Письма

Утро встретило Евгения болью в висках, тяжестью век и холодом, проникающим сквозь щели окон. Одеяло ещё сгребало кусочки тепла, но ещё немного, и оно проиграет в этом жадном соревновании, отступив и позволив сквозняку кусать пальцы и пробуждать морозные дорожки мурашек по всему телу. Покидать уютный островок не хотелось так сильно, что щипало в глазах, стоило их только открыть, а в руках и ногах чувствовалась ломота. И было тошно, тошно, тошно! Свободные от вчерашних раздумий ум и душа, которую перестали терзать сомнение, непонимание и ядовитая ненависть, были схвачены в удушающие силки, сдавливающие до слёз. И сразу стало невыносимо душно, тело выкручивало неощутимой болью, а желание прекратить этот бред становилось всё более безумным и навязчивым. Откинув в сторону одеяло и сев так резко, что подушка упала на пол, а виски заныли, словно по ним прошлись заточенным лезвием, Евгений запустил пальцы в короткие волосы и, сам того не заметив, сжал их, потянул от себя, будто хотел вырвать вместе с ними все удушающие чувства и проблемы, подарив себе долгий и блаженный покой. Больно не было. По сравнению с тем, что творилось у него в голове, это было непримечательным, неприятным чувством физического неудобства. Женя не знал, сколько сидел в одном положении, пока не нашёл в себе силы встать и закрыться в ванной, где спасительная ледяная вода смыла остатки сна с лица. Стало намного легче. Он снова мог думать. Проговаривая про себя свои действия, избавлялся от непрошеных мыслей, что пили его силы в последнее время, и чувствовал себя почти так же, как и в обычные дни вот уже несколько лет подряд: сам не найдёт в себе отчаяния и храбрости прервать свою жизнь, но если смерть приставит дуло холодного пистолета к его затылку, он с благодарностью закроет глаза и улыбнётся, отдаваясь всецело её воле и решению. Вернулось то ощущение хрупкого баланса настроения, которое позволяло мирно существовать, развлекая себя самобичеванием, анализом проблем и кропотливым изучением смеси тянущих чувств. Запах недорогого кофе потянулся с кухни в комнаты, оживляя светлые стены, возвращая цвет старым занавескам и внося горький аромат жизни. Сон уже покинул квартиру, и можно было обмануться ощущением, что здесь живёт кто-то ещё, помимо молодого мужчины, в чьих глазах отражалась та же серость, что царила в его гардеробе и душе. Женя сел на диван, не обращая внимание на то, что одеяло продолжало лежать так же, как он его оставил, а подушка всё так же покоилась на полу. Делая первые глотки, он потянулся к телефону, где время говорило о том, что в этот ветреный вторник наступил неожиданный выходной день. Но не было никакой паники. К осознанию пропуска работы Женя отнёсся с отстранённым равнодушием, словно так и должно было быть и ему не будет звонить начальник через полчаса, требуя объяснений, а даже если и будет, то великодушно позволит ему остаться дома, не грозя подписать приказ об увольнении. Меланхолично глядя в одну точку на стене ненамного выше телевизора, он с редкой гармонией думал о том, что родители уже прилетели в свою солнечную страну и, что очень странно, не нашли времени позвонить сыну. Он вновь взял в руки телефон, допуская мысль, что мог не придать значения оповещению о пропущенных вызовах, но на экране ничего подобного не было, что говорило о том, что родителям было не до него или у них случилась маленькая катастрофа, как нулевой баланс. Взгляд скользнул со стены на пол, словно там должен был отразиться ответ, почему же родители до сих пор ему не позвонили, но он тут же зацепился за брошенное письмо, что отлетело ненамного дальше дивана. Вчерашний гнев резко отдался в пальцах, но тут же утих, будто вчера был выплеснут накопленный запал, а сейчас последней вспышкой пропали и его оставшиеся крохи. Оставив кружку на столике, Женя встал, поднял письмо и вновь устроился на диване, на этот раз не забыв прихватить с собой подушку с пола. Обдумав своё решение и прислушавшись к своим эмоциям, отголоски которых плескались в сердце, но были в этот момент столь незначительными и