Письма

Крепкий мороз резко и безжалостно сжал город во всём его утреннем великолепии. Каждое деревце ощутило на себе суровость зимы, чьё дыхание уже было ощутимо. Оно проникало в каждую щель то умирающих, то возрождающихся из камня и стекла улочек, сквозняком забиралось в дома, борясь с потоками искусственного тепла пышущих батарей, слабо кусало за пятки детишек, бегающих босыми по полу, и взрослых, предпочитающих ощущать пальцами мягкость ковра. Евгений, выйдя на своей остановке из тепла старого автобуса, мирно брёл на работу, лениво отступая в сторону, давая спешащим людям без помех двигаться к своей цели. Проснувшись раньше будильника, когда за окном ещё ползала ночь, он спокойно собрался и намного раньше положенного покинул свою квартиру. Ничто его не держало и ничто его не волновало. Вчерашнее чувство пустоты и маленькой, но такой болезненной смерти оставили его, стоило только закрыть глаза. За несколько часов безмятежного сна, наполненного пустотой без сновидений, они прогрызли дыры в его теле, выпустив все накопившиеся переживания, тревоги, страхи и крохи тускнеющих огоньков, поддерживающих надежду. Когда он открыл глаза, то спокойно произнёс в пустой потолок: «Перегорел». Как умирающий от голода, он вкусил слишком много восторга и сумасшествия за одну ночь, чтобы выжить после этого. И если бы на него взглянул хоть кто-нибудь, то внутри его груди перевернулось бы всё от жалости к этому иссохшему, исхудавшему от собственной борьбы телу. Серым призраком, чья оболочка готова рассыпаться от тёплого дыхания незримого незнакомца, он лежал в одном положении, не чувствуя потребности перевернуться, встать или даже моргнуть. Он находился в том положении, в том состоянии, к которому стремился долгое время. Дышащая картинка на карте Таро. Хотя даже дыхание было слишком слабым, чтобы можно было услышать или почувствовать. И сейчас, чуть более живой, нежели в момент пробуждения, Евгений сидел на работе, удивляя начальника смиренной покладистостью и усердием. Без перерывов, не вставая с места, как бездушная машина, он кивал, когда слышал какую-нибудь просьбу или поручение, спокойно выполнял и продолжал делать свою основную работу. Даже когда вновь потемнело за окном, он, скрюченный, сидел на своём месте, не обращая внимания на уходящих и прощающихся друг с другом коллег. Только когда сам начальник положил руку ему на плечо и отодвинул чуть в сторону от стола, в голову закралась мысль, что он безумно устал, а глаза хотят выплакать боль прошедшего дня. Вышли на улицу они вместе. Холодный ветер донёс запах закрывающихся ларьков, где обычно торгуют выпечкой или курицей, табачный дым от проходящих мимо подростков и удушающую пыльность дыма из выхлопных труб. Последние листья слетали с деревьев, готовя их обнажить собственную сухость и кривость следующим утром. Проигнорировав предложение подвезти, Евгений развернулся в сторону остановки и не слыша ничьих голосов в шуме машин, побрёл вперёд. Он не стал стоять среди развешанных плакатов и объявлений и дожидаться автобуса. Сам того не замечая, пропуская весь мир через себя, он прошёл слишком много, чтобы игнорировать боль в ногах и страдание тела в тисках холода. Оставив плату водителю, он сел в маршрутку, забившись в самый угол, и время от времени отмечал про себя, что надо выйти там, где скрюченное дерево нависает над табачным ларьком возле его дома. Очередная чёрная тень проплыла по мрачному, вечно сырому тротуару, спрятанному от фонарей и огней дороги. Пиликанье домофона распугало стаю грязных облезших кошек, делящих гнилое мясо зловонной рыбы, брошенной кем-то с первого этажа. Мрак подъезда съедал цвета и очертания вещей. Шаркающая поступь была слишком осторожна, чтобы можно было с уверенностью сказать, что идёт человек, но и слишком громкой, чтобы списать это на приглушённых шорох жизни за дверьми. В квартире не включался свет. Шум хлопнувшей двери остался позади, в мрачном подъезде, что с радостью его поглотил. Было слышно лишь дыхание, шаги и шорох вещей. И если бы это случилось только в один вечер, всего лишь раз, а после, с