Глоток свободы

Грузовик мчался на северо-восток, оставляя за собой огромные клубы пыли, вихрящиеся переломленным, заманчивым светом. Дожди тут были редкостью, восемь месяцев в году стояла такая жара, что даже их, заключенных, выпускали во двор лишь вечером. Только тогда и можно было сделать полноценный вдох, не боясь ухватить с раскаленным воздухом острые крупицы песка. С самого первого дня Эмма выбрала место в углу площадки, уже этим отделяясь от других женщин. Тело ныло от тяжелой, монотонной работы, мысли исчезали, угнанные физической усталостью. Она оставалась просто оболочкой самой себя, но этого было вполне достаточно. Может, они и были в самом сердце пустыни, но в минуты вечерней прохлады, быстро сменяющейся пронизывающим холодом, ей удавалось уловить солоноватое дыхание далекого океана. Она слышала и шум волн, ударяющихся о берег, и крики птиц, кружащих вдалеке; босых ног касалась мягкая пена, взбитая могучими руками стихии, а потом потоки свежей воды омывали ступни, несколькими каплями доставая до коленей. Она не стремилась зайти глубже – волны вполне могли сбить с ног, шла вдоль длинной полосы песка, обрывающейся в воде, и слушала плескающуюся музыку. Берег был безлюден, но что еще лучше, тянулся, покуда хватало глаз. Он казался почти бесконечным, и этой влекущей безграничности можно было довериться. Это тебе не пустые обещания да посулы. Эмма думала, что было бы здорово идти так, пока плечей не коснется ломкая, приятная усталость, а потом лечь на теплый еще песок и рассматривать звезды, которые отрываясь от темного небосвода, без страха падали в бурлящие волны. Странные мечтания как для заключенной, затерявшейся в прожаренном пекле, но для себя Эмма решила, что, как только освободится, непременно увидит океан – не зря же он завладел всеми ее мечтами и помыслами. Жизнь осыпалась однообразностью и упорядоченностью: подъемы по сигналу, приемы пищи в означенное время, ежедневная десятичасовая смена в цехе; единственный выходной уходил на то, чтобы постирать робу, прибраться в камере, да бесцельно пощелкать каналы в общей комнате; некоторые играли в домино или карты, зачитывались выдуманными историями, находя спасение хотя бы в них. Эмму ничего из этого не интересовало, она просто забиралась в кресло с ногами и отрешенно следила за переходами людей от столика к столику, смотрела, как переливаются эти группки одна в другую, постоянно меняясь, вслушивалась в ругань и редкие ссоры, но никогда не вмешивалась, оставаясь в стороне. Все, что происходило с ней, проплывало словно в дымке, Эмма просто пропускала через себя некоторые события, большинство же так и оставалось просто картинками, разворачивающимися на расстоянии, не затрагивая и не касаясь. В последний год пришло письмо. Эмме никто не писал раньше и поначалу она с опаской разглядывала белый конверт с кривоватым, каким-то детским почерком. Послание из мира, где не было решеток и сигналов тревоги, по крайней мере, явных, не было наручников и дубинок, распорядка и невозможности изменить хоть что-нибудь. Она так долго не была там, что успела позабыть, какая на вкус эта свобода, как она обволакивает и опьяняет, как подталкивает и дает силы. Руки дрожали, зажимая между пальцами так много, и одновременно это был лишь клочок бумаги, исписанный тем, кого она не знала. Эмма сразу решила, что не знакома с человеком, от которого пришло письмо. Среди ее знакомых не было и одного, кто мог бы захотеть написать пару строчек, о ней некому было беспокоиться, как и ей самой не было причин волноваться. Может, в былые времена она и могла изменить все это, выстроить привязанность, избавиться от одиночества, больше походившего на дикость, но ничего уже не вернуть, что теперь об этом думать. Конверт пролежал у подушки с неделю, и только потом она решилась разорвать его. История, что не уместилась на одном листе, повергла в шок. Этого просто не могло быть. Такое не случается, все могло быть как угодно, но только не так. Эмма долго смотрела на расплывающиеся перед глазами буквы. Может, дело было в слезах, которые неожиданно выступили на глазах, может, в странном оцепенении, сковавшем тело. Тот ребенок не мог выжить. Но мальчишка, нашедший ее через какой-то сайт, был настолько