неощутимыми, с полной уверенностью в своих действиях, Евгений вновь принялся читать письмо, глядя на него не таким уставшим взглядом и обдумывая строки трезвым умом. Вместе с гневом прошла и ненависть, и раздражение. От прочитанного осталась только грусть и скромная, редкая радость, пробуждающая гордость былых времён. Напоминание о прошлом, мысль, что кто-то не поленился и написал, относился к нему с лёгким трепетом и ценил его работу, приятным теплом прошлась по его телу, согревая намного нежнее и лучше, чем остывающий кофе. Когда он кончил перечитывать письмо, раздался звонок телефона, и на экране высветилось имя начальника. Он позвонил с опозданием в пятнадцать минут от мысленно отведённых Женей тридцати, но гневался дольше, чем было ожидаемо. Последние минуты разговора телефон лежал неподалёку, потому что горело ухо и было всё хорошо слышно и так. Без громкой связи. Настолько сильно кричал толстый потный мужчина. К счастью, внутреннее равнодушие и усталость в голосе обманули его: тихо, нерешительно и с той точной интонацией больного человека, Женя глубоко извинился за отсутствие на работе, «признался», что с самого утра была страшная температура и слабость, что не смог позвонить заранее, и клятвенно пообещал прийти завтра после обеда, чтобы выполнить хотя бы часть своей работы. По телевизору шёл один из когда-то просмотренных им фильмов, прерываемый слишком частной и безумно идеалистической рекламой, что шла резким контрастом по сравнению с мрачным сюжетом, отчего Женя вздрагивал каждый раз, как она начиналась: за фильмом он не следил, а только изредка прислушивался к разговорам, если что-то показалось интересным. Его день прошёл ещё более однообразно, чем обычно, но как только к груди рождалась скука, а тело сводило от монотонных, ленивых действий, он брал в руки письмо, садился на диван и под приглушённый голос в телевизоре придавался спасительным фантазиям, воображая ту, которая написала его, гадая, с какими чувствами она смотрела его выпуски, плавно переходя к своим собственным воспоминаниям, теша себя былыми радостными моментами и постепенно вспоминая былой ажиотаж. Под конец каждый раз даже хотелось вникать в сюжет идущих фильмов, что сменяли друг друга, как кадры на старой плёнке, но стоило только перевести взгляд на экран, как в одно мгновение это желание погибало под волной внутреннего протеста и неприязни. И снова, снова он чувствовал укол гнева! Такой мимолётный, еле ощутимый, испаряющийся слишком быстро, чтобы суметь зацепить его и осмотреть, ощупать, осознать. Ближе к вечеру за окном стали загораться уличные фонари, крохотными магическими огоньками порхающие вдоль дорожек парков и нависающие тяжёлыми шарами над проезжими, загромождёнными машинами дорогами. Хрупкие, иссохшие ветки жалобно скрипели и трещали под порывами холодного осеннего ветра, что был слишком частыми гостем в последние дни и столь дерзким и грубым, что без жалости срывал хрупкие листья, унося их в своём невидимом вихре далеко от родных деревьев, перемешивая их так хаотично, что даже если и возможно будет догнать и найти их, то нет ни малейшего шанса узнать, с какого именно дерева был сорван тот или иной листок. Замотанные в толстые тёплые шарфы, пряча лица за воротом утеплённых курток и пальто, натягивая вязанные шапки до самой шеи, и сжимая облачённые в перчатки руки в кулак, люди чёрными, иногда яркими и цветными пятнами перебегали от фонаря к фонарю, боясь лишний раз оглянуться и надеясь как можно скорее оказаться в спасительном теплом доме. Кто-то ещё мирно дремал в вагонах метро, не начиная думать о том сильном осеннем холоде, про который забывают в первый же день наступления зимнего тепла, а вспоминают только рано утром, когда он уже наступил, а никто не подумал подготовиться заранее. Некоторым повезло больше: находясь в машине, овеянные потоками тёплого воздуха, они, даже если отдадут все силы и всю фантазию на представление уличного холода, не смогут в должной мере понять, что чувствуют те, кому пришлось выйти из тёплых укрытый. Евгений был одним из тех счастливчиков, кому