первыми лучами растаяло, как кусочек льда в пустом бокале, оставив после себя печаль, плещущуюся в сердце, то болезнь мёртвого человека можно было исцелить парящими поцелуями в щёки и глаза, нежной улыбкой и теплом рук. Но один сценарий повторялся день за днём, наполняя бокал множеством кусочков льда почти до самых краёв. И с каждым разом всё страшнее становится от мысли, что все они могут растаять, оставив после себя слишком много воды, заполняющей пространство. И её уже никуда не деть. Телефонные разговоры с родителями становились всё короче, пока мобильная трель не начала нарушать тишину день через день. Тусклые зелёные глаза не видели солнца. А холод уже не пугал. В начало выходного дня, когда не было никакой возможности позволить телу мирно существовать, дав разуму продолжить свой сон, стало невыносимо странно ходить по комнате или лежать сломанным манекеном на одном месте, в одном положении. В середине дня, когда дети расцветали на улицах под благодушные взгляды матерей, когда молодые пары жались к друг другу в поиске тепла, а морщинистые бабушки закутывались сильнее, чтобы в комфорте сидеть в автобусе, проезжая очередной заезженный круг, ноги сами принесли Евгения в ванную, где с самого утра он не появлялся. В зеркале скользнуло отражение бледного, осунувшегося лица, покрытого щетиной сломавшегося человека. Но оно становилось всё более размазанным от пара льющейся воды, шумно и задорно наполняющей ванну. Не закрывая дверей, не дожидаясь, когда вода поднимется хотя бы до середины, Евгений стянул с себя тёплую футболку, пропахшую табаком дешёвых сигарет, освобождая тело от оков и чувствуя ломоту в плечах. Вся одежда падала там же, где он её снимал, пока холодные ноги не погрузились в воду, что была по сравнению с кожей настолько горячей, что та в миг покраснела. И было больно. Но эта обжигающая боль воспринималась к розги для провинившегося человека: она принималась молча и покорно. Евгений наслаждался шумом льющейся воды. Он совсем забыл, что значит слышать что-то нечто громкое, живое и так близко от себя. Она всё наполняла и наполняла ванну, искажая худое больное тело, поднимаясь к самому краю. Свет плоской лампы гипнотизирующим, успокаивающим огнём расползался по стенам, забирая остатки разума. Колени сами согнулись, погружая темноволосую голову под воду, к самому дну белой ванны. Короткие волосы живыми щупальцами тянулись во все стороны, прогибаясь под малейшим движением воды, а закрытые глаза завершали картину мёртвого тела, безропотно отдавшего свою душу нечту неизвестному и непонятному, но безумно эксцентричному и жадному. Все звуки стали глухими и недосягаемыми. Стекло родной банки стало толще и ближе, прижимаясь к рукам и ногам, сковывая и заключая в одном положении. Весь мир ограничился воздухом в лёгких и жаром воды. И это было божественное, спасительное состояние! Никаких эмоций, никаких знаний, никаких тревог. Только пустота, царящая в каждой клеточке тела и заполняющая его с головы до пят. Желанный, равнодушный покой остановил время вокруг одной фигуры, чью жизнь никто не мог понять и пожалеть. Время остановилось вместе с уставшим роптать сердцем. И даже вода замолкла. Здесь должен быть кто-то. Но никого не было. Ни жизни, ни времени, ни надежд. Ячейка мира перестала существовать. В ней никого нет. И никто о ней сейчас не вспоминает. Поношенная, рваная, жалкая. Она стёрла сама себя, не оставив ничего. Даже воспоминаний. Ведь никто, кто сейчас живёт и дышит за стеной, на улице или где-то далеко-далеко, не думает о том, что происходит там, по ту сторону. Ведь все забывают, что жизнь – это не длинный фильм о горестях и радостях себя любимых и знакомых, которые не скидываются как манекены в дальний угол, стоило им только выйти из кадра наших глаз. Все забывают, что кто-то совсем рядом может умирать и плакать. Мы просто все эгоистичны, чтобы заметить, как у кого-то остановилось время. Жар опалил горло. Один миг! Всего один миг – и всё снова пришло в шумное, хаотичное движение. Часы продолжили наматывать круги, тикая громко-громко. Вода падала так