воодушевлен радостным открытием, так честно делился своими нехитрыми радостями, так искренне ждал ее освобождения, что Эмме не оставалась ничего, кроме как поверить. Она поддалась тому же порыву, что охватил ребенка, и между матерью и сыном завязалась переписка. Нечастая, но это были первые шаги на той дороге, которую им предстояло пройти в будущем. Эмма как будто изменилась. В разочаровавшейся, потерянной девушке появилось то, чего не было долгие годы. Сквозь грубую, надежную броню пробилась надежда. Тут впору рассмеяться глупышке в лицо. На что она могла надеяться? Даже теперь. На то, что в далеком городе, и правда стоящем на берегу океана, ее ждет, кто-то родной, кто никогда не бросит, никогда не откажется, что бы она ни сделала; на то, что у нее есть шанс начать все сначала и вырваться из порочного круга, в который угодила по дурости; на то, что ее жизнь не бессмысленна, как она всегда считала, и кому-то она действительно нужна; на то, что о ней вспоминают, засыпая? Думать о подобном, было дурной затей, вся эта история отдавала какой-то сказочностью, нереальностью. Она даже могла показаться чудом, но ведь чудес не бывает? Но если не чудо - что тогда? Какими путями мог десятилетний ребенок отыскать мать, которая бросила его на произвол судьбы на пороге больницы? Крошечного, слабенького, почти не дышащего. Как мог он вырваться из лап смерти, какой мизерный шанс использовал, чтобы зацепиться за жизнь? Вся эта абсурдная игра продолжалась с полгода или что-то около того. Потом Эмма испугалась. Однажды проснулась и поняла, что не может больше притворяться, будто у нее есть будущее, у таких, как она, одна дорога, и не в ее силах менять направление. От нее-то и не требовалось много: просто отыскать какое-нибудь неприглядное местечко, где она сможет работать, не высовываясь и не привлекая ненужного внимания; спокойно жить в плохеньком мотеле или ночлежке, не надеясь на что-то лучшее в будущем; не заводить подозрительных знакомств, чтобы снова не попасться – вот, в общем-то, и все. В конце концов, все это не затянется – всего несколько десятков лет. Эмма запретила мальчишке писать, ей ничего не стоило подобрать такие слова, чтобы у мальца пропало всякое желание общаться. Зачем обнадеживать его и себя, если исход всего дела известен заранее: безнадежность и разочарование – вот, что ждет их. Ей не место в его жизни, он со временем пожалеет, что отыскал ее, станет стесняться такого родства. Но совесть или воспитание не позволят забыть мать, и тогда-то она и поймет, что нужно было прекратить все в самом зародке. Пусть уж лучше сейчас выплачется, пусть проклинает ее и ненавидит, зато потом будет легче. Она не смогла защитить сына тогда, зато сейчас примет верное решение. Он и перестал. Только прислал еще одно письмо, последнее. Его, как и первое, Эмма тоже открыла не сразу, а когда все же распечатала конверт, увидела внутри фотографию. Обычный мальчишка, счастливый, улыбающийся, с задорными, искрящимися глазами, глазами своего отца. Она определенно была права, прекратив переписку. Что может быть у них общего? Кровь не дает ей никаких прав. И все же не уничтожила фото. Она хранила его, как священную реликвию, поглядывая время от времени и невольно улыбаясь. У нее есть сын. В следующую секунду она уже стыдилась ненужных чувств и запихивала снимок подальше, не возвращаясь к нему несколько дней. Но потом внутренний порыв заставлял взглянуть на мордашку мальчонки и она хваталась за эту соломинку, ощущая одновременно и злость на саму себя и необъяснимую теплоту. Конечно, теперь, когда она знала, что где-то живет ее сын, Эмма не могла не думать о нем. Это было наваждением, она постоянно задавалась вопросом: что могло быть с ней, не оставь она тогда младенца, могла бы их жизнь вместе быть счастливой, каким бы он вырос рядом с ней? Дурацкие мысли, но разве могла она избавиться от них? А теперь она едет не куда-нибудь, а именно в Бостон. Глупей затею и придумать было нельзя, но она убедила себя, что должна. Да и некуда ей податься, кроме как к океану. К вечеру они добрались. Огромная фура тяжело затормозила, раздосадовано кряхча и спотыкаясь. Слева от них продолжали проноситься машины, уносясь вдаль с протяжными гудками. В кабине