и не пришлось покидать уютных стен, пропитанных теплом батарей, запахом утреннего кофе, унынием хозяина и терпким дымом привычных сигарет. Кроме яркого экрана ноутбука, в доме не было света. И Женя упивался этим ощущением вернувшегося одиночества, приносящего отнюдь не сердечную боль, а удовлетворение павшего в своих пороках мазохиста, что ценил эту неописуемую боль морального уничтожения намного выше и дороже, чем жгучие побои истерзанного тела. Это тот редкий момент, когда приятно и желанно выбивать из себя слёзы, опускать себя на самое дно, покрытое грязью, чернотой и пропахшее режущим горло смрадом. Ведь испытав боль и унижение, которые поселяли мрак в сердце и рождали безумный блеск в глазах и такую же помешанную улыбку на лице, плавно, совсем незаметно и от того фантастически очаровательно приходишь к философским размышлениям, не дающим ответа, но приносящим ощущение мудрости, понимания и значимости, что так важны истосковавшейся по уверенности душе. Когда улицу разрезал гудок нового, ещё пахнущего заводом автомобиля, несколько прохожих разбежались в стороны, испытав внезапный страх и панику, а мобильный телефон завибрировал и направился к краю подоконника. Номер был неизвестный, заграничный, и Евгений сразу понял, что это были его родители. Голос матери, такой живой и радостный, будто она находилась подле него, растворил тяжёлую тишину квартиры, приходя с запозданием из-за большого расстояния. На заднем фоне что-то кричал отец, не понимая, что не связь плохая, и не сын плохо слышит, а нужно просто несколько секунд, чтобы дошло предложение, поэтому он громко ругался, и повторял одно и то же несколько раз, игнорируя шиканье жены. Около часа, а то и больше, они рассказывали о своих впечатлениях, начиная с посадки в самолёт и заканчивая минутой перед звонком. Долго сетовала мать на слишком шумных и зловонных молодых людей, что сидели впереди них, потом сурово рассказывала, как искала по всему аэропорту мужа, который зацепился взглядом за маленький отдел сувениров и скрылся там меж витрины с магнитами и куклами и навешанными друг на друга картинами, свисающими до самого пола; после шли лестные отзывы о молодом мальчике-таксисте, что вёз их в отель и на ломанном русском пытался описать, как же красиво у них на каменистом пляже после семи вечера; со смехом отец поделился забавными оговорками на ресепшене, где они с трудом поняли, что от них хотели, сами кое-как объяснили, кто они, и спросили, а дорог ли мини-бар. Разговор подошёл к концу, когда мать в очередной раз пожаловалась на их бедный английский, и объяснила, что не звонили потому, что испытывали трудности не только купить местные сим-карты, но и долго пытались разобраться, как же ими правильно пользоваться и что за сообщения к ним приходили. Клятвенно пообещав звонить сыну каждый вечер, обсыпав его лестными словами и пожеланиями, и подарив словесные, но не менее слюнявые поцелуи, они кончили разговаривать. Следующие несколько дней прошли в необычном, но монотонном потоке. Повязанный на горло шарф, маска на лице и редкие разговоры – идеальная имитация слабости и болезни, что смягчили гнев не верящего в заболевание работника начальника, поэтому до конца недели Евгению было позволено приходить к обеду, чтобы тот смог выспаться, выпить все утренние лекарства и оценить своё самочувствие. Разумеется, если он не умирает или его не забрали в больницу, отгул никто давать не собирался, ибо был тот тяжёлый период для всех сотрудников, когда надо было работать с удвоенным энтузиазмом и самоотдачей, чтобы закрыть все проекты, задания и подвести итоги прошедшего периода. Но и это было безумно удобно молодому мужчине, так как просыпаясь на несколько часов позже, он чувствовал, что день намного короче, а значит, он меньше будет затягиваться собственными мыслями. Вечера до звонка родителей убивались короткими перекусами, просмотрами фильмов или прогулками недалеко от дома, а после часы непрекращаемого щебетания матери, столь довольной поездкой, и комичные комментарии отца, который не мог иногда сдерживаться