сильно, так рьяно и так жестоко, что невозможно было уследить за моментом, когда она полилась через гладкий белый край, длинным, широким и тонким водопадом опускаясь на пол, растекаясь во все стороны, подталкивая саму себя к выходу, к открытой двери. Хриплый кашель наравне с больным сердцем перебивал поток воды. Горел нос. Горело горло. Горели лёгкие. Через силу повернув кран, Женя замер. Резко и так точно он почувствовал себя лишним. Лишним в этой ванне. В этой квартире. В этом доме. С водой, переливающейся через край, снова всё замерло. Но на этот раз мёртвое, обездвиженное состояние всего окружающего мира не коснулось слабых рук и худых щёк. Его сердце вновь заболело. Так сильно. Так больно. Так жалобно. Оно скулило, билось в исступлении, пробивало себе путь наружу, сводя с ума своим собственным безумием и животным страхом. Боже. Боже. Боже! Горячая кровь будто заново хлынула по венам. Дрожащими руками хватаясь за всё, что могло бы помочь удержать тело, Евгений выбрался на холод комнаты, молясь не упасть, поскользнувшись на гладком, заполненном водой кафеле. Он дошёл, дохромал до комнаты и рухнул около дивана, прислоняясь к нему спиной, не обращая внимание на рой мурашек, на то, что оставляет мокрые пятна, а к нему самому прилипает пыль и грязь. Как застывшая фотография серого человека с живыми глазами на мёртвом цветном фоне. Он замер в одном положении, прижимая колени к подбородку и загоревшимся яркой зеленью взором смотрел на чёрный экран телевизора, со страхом понимая, что сам тянулся к этой чёрной бездне, затягивающей так легко и ласково, словно мать, жаждущая задушить собственного сына. Просто потому, что она может. Лицо его искривилось от гнева на самого себя, раздражение на слабость и глупость своего поведения. Что за бред подводит его к могиле? Самобичевание, которое он принял, столкнувшись впервые с отрицанием его мнения. Но это же происходит со всеми! О, как же он был тогда самодоволен и слаб! Но сейчас, сейчас… Сейчас глаза его не затуманены душевными порывами узнанной былой свободы. Сейчас его сердце не кривится в конвульсиях печали. Он мыслит ясно, а дышит так легко, что не ощущает воздуха в своей груди. Да, ему плохо, ему тошно, он предан своим прошлым, он не был к этому готов. Он имел полное право страдать, обижаться на всех. Но ведь ничего же не кончилось? Пусть это странный, слишком глупый толчок, но мысль о том, что он просто так гнобил себя четыре года крепко засела в его голове и пристыдила настолько, что захотелось выть волком до истерзанного в кровь горла, до порванных связок и потери сознания. У него же отняли только… хобби? Он ведь не находил в нём смысла жизни. Он находил это важным дополнением своих интересов, работы и деятельности. Это было его детище, которое он любил и лелеял, но… Всё было не настолько самозабвенно, чтобы не замечать, как сам пытаешься утонуть в ванне через четыре года. Это ведь поведение взрослого ребёнка, когда никто не несёт за тебя ответственность, но собственные капризы, обиды и раздутые проблемы отнюдь не остались в стороне. И теперь, как нашкодивший мальчишка, осознавший всю опасность и бессмысленность своей авантюры, Женя не находил себе места, а в руках ощутился зуд непреодолимого желания перевернуть всё с ног на голову, лишь бы в корне всё исправить и стереть смущающие воспоминания прошлого. Он не следил за временем, но за окном уже царапался вечер в своём воздушном алом одеянии и со скрипящими сухими деревьями, что были голы, как бесстыдные старые кривули, получавшие наслаждение от показушного стыда собственной угловатости и уродства. Пока чарующая мысль о том, что годы и возможности ещё позволяют всё исправить, выбивала все прочие мысли из головы, Евгений убирал воду, хлюпая тряпкой и скользя острыми коленками по жёсткому, уже холодному кафелю. Он не замечал, как пот от усердия скатывается по бледным вискам, как болели влажные губы от невольного прикусывания и как сводит желудок от долгого голода. Он впитывал наслаждение от каждого ощущения и движения, находя в них подтверждение собственной уверенности. Через