зажегся свет, и водитель нетерпеливо завозился, ожидая пока она выйдет. У него расписание: либо они едут дальше, либо ей лучше поторопиться. - Спасибо, что подбросил, приятель. Холм, на котором оказалась Эмма, возвышался над городом, открывая завораживающий вид на небоскребы, деловые кварталы и респектабельные районы коттеджей. Она стояла над всей этой бурлящей, клокочущей жизнью, и наблюдала. Все еще далека, хоть и проплывает теперь так близко. До того места, где стояла Эмма, долетал лишь тихий, приглушенный шум, который все же можно было расслышать в визге проносящихся по шоссе грузовиков. За спиной Свон была дыра, которую не удалось заполнить или залатать, но что-то было и впереди. Раз уж она заехала в такую даль, нужно отбросить сомнения и отыскать паренька. Был и океан. Он блестел вдали, отражая последние лучи заходящего солнца. Даже тут, где он виднелся лишь полоской горизонта, она ощущала его солоноватый привкус, даже тут, в вонючих парах выхлопов, она вдыхала его дыхание. Сегодня уже не добраться до берега, нечего и мечтать. Придется отложить воплощение зародившейся в пустыне мечты, но это ничего. Несколько дней ничего не решают. Стоит подумать о ночлеге, да и неплохо было бы что-нибудь пожевать. А завтра нужно будет подыскать какую-нибудь работенку, с голоду подыхать она не собиралась. _________________________________________ Здание больницы появилось внезапно, как только Эмма свернула с Парк авеню. Большое, белое, с аккуратно подстриженным газоном у центрального входа. Автоматические двери послушно открывались, ежеминутно впуская посетителей. Теперь другой мир, о котором Эмма ничего не знала, был совсем близко. Впервые за долгое время она испытывала нечто похожее на страх. Даже не страх, а что-то почти осязаемое, окутывающее и вгрызающееся внутрь – лишь бы и шага не было сделано, лишь бы не была пересечена черта, за которой не будет возврата. Людей было много, кто-то постоянно входил внутрь, иногда толкая, иногда изворачиваясь в последний момент. Все без исключения недовольно поглядывали на девушку, стоящую возле самого входа и мешающую общему движению. А Эмма замерла, задрав голову, и выжидала. Ей нужно было немного времени для себя, времени, где она будет не женщиной, оставившей младенца, а обычной девушкой, наведавшейся в госпиталь. Наверное, она не вполне прилично одета, особенно, для первой встречи. Да уж, на приятное впечатление рассчитывать не приходится. Хотя вряд ли ее внешний вид станет самой большой проблемой. Нужный этаж и палата нашлись быстро, впрочем, внутри никого не оказалось. Эмма недоуменно смотрела на разбросанные вещи, игрушки. Все это принадлежало ее сыну. Так ли уж нужно рушить неизвестность, в какой-то мере и оберегающую? Сомнения до сих выныривали в сознании. - О, мисс, если вы ищете мисс Миллс, то они с Генри в комнате для игр. – Медсестра, проходившая мимо, заметила застывшую девушку и поспешила на помощь. Вот так просто, не ожидая ничего взамен. Похоже, Эмме придется еще некоторое время привыкать к порядкам большого мира. Поблагодарив, она направилась в указанном направлении, не замечая, как с каждым шагом замедляется. Но как бы медленно Эмма ни шла, нужная комната становилась все ближе, пока, наконец, перед глазами не открылось большое помещение, наполненное детьми. Поначалу Эмма не заметила ничего особенного: дети, играющие в какие-то игры или рисующие свои неразборчивые рисунки, несколько родителей, вырвавшиеся из душного офиса; пусть маленькие пациенты очень уж зажаты и неестественны, пусть не смеются и не носятся друг за другом с криками – что тут такого, в конце концов, это ведь дети, кто знает, что у них на уме? Понимание, что что-то не так, пришло внезапно. Да, они были больны, но болезнь терзала не тела. А потом она увидела Генри. Он сидел на стуле, подобрав колени и обхватив их руками, при всем этом он умудрялся еще и покачиваться вперед-назад, рискуя свалиться. Взгляд мальчика был устремлен прямо на стекло, за которым текла жизнь, прямо на девушку, стоящую за ним. И в этом взгляде не было ничего живого, это был опустошенный, невидящий взор, запоминающийся куда сильнее, чем хотелось бы. Почему-то Эмма сразу поняла, что он не выделяет ее из снующих по коридору