на особо сладостных моментах. Изредка Женя рассказывал о своём дне, но он ограничивался лишь уверением матери, что хорошо питается и что на работе его все любят, а сам процесс идёт только так, как он того и хотел, что не могло не радовать её сердце. По утрам до конца недели Евгений проверял почту с новым отношением. Он желал изменений своих дней, но щемящие грусть и отчаяние тихо нашёптывали, что всё останется по-прежнему и что это хорошо, ведь равнодушие – лучшее отношение к жизни и вещам, чтобы мирно дожить отпущенные года. И он верил этому шёпоту. Он понимал, что эти голоса правы. Перечитывая письмо, что так неожиданно и нахально ворвалось в его жизнь, что-то хорошее и очаровательное щебетало в его груди слишком коротко, чтобы быть равноценной тому душащему клубку, появляющемуся после прочтения строк о счастливых воспоминаниях, и непривычных, отчего-то немного стыдливых потуг воображения представить ту, которая когда-то решилась отправить ему несколько скромных строк. Да, после этого, засыпая, он сравнивал себя с неким существом, окутанном в серые лохмотья, пахнущего старостью, сухостью и передвигающемуся так медленно, что страшно дышать. И это не могло нравиться, ведь не только он сам, но весь мир казался этим большим, закрытым существом. Но именно это сравнение подстёгивало любопытство и не давало зачахнуть сердцу. Этому больному, истерзанному сердцу, что кровоточит каждый раз, стоит забиться чуть-чуть быстрее. Поэтому, ощущая что-то новое, непривычное, рождённое болью и надеждой, Евгений придавал привычному ритуалу – проверке почты – особое значение, относился иначе, нежели до этого. Сначала с юношеским стеснением, словно делал нечто постыдное или кто-то мог внезапно осмеять его, потом обманув себя мыслью, что ждёт счета или другие официальные бумажки Но в один день он с трудом признался себе, что надеялся увидеть ещё одно подобное письмо, а под конец, прогнувшись под назойливым шёпотом, мужественно принимал свои собственные оскорбления в глупости, наивности и корил за слабость, из-за которой не может отпустить волнующие душу чувства. И в последний день он даже поднялся на этаж выше, прежде чем понять, что ему действительно что-то пришло. С нескрываемым волнением он достал белый потрёпанный конверт и почувствовал, как сердце резко остановилось, стоило ему только увидеть изученный досконально почерк. Кусочком сознания он понимал, что может разочароваться, что строки, внезапно ставшие холодными и полными ненависти могут убить последние чувства, на которые он способен, но он бежал к себе на этаж готовый принять любые эмоции, любые слова, которые только можно написать, ибо безумно хотелось ощутить что-то новое, непривычное и давно умершее. Захлопнув дверь, скинув с себя куртку и шарф, разувшись так, что обувь была брошена в разные стороны, он на ходу разрывал конверт и, усевшись на диван, даже не думая переодеться, стал читать, возбуждённый этой осуществившейся надеждой, которая чуть было не убила его в первый раз, а после радовала своей волшебностью и невероятностью, как маленького мальчика в последние дни. «Привет. Возможно, ты выбросил первое письмо, прочитав отдельные предложения и не найдя в них ничего интересного; возможно, прочёл, и тогда я боюсь представить, какие эмоции оно вызвало; возможно, ещё не получил. Но я пишу второй раз, успокаивая себя мыслью, что отсутствие ответа – это лучше, чем гневная, оскорбительная тирада или же мягкая, галантная просьба перестать заниматься глупостью. Если честно, я не знаю, чего больше хочу: чтобы ты читал мои письма или чтобы они никогда не дошли до места назначения. Сердце разрывается от волнения, радости и глубокого счастья, стоит только представить, что ты держишь это письмо в руках и глазами скользишь по строкам, принимая мои мысли и чувства. Но в то же время я горю со стыда и готова умереть от страха, видя перед глазами отвращение, презрение и слыша тихое небрежное фырканье и коротко брошенное «сумасшедшая». И, признаться, я действительно хочу сойти с ума. Помешаться, быть безумной, не отдавать отчёта своим