Куда ведёт железная дорога.

За побег из тюрьмы, которого доктор не совершал, ужесточили наказание. Те несколько мучительно долгих дней, что он провёл в камере наедине с собой, он содрогался от мысли о смертной казни. Сейчас это было даже смешно. Смерть перестала пугать. Смерть впервые стала так желанна. Его тихое, ненормальное хихиканье разнеслось на помещению. Никто не обернулся. Людям, прибывавшим здесь, было не впервой видеть безумие, что потихоньку прокрадывалось в головы их собратьев по несчастью, разъедая их жизни, и без того обречённые на жуткий исход. Этот доктор был не первым и не последним. Если он будет бросаться на людей, как делал паренёк лет 20-ти на вид всего пару дней назад, то его точно так же пристрелят, как агрессивную псину. Если же он впадёт в другую крайность и будет просто валяться на полу и нервно хихикать, пуская слюну, то никому до него не будет дела. Рано или поздно сам сдохнет. Такие уж здесь правила. Это место гордо именуется И.И.Л — изолирующий исправительный лагерь. В народе же его называли Ф.С.П. — фабрика сломанной психики. Это неофициальное название гораздо более ёмко описывало это место. За все года его существования ещё никто не выходил отсюда живым. Главной целью служащих здесь являлось как можно быстрее и окончательней сломать волю и, желательно, психику находящихся под стражей. И хотя официально это всего лишь исправительная колония, начальник этого места, гнусно посмеиваясь, любил говорить: — Горбатого могила исправит. Всегда было проще убрать неугодного человека, нежели ждать от него перемен в лучшую сторону. С мёртвыми проще. Мёртвые не жалуются на пресный обед и грубое обращение, на сквозняк и недружелюбных сокамерников. Быть мертвым в Ф.С.П. было даже приятней и спокойней, нежели влачить убогое существование, обречённое на насилие, голод и невыносимые условия. Хайнц нервно потирал руки, исчерченные шрамами. Некоторые из них были так глубоки, что навсегда запечатляться на светлой коже мужчины. Жуткие условия не давали им нормально зажить. Чёрная кровавая корка отваливалась, рана кровоточила вновь и вновь. Он краем уха слышал, что говорят, снег выпал. Как же долго он здесь? Он лицо-то своё начал забывать, что уж там говорить о датах и числах. Он тщетно старался подавить нервный тик, дёргающий бледную, измученную физиономию. Скулы остро выделялись на лице. Туманный взгляд неосмысленно бегал по камере. Запутанные волосы мешали обзору. Он сидел, потирая кровавые руки. Снова думал обо всём и ни о чём. Вот минуту назад он пытался найти хотя бы одну причину, чтобы жить, а сейчас он уже пытается вспомнить вкус клубничного йогурта, который ему, наверное, когда-то нравился. Где-то в другом конце камеры раздался громкий щелчок, кто-то взвыл от боли. Снова какой-то грохот. Кто-то упал на пол. Хайнц рефлекторно повернулся на звук, хотя и не хотел делать этого на самом деле. Начальник обходил камеры. Он всегда найдёт виновного за свой обход. Он всегда найдёт, на ком вымесить свою внутреннюю гниль. И в самой святости и невинности он найдёт изъян, заслуживающий, непременно, удара его верного товарища — кнута, с коим он был неразлучен. Перед ним лежал худощавый парень, зажимая лицо костлявыми руками, боясь поднять красные от слёз глаза на мучителя — высок был шанс, что он попытается ударить именно туда. Начальнику нравилось лишать людей чего-то необходимого. Зрения. Конечностей. Рассудка. Не скрывая улыбки, он хлестал по глазам, превращая их в склизкую кашу, наслаждался беспомощностью и впитывал вопли обезумевшего от боли заключённого. Хайнц помнил ту ухмылку. Эта ухмылка сияла на лице начальника, когда тот, раскалив ржавые ножницы добела, сомкнул их тупые края на языке бедняги, которого мучила икота. Эта ухмылка сквозила на безумном лице, когда нога в армейских сапогах выбила стул из-под ног совсем ещё мальчишки, верёвка из грубой ткани тут же впилась в нежную шею, натирая, не пуская смрадный, но такой желанный воздух. С этой ухмылкой он наслаждался упоительным зрелищем — в последний раз дёрнулись ноги, губы хлопали в бесшумных криках, как у выбросившейся на жаркий песок рыбы, обрубки, что раньше были руками, дёргались во все стороны, роняя на пол капли гноя, мертвенно-белые глаза уставились сразу на всех присутствующих в комнате. Эта ухмылка приходила к Хайнцу в самых жутких снах, после которых просыпаешься в холодном поту. Вот и сейчас. Эта ухмылка. Удар вырывал крики, тело содрогалось под тонким кусом кожи, оставлявшим глубокие раны. Хайнц присмотрелся. Начальник-то прогрессирует. На конец плётки он привязал несколько шурупов и болтов. С каждым размахом они чугунно и тяжко свистели в воздухе, грузно опускались на тело несчастного, погружаясь до самых мышц, разрывая их, дробя кости. Забирая с собой часть плоти и брызгая кровью, когда начальник вновь поднимет руку. Парень извивался от ударов, болезненно выгибался, принимал всё более неестественное положение. Послышались