Кёнсу смотрит на искорки, взмывающие во внезапно потемневшее небо, и ему искренне хочется почувствовать раскалённую на коже злость и выплюнуть обиду и раздражение, собравшееся где-то на стенках горла, игнорируя засевшее едким дымом в лёгких сожаление. Он не знает, почему чувствует вину, и не знает, почему ничего иное, даже мимолётно напоминавшее злость, не зарождается в нём. Он не знает, почему Чонин ведёт себя так, не хочет спрашивать или просто смотреть на его сухое лицо, утопающее в синеве ночного воздуха, дабы найти ответ в его поблескивающих глазах. Обманчиво искрящихся от языков пламени на дне расширенных зрачков.
— Чондэ, прекрати.
— Ты и тогда так говорил.
Бэкхён выдавливает из себя улыбку и даже закатывает глаза, но Кёнсу кажется, словно в его дрогнувшей ладони на плече Чонина море из грусти и усталости, словно он сам не до конца понимает, что должен делать.
Из губ Чондэ сочится яд и разливается по потемневшему песку, омывая Кёнсу неприятным холодом и покалыванием на кончиках пальцев, вызывая панику в блестящих глазах. Вопросы собираются в его голове, непонятные обрывки оправданий и нелепой ругани со смесью тяжёлых вдохов и сжатых кулаков, когда он видит дрогнувшую улыбку Бэкхёна и обиду, осевшую на его опустившихся веках, в очередной раз оседают на кончике его языка.
— Собирай вещи, Кёнсу, мы уезжаем.
— Чондэ, не стоит так…
До оглядывается вокруг и не видит, чтобы хоть кто-то попытался остановить весь этот спектакль, завязавшийся между ними. Он не знает, нормально ли это, он не знает, что вообще должен говорить, имеет ли он право на это. Стоит ли сбежать на самом деле, чтобы не одевать лживых масок, чтобы крики чаек над головой не становились для него совсем ненавистными, чтобы взгляд Чонина не цеплялся за его взгляд, поселяя где-то внутри него холодные брызги морской волны.
— Я сказал, чтобы ты собрал эти грёбанные вещи!
Отчаянный крик Чондэ заставляет вздрогнуть не только его, но и тех, кто не идёт ему на помощь, тех, кто считает, что всё происходящее здесь – это правильно. Будто бы и не было вовсе всех этих обещаний, принудительного притворства из зелёных и жёлтых кругов перед глазами. Словно все ожидали с самого начала такого исхода и умудрились обвести его вокруг пальца.
Словно абсолютно все знали, что Чонин принесёт неприятности.
Чанёль помогает ему запихнуть вещи в сумку, а Бэкхён накидывает на плечи толстовку, и он, на самом деле, не знает, что должен говорить в такой ситуации. Ему вдруг становится грустно невыносимо, будто бы он действительно убегает от кого-то, стоящего за его спиной, или за ним гонятся и сейчас находятся слишком близко, дыша ему в затылок.
— Не обижайся на него, Кёнсу, но вам действительно стоит уехать. Извини, что так получилось.
Он смотрит непонимающе на Чанёля, обрывая тревожное чувство, и его рука застывает над лямкой сумки. Ему кажется, что они не должны извиняться, что это ему стоит извиниться за то, что Чанёль выглядит так. В его нахмуренных бровях отчаянное желание зацепиться за последнюю тлеющую искорку, и он теперь понимает, что значило это «ведро холодной воды».
Чондэ тоже стоило извиниться перед Бэкхёном.
Потому что он почти ощущает, как тот разрывается, как грусть утопает в его молчании и спокойное выражение лица совсем невыносимое в тусклом свечении пламени ему категорически не подходит. Он видит, как его дрожащие пальцы сжимают края футболки, и теперь даже рисунок фонаря горит на ней ярче, чем он сам.
Но слова каким-то образом застывают на его губах, и он просто смотрит на тёмно-синее небо, не спасающее его, и думает о том, что он ошибался каждый раз и всё может отличаться друг от друга.
Что он просто давал обещания себе самому и никогда их не выполнял.
И когда он залезает в машину, ему вдруг хочется посмотреть куда-то, словно он не успеет позже. И он не знает, почему его взгляд цепляется за взгляд Чонина, и паника поселяется где-то глубоко внутри него, когда Чондэ заводит машину, и фары освещают морскую гладь и кусок зелёного участка среди желтизны песка.