час, оставив ванну сырой, но не затопленной, совершенно игнорируя мысль о затопленных соседях, он спешно накинул на себя одежду и, словно заколдованный собственными убеждениями, носился по квартире, занимая себя, выбивая усталость и меняя всё в каждой комнате, лишая своё прошлое убежища. Был сдвинут диван, иначе повёрнут телевизор, стол на кухне стоял не как обычно, и прочие, прочие мелочи были изменены до неузнаваемости. Когда стало не видно солнца, а луна спряталась за чёрными облаками, изредка выглядывая любопытным взором и тут же скрываясь от людских глаз, в квартире запахло простором, изменениями, чистотой и дешевыми сигаретами. Холод из распахнутого окна влетал в комнату, сбивая тонкий дым сигареты и внося его следом за собой, пропитывая табачным духом мебель и стены. Шум телевизора смешивался с шумом ночной жизни, сливаясь, теряя слова и превращаясь в цветастый клубок сплошной непонятности. Душа продолжала трепетать и рваться от желания делать всё, на что только способен человек. Но уставшее тело не позволяло даже поднять руку, чтобы закрыть окно. Внутреннее противостояние как два сухих камня – бьются друг о друга, выбивая искры будущего пламени. И остаётся только надеяться, что разгорающийся костёр не потухнет к утру, оставив после себя холодные угли и пепел. Потушив сигарету и облизав губы, ощущая вкус маленькой смерти, Евгений отошёл от окна. Стоя посреди комнаты, он скользил взглядом по тёмным углам, освещённым экраном телевизора стенам и предметам и понимал, что за завтрашний день он невольно и легко найдёт очертания родного уныния. Ему надо забыться. Рухнув на диван, он взял в руки телефон, чей экран был безумно ярким и резал вначале глаза, и стал посылать одно сообщение за другим тем немногочисленным людям, которых за последние годы мог назвать друзьями. Люди, не знающие его прошлого и видящие в нём простого парня, работающего не по профессии, вечно закрытого и фальшиво весёлого во время их общих встреч и посиделок летними вечерами. Через какое-то время стали с перерывами приходить ответы. Кто-то был не в городе. Кто-то уже с кем-то начал жить. Кто-то просто не мог. Но среди скромных отказов, мелькнули сообщения, гласящие, что если Женя не будет громить им квартиру, то нет никаких преград пожить ему несколько дней. Теперь уже мысленно припомнив, где примерно живут его друзья, он с благодарностью ответил на одно из сообщений и с извинением другим, отметив, что больше нет нужды. И снова стало легко на душе, как в те минуты, когда понимаешь, что всё идёт именно так, как нужно тебе, как ты того хочешь. Блаженное спокойствие во всем теле усыпили порыв души, позволив спокойно подготовиться ко сну, принимавшему в свои сладостные объятия любого нуждающегося. Следующий день он уже встречал на съёмной квартире. Его друг – высокий, худой и светловолосый, с выпученными глазами и впалыми щеками – отворил двери небольшой комнатки, где раньше жила его сестра, пока не съехала к подруге, аргументируя это тем, что жить с братом всё равно, что жить с родителями, а ей этого в студенческие годы не надо. Но она всё равно продолжала систематично приезжать к нему, чтобы помочь по дому и проследить за питанием, ибо стоит только дать ему возможность, и в доме не будет ничего съедобного или свежего. Пару дней назад она уже приезжала, поэтому, к нескрываемому счастью Евгения, нужно было сходить в магазин и что-то приготовить. Он не видел проблемы в мелких бытовых делах, напротив, находя их очень к месту для своего состояния, потому что, что-то делая и попутно разговаривая с живыми людьми, мог поддерживать бодрый настрой. Находя поддержку в своём временном соседе, Евгений прожил ещё несколько дней, полных размеренного спокойствия. Не было удручённого состояния на работе, а дома он всегда мог занять себя разговорами или совместными делами, что, бесспорно, было хорошим лекарством для его сердца. Но в один из вечеров, когда они только сели убивать время за просмотром американского комедийного шоу, блаженно нежась после горячего, но простого ужина, в дверь позвонили, и его друг, что-то