Тринадцать жертв

Доставая из воды осколок, чтобы переложить его на соответствующее место на диске и подготовиться к следующему ритуалу, Ингрид размышляла об увиденном. По сравнению с другими хранителями, Мейлиру почти не доставляли проблем его способности, у него даже имелась возможность научиться их контролировать. А счастлив всё равно не был. Возможно, не будь осколка, он бы потерял в итоге то человеческое, что имел от рождения, в самом деле став образцовым представителем семьи. Шефре… Он был из ветви того рода, который до сих пор правил в Валлерале. Неудивительно, что Мейлир никому не называл свою фамилию. Если некоторые повадки аристократа ещё можно опустить, то всё равно психологически сложно на равных общаться с человеком, чьё происхождение напоминает о правящей семье. «А ведь для такого происхождения он правда был очень… Простым? Когда мы пришли, говорил он, конечно, витиевато, держался очень характерно, но не зазнавался, умел быть добрым и заботливым. Даже в лечебнице работал, что теперь кажется ещё страннее». Ингрид задержала взгляд на диске. Только два сектора из десяти пустовали. И за каждым занятым местом стояла разрушенная и преждевременно оборванная жизнь. Чья-то жизнь всё равно не сложилась бы благополучно – отец близняшек, например, чудесным образом не перестал бы быть мудаком. А кто-то смог бы прожить спокойно, обычно, как троица или Фрейя. Элеонора могла бы остаться в семье, которая бы приняла её как родного ребёнка, не испугавшись примеси магии. Мейлир… Умер бы в младенчестве или стал истинным Шефре, в чём тоже мало счастья. А что же до оставшихся двух судеб? О Гленде гадать рано, хотя она бы тоже, наверно, не дожила до настоящего времени, а вот с Мейнир пора было познакомиться поближе. Ингрид заранее приготовилась увидеть что-то тяжёлое. У неё не получалось до конца абстрагироваться, она принимала близко к сердцу жизнь каждого убитого ребёнка.

***

Мейнир родилась в другой стране, она не знала своих родителей, даже имя её переводилось просто как «дева». Ещё в детстве её приобрела местная аристократическая семья. Она должна была стать даже не слугой, а рабом без каких-либо прав. У Мейнир с рождения имелся хвост, но там это никого не смущало – маг и маг, главное держать в узде и применять способности себе на пользу. В детстве Мейнир была немного живее. Вроде даже умела плакать, когда били, чувствовать недоумение и обиду из-за несправедливо жестокого обращения. Впрочем, Мейнир всегда говорили, что она – вещь, которая должна покорно делать то, что прикажут. У вещи нет права на чувства, у вещи нет голоса. Уже тогда Мейнир была слишком пассивна, ей проще было со всем смириться, чем пытаться хоть что-то понять или тем более воспротивиться. С пяти лет Мейнир была в услужении у господского чада – жестокого и капризного мальчишки. Мейнир беспрекословно выполняла любые приказы, но наследник находил такую послушность скучной, его раздражало, что Мейнир больше походила на живую куклу, чем на человека. Ему хотелось видеть страх, слёзы, слышать мольбы. Поэтому очень скоро приказы перестали ограничиваться простыми «подай, принеси, сделай что-то за меня». Съесть землю среди новых приказов было самым безобидным. Наследник приказывал проткнуть насквозь ладонь иглой или даже что-то к себе пришить. Приказывал себя резать, тушить о себя спички, стоять коленями на горохе, не есть, не спать. Когда наследник видел, что Мейнир делала это всё с тем же унылым лицом и отсутствующим взглядом, он её бил, таскал за хвост, резал ножницами не так давно появившиеся коровьи ушки. Хозяева такое поведение считали нормальным, ведь вещь – не человек, с ней можно делать что угодно. – Почему не плачешь? – спрашивал наследник, давя каблуком на живот. Мейнир только молча смотрела вверх. Она знала, что если отведёт взгляд, то ударят по голове. Щёку до сих пор саднило с прошлого раза. – Ты вообще живая?! – взвизгнул он, когда Мейнир даже не вздрогнула от удара промеж ног. А ведь