Будто бы он забыл сделать что-то очень важное или просто что-то не менее важное упустил.
***
Нескончаемая линия ночной трассы мозолит Кёнсу глаза, но он не даёт сну пробраться в его сознание. На кончике его носа по-прежнему запах водорослей и, кажется, под его ступнями всё еще россыпь из песка, и он скучает по нему, забывая о белом потолке и холодной постели совсем на мгновение.
Ему хочется задать много вопросов, но он абсолютно точно желает услышать на них ответ. Только знает, возможно, подсознательно, что Чондэ ни на один не ответит.
В его профиле сосредоточенность и неостывшие угли раздражения. Кёнсу хочется верить, что линия его сжатых губ выражает хоть какую-то каплю вины за то, что он так просто взял и решил всё за него. За то, что он поделился с ним своим страхом, и за то, что захлопнул крышку над его головой.
Он не видел его таким никогда, но, видимо, знал, что подобное рано или поздно произойдёт между ними, и сейчас ему почти не страшно. И он пытается вздохнуть с облегчением, не печалиться от того, что знакомство с друзьями Чондэ произошло в ворохе из притворства и напряжения, что ему не удалось сделать своих выводов или просто спросить, в чём дело.
До пытается искренне обрадоваться от того, что убежал. И теперь понимает, что тень, гонявшаяся за ним и выдыхающая ему в затылок, была лишь страхом перед трудностями. Потому что теперь белый потолок над головой и запах лилий будет зоной его комфорта.
Когда его веки закрываются от прикосновений сна и линия трассы никак не сменяется на мельтешащие огни, Чондэ поворачивается к нему, но опускает глаза куда-то в его колени.
— Кёнсу?
— Что?
— Ты ведь не гей?
Кёнсу сонно моргает и ему искренне хочется возмутиться, но единственное, что он чувствует —– это жалость. Жалость из густого сиреневого, с которой он желал бы никогда не сталкиваться и не ощущать по отношению к себе или кому-либо. Но она витиеватыми узорами появляется на его руках, которые сдуру хотят погладить Чондэ по плечу, и останавливается на его губах, которые хотят произнести сплетения каких-то неловких слов.
И он думает, что ему тоже не стоит отвечать. Что просто стоит сдаться дремоте или притвориться, что он уже и вовсе уснул.
— Я знаю, что ты не спишь, так что ответь мне.
Кёнсу вздыхает и поднимается выше на сидении, недовольным взглядом окидывая спокойное лицо Чена. Он знает, что должен ответить, и уверен в своих словах, но почему-то когда произносит их вслух, его голос начинает дрожать.
— Нет.
Только для Чондэ это остаётся незаметным. В салоне машины раздаётся его тихий смех, больше похожий на сдерживаемый плач.
— Прости, я идиот.
Его объяснения не нужны, и Кёнсу почти на сто процентов уверен, что другу прекрасно известно, о чём они говорили с Бэкхёном.
И сейчас он пытается просто его понять.
***
Когда сознание пробирается в его голову, то Кёнсу удивляется, возможно заранее настраиваясь на холод, влажный запах моря и глухой крик чаек.
Над его глазами знакомый белый потолок и смесь лилий и чая в носу, вместо тусклых узоров ткани палатки и просвечивающегося сквозь неё серого неба. Он чувствует тоску, разливающуюся почти болезненно в груди, и сам не может понять своих ощущений, своего неуместного разочарования.
Когда улыбка Чондэ встречает его на кухне и сам он ведёт себя так, будто бы вчерашнего дня для них двоих просто не существовало, будто бы всё это было для Кёнсу непонятным сном, ему отчаянно хочется в это поверить. Потому что он вроде бы и не помнит, кто такой Чонин, и не может ничего сказать о нём, потому что набросок стал слишком тусклым, и не было никакого другого способа как-то его сохранить.
Только грустное лицо Бэкхёна в воспоминании говорит ему о том, что всё происходило на самом деле и такое невозможно вычеркнуть из памяти. Оно напоминает ему о длинных вопросах и неозвученных ответах, о нахмуренных бровях Чанёля и опущенном козырьке Сехуновской кепки.