кряхтя себе под нос, встал с места и пошёл открывать. Приглушив звук, Женя выглянул из-за дверного проёма, нисколько не стыдясь своего любопытства. Темноту коридора осветил свет маленькой лампочки, отдавая оранжевым оттенком. Рядом с парнем стояла девушка. Такая же высокая, с жидкими осветлёнными волосами и большими карими глазами, что делали выражение её лица вечно удивлённым и немного смешным. В чертах носа, подбородка и манере себя вести, её легко можно было признать той сестрой, что на неделе приходит несколько раз, проверяя своего брата. Она по-хозяйски прошлась до кухни, не замечая Евгения. По её голосу было понятно, что она собиралась уже возмутиться ужасной жизнью брата, но остановилась, увидев, что холодильник полон, и всё в этом доме выглядит более ухоженным, чем она привыкла видеть. Её звонкий голос заглушал и без того тихого брата, заполняя собой всё пространство, как бы доказывая, кто здесь сильнее и властнее. Она не переставала удивляться таким изменениям в его жизни, пока не зашла в комнату, где впервые увидела Евгения. Включённый свет резко подчеркнул темноту его волос и бледность бритого лица, а благодушная улыбка от сощуренных глаз стала кривой, но не менее очаровательной. С этого момента девушка стала напоминать о себе с каждым днём всё чаще и чаще. Она звонила брату, подолгу разговаривала с ним, не забывая передавать привет его новому соседу, приходила почти каждый вечер, любовно готовя, разбавляя мужские разговоры своим женским, но немного наивным мнением, рассказывала, что происходит в мире, который не был ограничен домом и работой, также заходила и просто днём, мотивируя это тем, что что-то хотела взять, что о чём-то её попросил брат, и прочими глупостями. Женя только пожимал плечами и не лез в дела чужой семьи, пока не стал замечать, что простые джинсы и однотонная кофта сменились юбками, светлыми блузками, подчёркивающими яркость глаз и скрывающие костлявость фигуры, а от самой девушки всегда шёл аромат свежести и духов. И разговоры. Неловкие разговоры становились всё более лёгкими и конкретными. Взгляд больше не блуждал по кухне или комнате, а чётко держался на его лице при обращении. И это невозможно было не заметить. На попытку поговорить об этом, уже его друг пожимал плечами и говорил, что её жизнь – это её жизнь. Совать свой нос в её дела он не хотел, учитывая, что и у самого времени на это нет. Поэтому через какое-то время, привыкнув к духу более-менее открытой жизни, Евгений стал невольно отвечать на взгляды девушки, что хорошеет день за днём, поставив себе цель удержать при себе понравившегося мужчину. Когда брат уходил ответить на звонок или просто не желал больше находиться в компании, разговоры становились всё более открытыми и менее неловкими. Касание руки или плеча стали неким обыденным ритуалом, зазывающим сказать на пару нежных слов больше и задержать взгляды на несколько секунд дольше. И это кокетство, не переступающее обусловленную границу, безумно нравилось. Оно разнообразило жизнь вместе с женским смехом и разговорами. И теперь уже он открывал дверь, когда слышал звонок, а приходы в отсутствие брата стали такими привычными и нормальными, что не было стыда от осознания этого факта. И если бы ещё чуть-чуть, буквально несколько дней продлилось бы это непринуждённое общение в стиле французских кокеток, то совершенно все терзающие сердце Евгения печали прошли бы быстро, чтобы успеть дать себе в этом отчёт. Но в выходной день, когда его друг ещё не вернулся домой, а сам Евгений давно проснулся, вновь раздался звонок в дверь. В предчувствии скорой беседы, такой лёгкой и забавной, которую могут поддержать только молодые, он открыл дверь, впуская длинноволосую девушку. Только окинув взглядом её умело замаскированную костлявую фигурку, он понял, что сегодня всё иначе. Не было той сдержанной, милой одежды, подчёркивающей красоту улыбки и взгляда. Сейчас юбка открывала длинные худые ноги, а кофта выделяла талию и широкий разрез, оголяющий ключицу и шею, выставляя напоказ неумело подобранный кулон и приподнятую грудь. А макияж! Макияж! То