у обуви были острые и тяжёлые носы. Живая? Но ведь вещи не могут быть живыми. Какой странный вопрос, но Мейнир знала, что попытайся она хоть что-то ответить, окажется, что слова не давали. Смотря на других рабов, Мейнир заметила, что хотя с ней обращались более жестоко, ища всё новые способы довести до слёз, к ней интерес теряли быстрее, чем к тем, кто начинал рыдать и молить о пощаде. Тех, кто больше всего веселил реакцией, могли запытать до смерти. А Мейнир потом говорили очистить помещение от кусков плоти и органов, да и кровь вытереть не помешало бы. Мейнир хорошо знала, какие люди внутри мягкие, мокрые, скользкие. Какой остекленевший взгляд у тех мертвецов, кто сохранял свои глаза. Почти как у неё. Сначала Мейнир плакала, когда её точно никто не видел, но в итоге на это не осталось сил. В ней словно постепенно умирали любые эмоции. Она не воспринимала ничего, кроме приказов, будто бы смотрела на мир со стороны. Смотрела и не видела. В памяти был ком из смазанных лиц людей, собственной крови, чей-то смех, гневные крики, иногда – холодный каменный пол и решётки на окне маленькой тёмной комнаты, куда Мейнир скидывали в порыве особого недовольства. Ею не были довольны, какой бы послушной она ни была. Будь на то силы, Мейнир бы этому удивилась, но она просто принимала всё как должное. Наследника ещё раздражало то, что Мейнир восстанавливалась быстрее, чем он того желал. После этого, правда, обнаруживались мёртвыми растения, рядом с которыми она долго находилась, или хуже чувствовали себя слуги, вместе с которыми она жила. Глава семьи заинтересовался этой особенностью. Сначала он приказал поселить Мейнир обособленно ото всех, а потом пригласил мага, который бы изучил странности девчонки. Жизнь Мейнир изменилась, хотя нельзя сказать, что к лучшему. Её внезапно научили читать и писать, чтобы впоследствии она могла получать приказы, отчитываться. Её учили управлять смертью и тенями, вытягивать жизнь целенаправленно. Иногда у Мейнир не получалось использовать способности, тогда её ранили, чтобы ей пришлось вытянуть чужую жизнь. Сначала Мейнир тренировалась на растениях. От её прикосновения могла иссохнуть как трава, так и вековое дерево. Даже их жизни отбирать было жалко. Несмотря на отсутствие эмоций, любая смерть вызывала у Мейнир острую скорбь. Потом пришлось перейти на животных. Мейнир отчётливо помнила тот день, когда ей приказали взять в руки цыплёнка. Милый, мягкий и жалобно пищащий жёлтый комочек. Так непонимающе мигал тёмными глазками, вертел головкой. Она смотрела на него и не могла заставить себя забрать жизнь этого крошечного, невинного существа. Учитель заметил замешательство, и вскоре Мейнир почувствовала боль от вошедшего под лопатку кинжала. Умер и цыплёнок в руках, и те, что суетились в клетке рядом, и трава, на которой сидела Мейнир. Она убивала котят, которых всё равно утопили бы. Ей пришлось убить огромную собаку, которую на неё натравили. Мейнир готовили к тому, чтобы убивать людей. Чем чаще она использовала способности, тем легче становилось подчиняться приказам. Скорбь о погибших никуда не делась, просто совсем не было сил хоть сколько-то сопротивляться господской воле. Хозяин остался доволен успехами Мейнир. В его руки попал очень удобный инструмент: она могла незаметно прийти через тень и убить, не оставив следов. С такими способностями Мейнир могла бы легко вырваться, сбежать от хозяев, её даже думали держать закованной в лишающие магии цепи. Но оказалось, что Мейнир слишком пассивна, чтобы бороться за себя и свою жизнь. Без приказов она сохраняла полнейшее бездействие. Её, конечно, проверяли. Подсылали других людей, других слуг, которые подговаривали сделать что-то во вред хозяевам. – Ты же можешь просто подкрасться ночью и забрать жизнь. Ты будешь свободна. Больше никто не будет обращаться с тобой жестоко, – шептал кто-то на ухо. Мейнир молча слушала и будто не понимала слов. Что-то делать? Зачем? Да и убивать ей не хотелось, даже если