мыслям, действиям, решениям и словам. Тогда я буду жить в своём мире, наполненном счастьем и спокойствием, где душа не разрывается на части, живя в холодном, отрешённом кусочке России, где сердце не ноет каждый раз, стоит мне только увидеть эту чистую искреннюю улыбку, столь жестоко улыбающуюся всем с экрана, а искрящиеся жизнью, силой, радостью и бесконечной энергией зелёные глаза перестали закрывать хрупкую и прекрасную душу за полотном обманчивой открытости. Но мой разум чист. Я всё прекрасно осознаю, и от этого становится ещё хуже. Возможно, я кажусь ещё ужаснее после этих слов. Но, знаешь, пускай мне все говорят, что это бред, глупость, что мои чувства – это фанатизм юной девичьей души, что нет никакой любви, а просто сердце, истосковавшись по нежности, выдумало эту убивающую влюблённость и подарило невыносимые страдания, чтобы хоть как-то заполнить серые однообразные будни, я буду закрывать уши и отказываться слушать их, пока мне не пришло ответное письмо, пока искажённое презрительной ненавистью лицо не появилось в новом выпуске или обращении, где ты с мольбой и суровой грубостью требуешь прийти в себя, перестать витать в фантазиях, говоришь прекратить писать, ибо читать мои письма настолько неприятно, что сводит скулы, и что надежды никакой нет, ведь на такую странную, невзрачную и сумасшедшую никогда не посмотришь, или твоё сердце уже занято кем-то поистине прекрасным, добрым и нежным. Я верю, что пока нет ответа, разрывающего последнюю надежду, мои чувства реальны, нормальны и у них есть шанс быть понятыми. Пусть дико и слишком самоуверенно, но и принятыми. Поэтому, если ты получаешь письма, если читаешь и не испытываешь жестоких к чувств к незнакомой девушке, что болеет бушующими в груди чувствами, позволь мне писать дальше. Я могу жить, верить и хоть немного выплёскивать всё то, что испытываю уже долгое время, даря себе отдушину и, возможно, тебе то лестное блаженство от слов, что подстёгивает к новым свершением, дарует уверенность и счастье. С надеждой на понимание.» Он вертел в руках письмо, надеясь, что там написано что-то ещё, даже прочитав и осознав конец. Оставив письмо на диване, Евгений ходил по комнате, то и дело поглядывая на него, разбираясь в ворохе своих чувств, вызванный столь откровенными и наполненными болью строками, в которые вместе со слезами закладывала девушка, отрывая от себя, самые нежные части своей души, буквально даря их в каждом слове. Он прочитал ещё раз, осознавая свой собственный стыд за это наполненное страхом и надеждой письмо. Покрутившись на одном месте, терпя головную боль от переизбытка эмоций, он, практически снимая на ходу одежду, ринулся в душ, чтобы под струями холодной воды выбить из себя этот тошнотворный коктейль, мешающий думать и с достойной благодарностью внимать написанным словам. Но вода помогла слабо. Когда Женя вновь оказался один на один с полученным письмом и, успокоив дыхание и волнующееся сердце, прочитал его ещё раз, не так жадно и быстро, он почувствовал головокружение и слабость в руках. Он полностью лёг, прижимая к себе помятый лист, и постарался спокойно и максимально трезво разобрать каждый винтик давящей боли, поселившейся, казалось бы, ещё в подъезде, когда он только-только осознал, что почтовый ящик не пуст. С твёрдой уверенностью он мог сказать, что не было ни отвращения, ни страха. С мудростью мужчин, живших в период расцвета романтичных и трогательных французских романов, он понимал и уважал это женское смятение, эту боязнь быть осуждённой, которые змеёй окутывали всё тело, отравляя сомнениями каждую минуту, подводя к скорбной черте. С неотделимой от самого естества мужской гордостью он чувствовал отголоски превосходства, что появляются мгновенное, стоит только понять, что женское сердце было всецело отдано ему. Эгоистичное чувство победы захватило его полностью, родив надменную улыбку, что тут же стёрлась под натиском стыда от осознания своего поведения. Но сердце продолжало биться слишком быстро, чтобы окончательно прогнуться и присмиреть. Он никогда не испытывал этого