лёгкое и точное подчёркивание сильных черт её лица сменилось броским марафетом дворовой шлюхи. И весь ужас заключался в осознании, что этот порочный образ был создан отнюдь не разумом, но сердцем. Глаза видели чуть более смелый туалет, чем к которому они привыкли за последние дни. Идя по улице, девушка не ловила на себе смеющихся глаз, не видела ехидные улыбки грязных мужчин, знающих толк в ночных девках; женщины не смотрели осуждающе, демонстративно перешёптываясь рядом с ней, лживо прикрывая рот рукой, а молодёжь не посматривала с каким-то порочным удовлетворением на лице, которое возникает от мысли, что свою собственную гордость никогда не опустишь до сдавшейся женщины, но бурный дух не прочь подкинуть пару купюр за поднятую юбку. Нет. Нет! Нет! Она не была такой! Она не была прекрасной, но умело подобранный туалет, скрывающий недостатки несовершенного тела, делал её в меру статной и желанной при правильных словах и умном кокетстве, которое у неё было отточено лишь для того, чтобы отводить мужские взгляды от костлявых плеч и задерживать на словах, так легко и чарующе вылетающих из её уст, если она сама того пожелает. Но сердце, о, это бедное, ещё такое слабое и не излечившееся сердце мужчины, пережившего болезнь собственных страхов и слабости, в панике подкидывало образы грязной и порочной женщины, которая раскрыла свою сущность и уже не может сладкой ложью слов и внешности лечить его и отравлять будущей правдой. Ему не нужно было это. Ему не нужна была столь открытая симпатия и несдержанная влюблённость, разгорячённая желанием молодого тела и женскими амбициями. Он нуждался в ласковых объятиях, лёгких поцелуях и лестных словах кроткой женщины, что мудро отыскивает рычажки, за которые можно потянуть и вернуть уверенность своему мужчине, день ото дня ставя его на ноги, скрывая своё влияние и участие, пока он сам не придёт к этому осознанию и не почувствует непреодолимую потребность благодарить и любить её за учтивую теплоту к нему. Он нуждался в той, кто хоть немного разделит его пережитую боль и унижение собственным ребячеством, не требуя ничего взамен, но с нежностью и с благодарностью примет пробудившуюся от лечения любовь, которая не могла не родиться от взаимных чувств и переживаний. Томившаяся много лет душа не была готова к чему-то лёгкому, простому, приносящему краткий миг обыкновенного счастья и имеющая возможность стать большим и светлым чувством или же принести колющую боль, испаряющуюся так же быстро, как и вспыхнувшая симпатия. Потому что это лишние страдания. Подозрения. И волнения. Это тот риск, который среднему звену общества ничем не грозит, кроме мелких потерь и обиды, но по бедному, побитому жизнью человеку это может нанести сокрушающий удар. И поэтому не сейчас. Не так резко, скоро, нежданно! И он боялся. Да, он боялся этой хрупкой девушки, что только-только вставала на долгий жизненный путь. Её удары не принесут ему никаких увечий, но ветреность, молодая эгоистичная душа не может ни деликатно подобраться к лоскутам сердца, ни мягко уйти, уважая его как человека, к которому она испытывала искреннюю симпатию. Они сели на диван в привычной манере. И, сам того не замечая, Евгений отодвинулся несколько дальше, чем раньше. Как в то время, когда звонкий голос только начал заполнять эти стены с новым рвением. Зелёные глаза метались по комнате, избегая улыбчивого лица, словно стоит бросить на неё один взгляд – и станешь камнем со стонущей душой. Запотевали ладони, и он понимал, что чувствует себя неуютно в компании этого слабого на силу существа. Ему хотелось убежать в свою пустующую квартиру, где, как ему казалось, до сих пор пахло свежей сыростью от воды, залившей ванную. Где не было этого страха, неловкости и опасности, что пытливо пыталась словить его взгляд, поймать руку, зацепить улыбкой, пока он сам скованно пытался переводить темы на ту повседневную сторону, когда болтовня существует только для поддержания звуков, пока мысленно перебирал все варианты, ища путь, который помог бы ему выбраться из этой ситуации, наполненной надеждой, неловкостью