хрипы. Кровь рисовала на полу крупными каплями неясные узоры, похожие на паутины огромного, но неумелого паука. Свист удара заглушал все мысли. Парень дернулся и больше не издавал не звука. Тело молча принимало удары, покорно отдавая новые куски плоти и капли крови, что вовсю брызгали, обагряя форму начальника. Заметив, что жертва не дышит, он сплюнул. За его ногами показалось какое-то движение, смутно уловимое в темноте. — Да, девочка моя, можно. — сказал командир так мягко, словно минуту назад он не засёк парня до смерти, а выбирал своей дочери щенка на день рождения. Из-за его ног показалась собачья чёрная морда. Псина, привыкшая к мёртвой человечине. Тот, кто с радостью скроет следы бесчеловечности своего хозяина. Слюнявая пасть сомкнулась на тонкой хлипкой шее. Зубы, словно заточенные специалистом, легко рвали плоть. Из рваной артерии хлынула кровь, позволяя чудовищу напиться. Хайнц отвернулся. Он знал, что от тела быстро избавятся. Смотреть на вечно ненасытную страданиями животину он не горел желанием. Он вновь потупил взгляд. "Было бы неплохо, если бы эта тварь и меня загрызть." — мелькнуло в голове неуловимо быстро. Начальник обходил камеру. Замахнувшись как следует, он наградил Хайнца ударов своей усовершенствованной плетью. И, очевидно, учёный недооценил его стараний — он привязал туда ещё и битое стекло. — Не сутулься. — он бросил ему снисходительную улыбку, обнажая жёлтые зубы. Хайнц сел поровнее, сжимая зубы, боясь проронить хотя бы подобие на стон, что раззадорило бы этого психа. — Итак! Осмотр завершён. Молодцы-умницы. У нас тут новый работник. Прошу любить и жаловать. — он хихикнул в полную тишину, довольный свой шуточкой. — В случае неповиновения будет как у Достоевского: за преступлением следует наказание. Значит-с так, этот человек — ваш новый охранник. Будет присматривать за вашими никому ненужными задницами, пока вы тут гниёте заживо. — он гнусаво расхохотался. В камеру вошёл ещё кто-то. Мелькнула синяя куртка охранника. Хайнц бесстрастно взирал на нового мучителя, пока взгляд его не достиг лица. В любом состоянии он узнает эту бороду с сочетании с повязкой, закрывающей шрам, проходящий через отсутствие глаза. Невольно вздрогнув всем телом, он поспешил отвернуться. АльтХайнц же наоборот не мог отвести взгляд от того, в ком еле узнал своего доктора. Слёзы наворачивались на единственный глаз, что было безумно не вовремя. Одна капля, и он всё испортит. Но тиски боли предательски сжимали сердце, пропускали душу через мясорубку, перемалывая громкие, яркие, полные чувств мысли в обрывки и щепки тихих порывов и скрытых мотивов. На обычно приветливую для него улыбки не было и намёка. Доктору и самому казалось, что мышцы, отвечающие за улыбку, атрофируются в таким местах, как Ф.С.П. Волосы, что были в таком же милом творческом беспорядке, как и мысли доктора, сейчас напоминали гнездо массивной птицы. Синяки под глазами, что придавали ему злодейской харизмы, сейчас слишком выделялись на исхудавшем бледном лице, придавая его измученному виду ещё большей визуальной болезненности. Без халата, в чёрном лёгком свитере, где виднелось множество дыр, за которыми красовались либо синяки, либо кровавые раны. Единственное, чего сейчас хотел АльтХайнц — это схватить его за истерзанную руку и выбежать вместе с ним на воздух, запах которого он, наверняка, забыл, подальше от этого места, подальше от этой атмосферы, что грозила разорвать голову на тысячи осколков. АльтХайнц давно не слушал распинающегося начальника, которых буквально захлебывался в жажде власти и насилия. "Куда я завести тебя... — мысленно говорил он учёному, который, вопреки соблазну, на него по-прежнему не смотрел. — Лучше бы я оставаться в тюрьме." — Куда так пялишься? — начальник снова хихикнул, чем походил на умственно отсталого. Он перехватил его взгляд. — А, ясно. — на очередной смешок Хайнц не повернулся. — Да просто возьми и трахни его, если хочется, тут тебе никто ничего против не скажет. Хайнц не выдержал и бросил полный недоумения взгляд на двойника, который в свою очередь, безмерно смутившись, искал точку, в которую будет смотреть. Начальник похлопал его по плечу, и удалился, пожелав удачи и порекомендовав быть построже. АльтХайнц постоял, рассмотрел свои сапоги уже в сотый раз за день, просто не зная, куда ему ещё смотреть, решил всё таки отправиться на пост. Он внутри. Убедился, что доктор жив. Что делать дальше он понятия не имел. Нужно было подстраиваться под обстоятельства. Он пошагал к выходу. На пороге, не удержавшись, бросил взгляд на доктора. К его удивлению, он столкнулся с ещё более внимательным и проницательным взглядом учёного. Наступила неловкая пауза. — Ты психопата кусок. — вдруг слишком громко и отчетливо сказал Хайнц. Остальные заключенные дернулись, как под током, и уставились на него, уверенные, что такая дерзость ему дорого обойдётся. Но загадочный охранник лишь, широко улыбнувшись, выскользнул из помещения.