хозяев, которые никогда не видели в ней человека. А что делать со свободой? Мейнир не могла представить себе жизнь на воле. Она же только подчиняться умела. К тому же с такой силой ей не место среди людей. Если она вдруг потеряет контроль, то случайно кого-то убьёт. Или просто очень сильно ослабит. Но какая разница? Она в любом случае слишком опасна для общества. Когда учитель подтвердил, что Мейнир хорошо овладела способностями, хозяин начал применять этот инструмент по назначению. Но сначала устроил последний экзамен. Мейнир отвели в клетку, где сидела девочка – недавно подобранная с улицы беспризорница. Сказали, что к утру ребёнок должен быть мёртв. Мейнир смотрела в наполненные ужасом глаза и снова вспоминала цыплёнка. Ей самой тогда было лет двенадцать, она выглядела жалкой, слабой, очень худая и покрыта множеством шрамов, синяков и недавно затянувшихся порезов. У девочки были покрасневшие, опухшие от слёз глаза и очень жалобный вид. Девочка знала, что умрёт. Тряслась от страха, что-то мямлила. Мейнир это не воспринимала. Перед глазами всё ещё стоял цыплёнок, а руки словно ощущали его тепло. Сейчас ей уже без надобности дотрагиваться до жертвы, а голубые пальцы были слишком холодными для живого человека. – Почему ты это делаешь? – спросила в отчаянии девочка, вцепившись пальцами в решётку, но её руки с каждой секундой становились всё слабее. Мейнир повела плечами. Почему делает? Она только инструмент, ей не положено о таком задумываться. – Пожалуйста… Отпусти меня… – всхлипнула девочка. – Я хочу жить… Если я не вернусь к братику, он не выживет… Она продолжала что-то говорить, взывала к жалости. Нельзя сказать, что Мейнир не было жалко девочку, но что она могла сделать? Чтобы спасти, надо пойти против хозяина. Для этого сила воли нужна. И чтобы её до конца хватило. Если не справится, то наказание точно будет долгим и суровым. Будут ломать раз за разом, пока не почувствуют удовлетворение. Очень удобно издеваться над игрушкой, которая восстанавливается. Если справится, то… Мейнир просто не могла представить, что будет дальше. Не могла представить мир, в котором жили люди. Девочка полностью сползла на пол. Затихла. Перестала дышать. Мейнир протянула руку между прутьев решётки и провела рукой по волосам девочки. Они были светло-русые, пушистые и мягкие. «Как цыплёнок», – подумала Мейнир, а после неподвижно сидела на коленях до прихода хозяина. Хозяин ничего не сказал по поводу выполненной работы, тем более не похвалил. Мейнир никогда не хвалили, даже учитель так не делал. Для неё похвалой являлось только отсутствие наказания. Что, впрочем, иногда было связано не с качеством выполненного поручения, а с настроением хозяина. Причина, по которой Мейнир не потеряла веру в людей, не стала затравленной, заключалась только в том, что она ничего не чувствовала. Чтобы потерять веру, её для начала нужно иметь. И нужно считать, что есть справедливое и незаслуженное отношение, а не принимать любое со смиренностью стола, подушки, любого другого предмета. Чтобы трястись и шугаться, нужно бояться. Хотя бы за свою жизнь. Это ведь естественно для человека. Иногда, когда у Мейнир после поглощения жизни были силы предаваться размышлениям, она думала, что является чудовищем. А это ещё хуже, чем быть вещью. Вещь может просто существовать, чтобы ей пользовались, на неё вполне можно не срываться. А чудовищу обязательно надо напоминать, где его место, чтобы не вздумало своевольничать и представлять ещё большую опасность. После проверки девочкой хозяин начал использовать Мейнир, чтобы запугивать и устранять конкурентов, недоброжелателей или просто тех, кто впал в немилость. Мейнир должна была ночью проникать через тени в нужный дом и выполнять приказ: украсть что-то важное, сильно истощить цель, чтобы та потом месяц оказалась к кровати прикована, или просто убить. Чаще всего приказывали последнее, но с аристократами оказалось легче, чем с той девочкой. Очень часто они были ничуть