эгоизма, который связан с сердечными победами. Эти сражения обходили его стороной несколько лет, а в последние года он сам их сторонился, предпочитая погружаться в самобичевание, считая себя униженным и оскорблённым. Волны нежности слегка ослабили это опьянение новым и неизведанным, пробуждая уважение и сердечную ласку к отправительнице. Он лелеял теплоту её любви, восхищался внезапной храбростью и сходил с ума от неверия в эту редкую искренность, что так отчётливо отразилась в полученном письме. Первое письмо казалось слишком неловким, робким, нескладным и полным хаотичности мысли по сравнению с новым. Но и то, и то он сейчас вспоминал только с самой искренней благодарностью, полностью позабыв внезапный гнев. Пытаясь понять, почему же он вначале ненавидел этот поворот судьбы, Женя резко сел, озарённый пониманием: он мог вспомнить только разрушающие чувства, он забыл, как отличать страх от трепетного волнения, ненависть от бурлящей страсти, отвращение от стыда. От четырёх лет монотонной жизни, где были только одни и те же эмоции, направленные только к одним и тем же людям, он забыл, как ими пользоваться, перепутал их, назвал ошибочными названиями и от неожиданности обманул сам себя. Женя встал, начав ходить по квартире. Он сравнивал каждую мысль, каждое чувство и ощущение, которые когда-либо посещали его. От одной стены к другой. От одной двери до другой. От окна до стола. Если бы было возможно, сам того не замечая, Евгений начал бы ходить по стенам и потолку – настолько он был погружён в свои мысли. Попутно разбирая брошенные вещи, отвлекая тело, он с содроганием осознавал, что все эти года, с того самого момента, как общество и нежелающие его существования критики задавили его, разобрали радостную счастливую дорожку и отправили в тень, он до этого момента жил банке. Законсервировав сам себя, наслаждаясь спёртым воздухом, порождающем иллюзии и ленное спокойствие, полностью позабыл через столько лет, что заставил себя отказаться от того грубого, жестокого и эгоистичного мира, расцветающего за стеклом. Покрутившись на одном месте, убаюкивая ноющую грудь, Женя подбежал к окну и прислонился лбом к стеклу, вглядываясь в уличный пейзаж. Было уже темно. Расплывчатые фонари опускали свой свет на тёмный грязный асфальт, словно маяки пытались заглянуть вглубь чёрной бездны. Однотонный поток машин огромным змеем полз по избитой дороге, освещая фарами друг друга. А люди! Люди! Чёрные силуэты скользили между деревьев, столбов, остановок и ларьков, пугаясь света и прячась в холодной черноте. И в голове рождалось только одно слово – паразиты. Паразиты железные, паразиты живые, паразиты грязные, паразиты пыльные, паразиты чёрные, паразиты кривые. От этой мысли всё стало ещё более мерзким, мокрым, сырым и безумно, безумно, безумно грязным. Сам себе Евгений стал противен. Он смотрел на свою одежду, вглядывался в смазанное отражение на стекле, трогал волосы, ощупывал лицо. Его скромность, сдержанность, которыми так хвалился, его простая привычка превратилась в гадкую, склизкую кожу очередного ночного паразита. К горлу подступил комок. Хотелось буквально выблевать всю чернь тлеющей души, освободить грудь, очистить сердце. Отпрянув от окна, бегом добравшись до выключателя, он погрузил комнату во тьму, и вновь прильнул к стеклу, начав жадно, спешно и хаотично осматривать улицу. Он искал. Искал что-то, что не мог сформулировать словами. Не мог конкретно сказать, что же это. Но в висках больно билось: «Сейчас! Сейчас! Оно где-то здесь!». Прямоугольные дома, квадратные машины, тонкие люди, умирающие деревья, изогнутые фонари, чёрные дыры – всё было не тем. Всё это скрывало нечто важное. Нечто поистине прекрасное. Спасительное лекарство. Протянутая рука. Но этого нигде не было. «Нигде! Нет, нет, нет. Этого нигде нет!» - жалобный крик застрял в горле, выпуская только звонкую тишину отчаяния. Всё тело заболело от напряжения, глаза не могли уже ни за что зацепиться, а лоб горел от тупой боли: настолько сильно и самозабвенно Женя прижимался к стеклу, надеясь ещё хоть чуть-чуть приблизиться к