать от неожиданного прикосновения. Лавеллан кажется ему колючим и нелюдимым, настолько ледяным и ненасытным, что начинает обжигать не хуже пламени. Этот лед так и не начал таять, но прекрасно смешался с собственным огнем. И все же, трудно не заметить, как этот вроде бы дикий эльф меняется. Не сказать, что в лучшую сторону, скорее портится и отдается этим чисто людским грехам. Инквизитор, неважно, насколько это кажется Дориану ироничным, с головой погружается в политику и буквально наслаждается орлейской Игрой, с улыбкой встречает любой званный прием и очередного гостя. Восхищается масками из золота и крамолы. Ему нравится быть на публике и быть любимым, шелестеть по полу богатой тканью. Он забывает наследие и традиции, осознанно и страшась, переступает эту черту. Да, не сразу, потихоньку. Каждый грешок взращивается в девственной душе неторопливо, но с особенным вкусом. Этот букет Дориан может смаковать вечность… Его это слово пугает, но приходится смириться. Мягкая линия полных губ все чаще становится жесткой, почти острой, настолько, что прям ею можно нарезать головы фанатичных венатори. Глаза как-то по хищному смотрят на каждого, Павус тоже в счет, снизу-вверх, любопытно оглядывая глотку, а потом двусмысленно щурятся, и остается догадываться, что значил тот или иной взгляд. Загадочность не исчезла, стала иной, ядовитой и опасной. Но именно таким и должен быть властитель и полководец, не так ли, размышляет Дориан. Некоторые изменения заботят и его. Лавеллан начинает любить обувь, даже испытывает некую страсть к острым металлическим носам и звонким каблучкам, что выстукивают властный ритм уверенности. Ему нравится праздность и тяжесть богатых шелков, ласка бархата по голой коже. Хороший вкус прививается к эльфу быстро, особенно в частом обществе мадам де Фер и Жозефины Монтилье. И, конечно, самого Дориана Павуса, без которого не обошлась каждая гнилая ступень. Любовь быстро заглушает совесть. Выясняется, пусть и не сразу, трусость Инквизитора, желание делать все чужими руками, а свои оставлять безупречно чистыми в излюбленных темных перчатках, исшитых золотыми нитями. Если раньше в нем и виднелся юношеский задор, то он быстро потух, а на его место пришла разумность, страх и поиск выгоды. Лавеллан покрывается плесенью, как дорогой сыр, изысканный деликатес, который подают исключительно на Императорские столы. Многие это осуждали, но безусловно одобрял он сам. Одобрял ли Дориан? Он не знает и сам. Скорее боится потерять тонкую грань между любовником и марионеткой. Солас не говорит, как разочарован в еще одном эльфе, который решил стать человеком. Только поджимает губы, наблюдая за очередным заседанием суда, где Инквизитор показательно властно рассиживается на троне, голодным взглядом раздевает подсудимого, нет, добычу, ищет способ как бы оправдать, а потом выжать максимум выгоды для Инквизиции. Смерть порой лучше, подмечают некоторые. В иной момент Солас быстро опускает голову, прикрывает глаза и не желает видеть разгорающуюся страсть на этаже выше. Мужчина. Человек. Тевинтерец. Эти три ножа больно вонзаются в спину, вызывают недоумение. Но это не его дело… Не его. Любовь не может быть грязной. Или может? Если Сера местами раздражала, чем-то даже смешила нрав мудрого эльфа, то Лавеллан пугает своей двуличной натурой. Лжец и святоша в одном лице. Ужасному Волку ли судить о двуличности? Этот вопрос прикрывает тонким покрывалом любые колкие замечания. Власть опьяняет быстро, вызывает зависимость еще сильнее. Лавеллан никогда не против еще одной дозы, готов даже разделить ее за праздным столом да с бутылочкой тевинтерского портвейна. Дорогой алкоголь он полюбил не меньше дорогой ткани. Павусу уже особо нечего терять, он, пусть и осторожно, но все же отдается чувствам, что на поле боя, что в постели. С Лавелланом, каким бы тот ни был, свежим или гнилым, спокойно и тепло. Остаются неизменчивые черты: открытые и яркие, в чем-то детские в этих утренних поцелуях и совершенно невеселых, для Дориана конечно, подлых снежков в спину. Честной любви и не смешных шутках о штормовом, покачивающемся (Создатель, может хватит?) туда-сюда море. Робких объятиях в палатках и жадной усмешке по вечерам. Дориан мастерски подмечает чужие перемены, но глупо забывает о своих. Наблюдает, каким сильным, пусть и гадким, становится аматус, забывая, как сам слабеет по ночам, забираясь в прохладную постель Инквизитора. Уже их постель. Ему ничто не мешает страшиться отказа и сейчас, когда Инквизитор сам проявляет инициативу, умело исследуя языком напряженный живот. Момент возникновения смелости снова упущен и не раскрыт. Лавеллан не откажет. Что-то меняется, что-то остается. А что-то паразитом пылает в груди, заменяя сердце.