не лучше хозяина, а потому не вызывали жалости. Если бы не навязанные осколком приступи скорби, Мейнир бы вообще ничего не испытывала при этих убийствах. Когда требовалось навести суету или кого-то подставить, Мейнир убивала чуть более открыто. Если дать зажить синякам и скрыть шрамы, её даже можно было назвать красивой, хотя это трудно заметить, отвлёкшись на до жути застывшее выражение лица и стеклянный взгляд. Поэтому Мейнир могли нарядить и отправить на мероприятие, где она должна была делать то, что хорошо умела – тихо, словно тень, стоять в стороне и вытягивать жизнь из цели. И вот в разгар бала кто-то падал бездыханно, хотя вот только-только выглядел живее всех живых и абсолютно здоровым. Поднималась паника, которая для Мейнир была лишь белым шумом. С возрастом Мейнир становилось хуже. Из-за отсутствия воли всё больше получалось, что не она контролировала осколок, а он её. Несмотря на обучение и опыт, Мейнир всё чаще делала осечку, задевая не только цель, но и кого-то поблизости. Пока случайная жертва отделывалась недомоганием, никто не обращал на оплошность внимания. Но однажды Мейнир убила не того человека. А ещё позже – всех, кто был в доме цели. Хозяин хотя и смог обернуть оплошность себе на пользу, но был в гневе, решив, что Мейнир таким образом бунтовала, намеренно ослушивалась приказов. В первый раз Мейнир сломали руки и ноги и бросили в темницу, где не было ни света, ни звуков, ни ощущения времени. Если бы не боль, она бы подумала, что всё это время спала, ведь у неё всегда была пустота вместо снов. Ещё потом живот начало от голода скручивать – похоже, Мейнир располагалась в настолько изолированном месте, что неоткуда даже вытягивать жизнь. Да, чужая жизнь могла заменить ей пищу. После второго раза Мейнир начали удерживать в ограничивающих магию цепях. Кто бы знал, что на хранителя это не действовало. В то время хозяин не хотел избавляться от сломанного инструмента, размышлял о том, как использовать дальше. Она просто сидела в заключении брошенной куклой. Её иногда пинали, проверяя, жива ли, потому что Мейнир могла целыми днями не шевелиться. Тюремщики смотрели на неё со смесью страха и пренебрежения. Вроде и пугало, что одно пребывание рядом с Мейнир могло убить, но выглядела она до невозможного жалко. Потом случился зов, которому Мейнир не могла сопротивляться. Так как цепи были бесполезны, она просто растворилась в тенях и сквозь них направилась к замку, оставляя за собой след из зачахших растений. Мейнир не пришла в замок первой, потому что даже с укороченным магией путём сказалось её расположение в другой стране. И вот в замке Мейнир столкнулась с той самой, пусть и относительной, свободой, с которой она не знала, как быть. Она могла только держаться ото всех подальше, чтобы не навредить. Это место вызывало чувство ностальгии и казалось знакомым. Мейнир смущало само наличие отличного от скорби чувства, пусть даже очень слабого. Она не знала, что делать с ним, она не знала, что делать с собой. Потому что не понимала, что говорили Эгиль и близнецы, только по интонации догадывалась, что ей ничего не приказывали. Если нет приказа, значит, нет надобности что-то делать. Когда что-то было очень нужно, Эгиль пытался объяснить это жестами, а Мейнир это делала. Очень простые вещи вроде «подойди», «сядь», «ешь». Если Мейнир не заставляли есть, она просто губила растения, благо, возле замка и в лесу их много. Когда пришла Фрейя, действиями Мейнир стало проще управлять. Потому что подкреплённые способностями приказы прекрасно обходили языковой барьер, а словами объясняться гораздо проще, чем жестами. Так Мейнир заняли домашними делами, чтобы она не пугала своим неестественным бездействием. Элеонора же потихоньку бередила душу, что начало оживлять Мейнир. Только увидев Мейлира, Мейнир узнала в нём аристократа и подумала, что вот теперь всё станет понятно. Как раньше. Она даже готова была снова оказаться побитой. Это неприятно – после воздействия