улице. И он сорвался. Толкнув руками стекло окна, на котором остались следы рук и белые пятна горячего дыхания, он выбежал из квартиры, не обуваясь, не надевая куртку. Захлопнув дверь настолько громко, что залаял соседский пёс, испугавшись шума, он, перепрыгивая ступени, мчался наверх, понимая, что только там сможет найти ответ. Ответ на то чувство, что раздирало его маленькое, хрупкое, чахлое сердце на части. Шумно ступая на тонкие прутья-ступени, игнорируя соскальзывающие ноги, больно цепляясь за следующие прутья, он лез наверх. Запах голубей ударил в нос, а холод тут же обнял за рёбра, но не было времени отдавать себе в этом отчёт. Открыв последний люк, Евгений ощутил, как порыв ледяного, нещадящего ветра пронёсся мимо него, сбивая капли пота с висков. Футболка надувалась и раздувалась во все стороны, оголяя спину, покрывшуюся мурашками, короткие волосы хаотично вздымались вверх от бешеного ветра, оголяя бледный лоб. Уже медленно, но с тем же волнением и запалом, Женя подошёл почти к самому краю, вдыхая запах осеннего города. Ему не надо было даже начинать искать. Сейчас, на самой вершине дома, он видел то, чего так жаждало его сердце. Москва пылала! Москва горела! Москва жила! Вот она - граница толстого стекла грязной банки, в которую он себя поместил. Чёрные пустоши маленького мирка были под ногами, подбираясь своими покрытыми шипами ветвями к дому, что как единственный горящий пьедестал сейчас тянулся к небу, спасая своего единственного жильца. Ещё немного, ещё бы год! И его ногу уже опутали бы сухие отростки этого гниющего мирка, с которым он умирал на пару. Но огни! Боже! Вот же они! Прекрасные огни его города, его прошлого, его души, его израненного сердца! Чарующее полотно, сшитое из миллиона огоньков, что были и маленькими, и большими, покрыло живущую, радостную Москву, освещая её кривые улочки и широкие дороги, пустынные парки и заполненную площадь, каждую квартирку отдельного дома и все здания вместе. О, как стремилась его душа туда! К этому прекрасному, трогательному прошлому и бурлящему, искрящемуся новыми впечатлениями будущему. Как же хотелось сорваться с места и бежать, бежать! Прямо навстречу пёстрым огням. Сердце словно ожило. Оно билось так сильно, так быстро, что было безумно больно, хотелось схватиться за грудь, вонзить пальцы и сжать его, заставив замереть хоть на миг. Но это чувство больной жизни было так желанно, так прекрасно, так трогательно, что рука не поднималась даже коснуться разгорячённой кожи. Сладостная мука вновь ожившего человека растекалась по рукам и ногам, колени подкашивались, не в силах больше держать это пышущее жизнью и желаниями тело. Он упал. Рухнул на колени перед всем этим великолепием, которое стало настолько близко, что казалось, стоит только протянуть руку – и можно сорвать один из многочисленных огоньков. Забрать себе, украсть свою драгоценность. Унести в свою холодную квартиру и отпустить, чтобы это маленькое солнышко осветило каждый угол, каждую щель, внося блаженное тепло и успокоение. Он стоял там, на крыше, несколько долгих часов, не замечая холода и усталости. Его душа лечилась этим видом, этой золотой дверью в новое будущее. Он схватил протянутую ему руку, не желая больше отпускать. И ощущая это незримое тепло, Евгений понимал, что может выдержать сейчас всё, что угодно: дождь, снег, угрозы, оскорбления, разочарования, предательство – неважно, что это будет. Его сердце маленькое, оно ещё слабо, а раны буду затягиваться долгие месяцы. Но душа, наполненная уверенностью, надежда, заполнившая грудь, оберегают его так трепетно, так усердно, что ничто в этот миг не сможет к нему подобраться. Даже он сам, поддавшись очередной волне размышлений, посланной ранее господствующей грустью и ощущением ничтожности. И он стоял. Стоял, как рождённый заново человек, чей дух воскрес после сокрушительного поражения. С новыми силами, новыми амбициями. В эту ночь он находил поддержку во всём. В сменяющихся запахах города. В его шумах и тишине, что стояла за спиной. В его огнях и дальних зданиях. И еле слышимых голосах.