людей. Но не потому, что не видит, просто для него все они – что-то однородное, чужое, неважное, что-то, что заполонило мир, но не сделало его счастливым. Эмма тяжело сглотнула. Рядом с ним сидела женщина. Эмма не могла видеть лица, ей были видны лишь волосы, разбросанные по плечам, да неестественно прямая спина – будто она заставляла себя держать этот непосильный груз, что давно уже согнул бы каждого. Уж ее, Эмму, так точно. Реальность, которую она опасалась встретить, оказалась даже страшнее, чем ожидалось. Откуда у ее сына психическое расстройство? Когда он писал ей, ничего не указывало на его состояние, сейчас же, Эмма была уверена, он не смог бы составить ни единой вразумительной фразы. Значит, началось все не так давно, только после того, как недолгая переписка закончилась. А что если?.. Нет, ее отказ не мог подействовать так сильно. Может, она и поступила немного необдуманно, но такие последствия – это уж слишком. Эмма снова посмотрела на мальчика и поняла, что ей нужно знать правду, какой бы горькой она не оказалась. Она решительно зашла внутрь и двинулась к матери с сыном. Ступая, она не замечала больше никого вокруг, ее интересовал лишь мальчик, оказавшийся выжившим сыном, и женщина, что стала его матерью. Подойдя совсем близко, Эмма замерла. На нее никто не обращал внимания: Генри не изменил позы и вообще никак не показал, что замечает ее; женщина же склонилась над ребенком и бессмысленно сжимала его колено, тоже не отвлекаясь ни на что вокруг. Нужно сообщить о себе, но как это сделать? Не подойдешь ведь так просто к чужому человеку и не заявишь, что ты та, кто родила этого ребенка? Она не знала, зачем протянула руку, чтобы легонько коснуться лба, убирая челку, зачем провела пальцами по щеке, посылая какие-то невидимые импульсы, зачем вообще позволила себе притронуться к чужому ребенку. Но она сделала это и после мир начал меняться. Не во вселенском масштабе, конечно, но мир их троих вдруг стал более выпуклым, пузырясь, он начал шириться и вскоре простирался уже гораздо дальше и этой комнаты, и Бостона в целом. Женщина подняла, наконец, глаза и недоуменно посмотрела на Эмму. Эмма молчала. Она не понимала, как заговорить, когда горло сжимает какой-то обруч и не дает словам вырваться на волю. Не самое приятное место для того, чтобы завести знакомство. К тому же она предчувствовала, что ей не будут рады. Через бесконечное число секунд она решилась: - Его папаша тоже был не в себе, так что этого следовало ожидать, - пожалуй, вышло грубо, но она и не мастер на красивые обороты. Женщина все еще не понимала. Она смотрела растеряно и с некоторой болью, которая теперь, наверное, всегда была в ее глазах. Но мгновения, которые потребовались ей, чтобы, наконец, справиться с информацией, также закончились, и вот она уже резко встала, загораживая собой мальчика, и заставила Эмму отступить на шаг назад. На ее лице отразился гнев, причем его было столько, что Эмма некстати подумала, что ей не хотелось бы быть рядом, когда вся эта ярость хлынет наружу. Сейчас, при сыне, она не станет устраивать сцен, но что будет сдерживать несчастную мать за пределами госпиталя? - Мисс Свон, если не ошибаюсь? Рада, что вы почтили нас своим присутствием. Пожалуй стоит сразу обрисовать ситуацию: вам здесь не рады. Все, что могли, вы уже сделали, так что оставьте нас в покое, а если станете докучать - мне придется обратиться в полицию. Вы ведь не желаете новых проблем с законом? – Миллс говорила тихо, почти шептала, но Эмма слышала каждое слово. Теперь ее злоба перемешалась с превосходством и шипела ядовитыми испарениями, впитывалась в кожу и раздражала глаза. Отчего-то проступили слезы, этого Эмма точно не ожидала, она ведь не из робких, и привыкла к словам пообиднее тех, что исторгала эта дамочка. Ее так просто не возьмешь. В принципе ее вообще мало что трогало, если уж быть честной. Но факт остается фактом: глаза щипало и жгло, а первая капля вот-вот грозилась скатиться по щеке. Да, что это за привычка такая - сразу пугать ее копами, может, она и ошиблась когда-то, но что дает им право постоянно тыкать ее носом? Эмма не собиралась пропускать оскорбления мимо ушей. Только тихий голос, неуверенный и далекий, заставил ее сдержаться: - Эмма?