Элеоноры Мейнир смогла так подумать, но зато тоже понятно. Вместо этого Мейлир попытался с ней поговорить. Узнал от других хранителей, что Мейнир, похоже, не понимала местного языка, поэтому перебирал те языки, которые знал, пока она не среагировала на знакомые слова. – Как тебя зовут? – спросил тогда Мейлир. Мейнир склонила голову к плечу, растерявшись. Вопрос звучал так, что на него нужно было дать ответ. Не как те вопросы, на которые положено отвечать молчанием, чтобы не отхватить. Но какой ответ она должна дать? Мейнир звали по-разному, в основном это были ругательства. Надо ли перечислять все? Почему этот господин просто не может называть как угодно? Обычно так и делали. Пальцы, тепло которых ощущались даже сквозь перчатку, осторожно коснулись подбородка, заставляя поднять голову. Мейнир ведь привыкла, что обычно не имеет права смотреть хозяину в лицо. Это слишком дерзко для вещи. От чужой руки по телу распространялось приятное живое тепло. Не похожее на то, что получала Мейнир, забирая жизни. То тепло, та жизнь, которой ей действительно не хватало. И тогда, впервые за много лет, Мейнир почувствовала, как потеплели глаза от подступивших к ним слёз, потому что волосы Мейлира напомнили ей и о девочке, и о цыплёнке. – Боже, да что с тобой? – тихо, даже без раздражения вздохнул Мейлир и обнял её, пытаясь успокоить. Мейнир долго плакала, не понимая, почему слёзы всё никак не останавливаются, почему вдруг её отпустило привычное безучастие. И почему этот человек так странно себя вёл. Мейнир не знала, что хватать могут совсем не грубо, касаться – очень осторожно, не стремясь причинить боль. И от этого ещё сильнее хотелось плакать. – И всё же, каково твоё имя? – снова спросил Мейлир, когда она успокоилась. – Мейнир, – ответила, вспомнив то обращение, которое не было ругательством. Кажется, Мейлиру что-то не понравилось в ответе, но он только кивнул с улыбкой. И попросил следовать за ним. Именно попросил. Тем тоном, на который Мейнир могла среагировать и послушаться, но вежливо. Как человека. Мейлир познакомил её с другими хранителями, научил их понимать. Рассказал, что было известно, о сложившейся ситуации. Уже тогда Мейнир подумала, что всё безнадёжно, но ничего не сказала. Её ведь не спрашивали. Зато Мейлир очень часто интересовался самочувствием. Настойчиво интересовался, поэтому приходилось отвечать. А для этого пришлось начать прислушиваться к собственным чувствам. С удивлением обнаружить, что они всё же есть. Или появились под влиянием чужой силы? Мейнир казалось, что она очнулась от долгого-долгого сна. – Мейнир, не бойся быть со всеми, не надо прятаться, – то и дело напоминал Мейлир, чуть крепче сжимая руку. – Ты никому не навредишь, а даже если что-то пойдёт не так, просто позови меня, я это исправлю. Однако если тебе всё равно неспокойно, просто будь рядом со мной, мне ты не сделаешь хуже. Мейнир не была в этом уверена, но знала, что нужно соглашаться, ведь у неё не может быть своего мнения. Правда, то и дело Мейлир пытался объяснить, что это тоже не так. Что её мысли, чувства, желания не только должны быть, но и имеют значение. Такое же, как и у других хранителей. Мейнир оказалось очень трудно это понять. Скорее всего, будь она обычным человеком, с детства прожившим в рабстве, она бы и не поняла. Но прошлая жизнь вместе с тем казалась будто чужой, поэтому мешала меньше, чем могла бы. Однако хотя влияние Мейлира было значительным, но всё же недостаточным. Потому что очень сильно продолжал влиять осколок, особенно ночью. Успокоить его помогало сначала пение Сюзанны, а потом – появление Гленды и Эрланна. Первая познакомила с доселе невиданным, лёгким и светлым чувством – надеждой, а второй в целом сделал состояние хранителей стабильнее. Мейнир никогда не была такой живой, как в замке, даже если казалась остальным слишком вялой, тихой и апатичной. И если бы могла радоваться, то в конце призналась бы, что была рада оказаться здесь. Даже если обречена умереть.