и страхом. И постоянно, каждую минуту он видел перед своими глазами стены своего дома, прятался в его углах, которые изучил вдоль и поперёк, запирал замки. И девушка это видела. Даже невнимательный человек легко бы заметил эту замкнутость, это невольное отвращение в каждом жесте и страх в каждом слове, а уж женское сердце и подавно не могло это пропустить. Поэтому она легко и непринуждённо сменила манеру говорить, вернулась к тому дружескому общению, которое не так давно с радостью поддерживал Женя, а свой внешний вид как бы невзначай объяснила попыткой пройти собеседование на подработку, которая нужна, чтобы было проще помогать брату. И это был тот мудрый ход, гениальный в своей точности и простоте, на который способны женщины и которые невыполнимы для полководцев. Все эти брошенные слова уменьшили волнение и позволили Евгению думать без паники, размеренно. Теперь он мог смотреть более трезво на свою собеседницу. Смотреть тем взглядом, который видел её и простой, и идеальной, и вульгарной. Взгляд человека равнодушного к сложившейся ситуации, который может долго обдумывать, смаковать каждую пришедшую мысль, оценивать её, чтобы принять правильное решение. Евгений находил её теперь мудрой, но, вспоминая каждое сказанное слово, также и жестокой. Возможно, она не устроит скандал, не поступит как бесчувственная тварь, оставив его одного, написав бездушное сообщение. Возможно, всё будет осторожно, мягко, и каждая мысль будет переполнена логическими доводами. Но она оставит его. В её сердце нет столько любви к нему и сострадания ко всему живому, чтобы, даже чувствуя лишь дружескую нежность, оставаться подле него и обливать сердце лживыми, тягучими жестами и взглядами. Люди достаточно эгоистичны, чтобы добровольно ограничить себя и упустить своё счастье ради другого. Это тот аккуратный эгоизм, который нужен каждому и который прощается. Поэтому Евгений медленно подходил к той решающей мысли, что сейчас не время. Что он только-только настроился изменить свою жизнь. Ему не нужен этот риск. Ему нужна лесть, слова, наполненные искренней любовью, но ему не нужен был человек. Кто-то живой, кого нет рядом, который говорит, но которого не видно. Человек, который будет лечить его без риска причинить боль, который уж точно его не бросит даже в самый трудный час. Который даст толчок для новых шагов и действий. Как это было после долгих обдумываний и частых перечитываний пришедших писем. И тут, так ясно и так резко он почувствовал себя самым большим глупцом, которого могла только сотворить природа. Он подскочил на месте, игнорируя недоумённый взгляд девушки, её крики и попытки зацепится пальцами за его одежду. Наспех накинув куртку и обувшись, он вылетел из квартиры, не видя ничего перед своими глазами, и слыша только собственный голос, который кричал: «Дурак! Дурак! Эгоистичный дурак!». Холод улицы подстёгивал его, перемешанная с грязью гниющая листва не могли задержать ни на секунду. Горло рвало и горело от морозного воздуха, бледное лицо покрылось красными пятнами, а всё тело горело не то от бега, не то от пылающего в груди огня столь неожиданного озарения, что можно было сойти с ума прямо на месте, прямо сидя в полупустом автобусе, что вёз его домой так медленно, так лениво, что тряслись ноги, бесилось сердце, а ненависть к транспорту и водителю становилась всё более осязаемой с каждой минутой, проведённой в железном монстре. Когда автобус остановился на его остановке, Евгений пулей вылетел на улицу, бросив сторублёвую купюру водителю и совершенно позабыв о сдаче. Он чудом игнорировал людей, неспешно идущих навстречу, не думающих посторониться и пропустить бегущего парня. Влетев в подъезд, шумя, как великан в маленьком доме, он бил маленьким ключиком по замочной скважине почтового ящика, не в силах попасть, подстёгиваемый маячившими в тонкой щели белыми конвертами, оставляя множество тонких полос. И наконец! Ключ сделал один оборот, открывая дверцу ящика, разрушая последнюю преграду между Евгением и тремя старыми конвертами, что продолжали терпеливо дожидаться своего адресата.